Тонкие линии ветра

Выходя из обувной лавки, где тогда работал, я в очередной раз наблюдал дождь. Солнце тусклым стремящимся шаром опускалось за горизонт, заливая тускло-красным светом аллею, капли дождя оказываясь на брусчатке рассыпались на десятки сахарных, алых частиц застилая дорогу домой. И ветер, который сметал листья опавший вишни в водостоки нашей провинции.
Мне тогда было 17, и весь мой мир ограничивался чередой событий состоящих из школы, подработки мастером по ремонту обуви на окраине Ивудзимы и долгим созерцанием у пруда, возле нашего дома.
Мой отец был потомственным военным. Слухи и слава его службе разнеслись далеко за приделы Ивудзимы. На пенсии он любил заниматься авиамоделированием, а по вечерам рассказывал нам о том, как проходил его нелегкий военный быт, в те далекие времена, когда он был чуть старше меня.
Мама прекрасно справлялась с бытом, каждое утро, перед школой у меня был приготовлен рис с тунцом и традиционный в нашей семье чай из жасмина.
Затем я неспешно надевал школьную форму и раздвигая двери из плотной бумаги, через рынок направлялся на запад.
Япония конца 40-х годов, на которые и пришлась моя юность стояла на пороге чего-то грандиозного, об этом не говорилось в новостях по радио или газетах, предвкушение этого витало в воздухе вместе с запахом цветущего в мае кипариса и жареного угря.
Всю дорогу в школу меня сопровождал ветер и дождь - это была не редкость в наших краях. Капли разбивались о черепицу домов, приветливые хозяйки закрывали высокие ставни и выносили деревянные ведра, для набора свежей, дождевой воды.
На пороге школы мелькали ярко-синие наряды учеников, которые они в спешке оставили на бурых, гранитных ступенях нашей школы, что бы не простудиться.
Я переодел сменную обувь и по длинному коридору направился к дальнему кабинету математики, в школе была абсолютная тишина, еле различимые звуки бегущего по бумаге пера учеников и редкие перекаты грома, создавали общую гармонию. Сплошное умиротворение.
Суббота, уроки длились лишь два часа, уверен, что время было сокращено из-за непогоды. На уроке математики я просидел не записав не единого уровнения и схлопотал пару неодобрительных жестов от Сана Тосимити, нашего многоуважаемого учителя. Он оставил меня после занятий, пересадил на первую парту, зажег листья сухой лаванды и ждал от меня объяснений поведения на уроке.
После недолго молчания я посмотрел в окно и спросил его:
«Господин Тосимити, я уверен, вы можете решить каждое уравнение и любую загадку, но меня заботят совсем иные вещи.»
«Какие же?»- спросил меня учитель, раздувая дым от подожженных благовоний.
«Что такое ветер? Какой смысл того, что дождь постоянно заливает людны улицы и наши дома? Почему никто в школе не ищет ответы на эти вопросы?
На лице Господина  Тосимити возникла гримаса недоумения, он лишь сказал, что это вопрос тех, кто живет на облаках- Божеств, наших славных предоков, но далеко не этот ответ я хотел получить, на всю, с первого взгляда бессмысленность своих вопросов я имел четкое обоснования и вопросы были уместны. Я хотел стать авиаконструктором, как и отец в юности, но я этим жил, а у него все свелось только к вечернему хобби.
Всю дорогу домой меня сопровождал ветер, лишь подогревая интерес к природе своего существования.
Когда я подошел к дверям нашего дома я увидел как отец стоял у пруда весь промокший от дождя и под ледяным ветром, он занял причудливую позу и медленно дышал, увидев меня он одобрительно кивнул, разрешив мне побыть с ним, тогда я закрыл глаза и попытался познать себя в медитации, повторяя позы, в которые непринужденно переходил отец, через некоторое время ощущение холода и промокших ботинок отошло на второй план.
Я видел себя высоко в облаках набирающего высоту, ветер сопровождал меня, мы были будто частью единого умысла, у меня была цель, выходящая за рамки нынешнего понимания.
Затем отец крепкой рукой схватил меня за плече и отвел домой.
Я переодел сухую одежду, наблюдал, как маленький огонек стремиться вырваться из керосиновой лампы на деревянном обеденном столе.
