Шесть жизней Мити Абрикосова

"Парень, тебе я скажу, не шутя,
камень растёт без тепла и дождя,
вечно гореть любви суждено,
плакать без слез может сердце одно."

Сёстры Берри, "Тумбалалайка".

ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ. ПОСТ
   
   Митька стоял вместе со всеми перед табличкой «четвертый отряд». Рядом со своим старым чемоданом, гораздо старше Митьки. Подали автобусы. Митька отнес чемодан (когда-то кирпичного цвета, а теперь краска облезла и осталась только по краям) в грузовой автобус, мама поцеловала Митьку и дала пакет с фруктами в дорогу.   Когда автобус поехал, заиграл аккордеон, и все запели «про картошку». Митька очень старался петь про картошку, и абрикос уронил, а мальчик рядом совсем не старался. Митька его спросил: «Ты чего не поешь?» Мальчик ответил: «Не хочу». Митька отвернулся от него и стал еще больше стараться. Пионервожатая подошла к Митьке и сказала: «Молодец. Только не надо так кричать. Тебя как звать?» Он ответил: «Митька». И покраснел. Вожатая была красивая.
   -А меня Женя. А тебя как зовут? – она обратилась к мальчику рядом.
   -Сергей Кудряшов.
   -А почему ты не поешь?
   -А зачем?
   -Все ребята поют.
Он посмотрел на Митьку.
   -А меня все равно не будет слышно.
Женя улыбнулась.
   -А что ты умеешь?
   -Всё.
   -Так уж и всё?
   -Всё.
   -Например?
   -Играть в футбол.
   -А еще?
   -Плавать.
Женя опять улыбнулась.
   -Посмотрим.
   -А чего смотреть?
   -Может быть, ты хвастаешь.
   -Это для чего?
   -Из интереса.
   -Да