Ужинать мы сели вместе с мамой, отец уже несколько недель пропускал вечернюю трапезу, слушая актуальные сводки театра военных действий.
Обрывки информации дошли и до меня. Рим, Токио и Берлин заключили союз, создав гитлеровскую коалицию, и ровно до следующего четверга мне казалось, что война - это где то далеко, там, где люди обедают, сидят на стульях и не чтят фамильные традиции предков, обменяв уважение на жирные стейки из говядины. 
Рано утром следующего дня я старательно пытался переписать лекции с промокшей недавно школьной тетради, и не слышал привычного скрипа отцовских сапог, выходящих на утреннюю рыбалку. Я встал и попытался найти его, они вместе с мамой сидели в той части нашего дома, которая уходит под землю, там стояли отцовские доспехи, награды и трофеи, увидев меня они заволновались и встав закрыли собой бумаги лежащие на столе.
Мама сказала, что это письмо было адресовано явно не нам, но отец собрав волю сказал, что несколько военных потребовали меня явиться в Осаку для прохождения военной службы в течение двух дней. Мама не смогла сдержать слез, отец посадил меня за стол и допивая чашку чая и смотря мне в глаза сказал: «Видимо дела у союзников идут так себе». И резко встав направился к шкафу, где лежали его вещи. Из письма я узнал, что я попал в недавно сформированный отряд «Камикадзе»- божественный ветер, что это элита, молодая кровь авиации и туда попадают только юноши с прекрасной родословной. От мыслей о новом укладе жизни вся дорога и прощание с родителями слились для меня в единый миг, все было написано в глазах отца: чувство уважения со смесью отчаяния и тусклой надежды на мое возращение домой, в отличие от меня, непонимающего куда я еду он был экспертом военных дел и понимал гораздо больше, чем говорил мне.
Когда я прибыл в Осаку меня пересадили на грузовик с ребятами моего возраста и направили к в спешке построенными у аэродрома казармами.
Ребята со мной служили разные, и вели себя по разному. Обучение военному делу и в часности пилотированию самолета, мне давалось легко, ведь это и было моей мечтой, со мной как всегда был ветер и дождь добрался сюда с родной Ивудзимы.
За пару недель до окончанию курсов начали ходить слухи, что нам прописан билет в один конец, многие из ребят воспринимали иронично, другие говорили, что для них честь отдать жизнь императору, но все они были детьми. В 17 лет совсем не думаешь о том, что жизнь может закончиться.
У нас не принято было говорить о смерти, но большинству из нас бывало даже страшно в темноте, когда после отбоя, яркие огни аэродрома угасали.
Единственное о чем нам тогда не соврали это то, что мы были элитой, в отличие от всегда уставшей и грязной пехоты мы выгладили опрятно и свежо, вещи на военных складах хранились бережно в наших войсках: серые штаны с резинками, высокие сапоги, плотные кожаные перчатки и дубленки на овечем меху, многие из нас- дети крестьян и для них было дико выглядеть столь опрятно.
Первый и последний полет, 5:32 утра. Нас угостили традиционной рюмкой  саке, сделали фотографию, надели шелковые, красные ленты на лоб, поверх авиационного шлема.
В кабине самолета было холодно, тогда я задумался над вопросом кто я?
Для своей семьи я гордость, которая займет место рядом с предками, для сослуживцев один из тысячи зеленых юнцов не начавший жить, для журналистов и прессы очередная однодневная сенсация , которая будет кормить некоторых из них многие годы.
Двигатель самолета заработал ритмично, как огромный организм, я начал набирать высоту и почувствовал легкость, вместо приборов и бортов воздушного судна я видел школу, пруд у дома и Ивудзиму, а на вопрос кто я, ответить я смог лишь когда мой легкий одноместный самолет ударился о палубу вражеского американского корабля, мое тело разлилось на сотни сахарных алых капель и навсегда осталось в едином мгновение. Я понял кто я. Я ветер, который провожал меня до школы сметая опавшие листья вишни в водостоки нашей провинции, который теперь облитая наш семейный дом сбивает струи пара от приготовленного мамой риса. Я дождь, который скрывает слезы отца, когда он у пруда смотрит на мои фотографии.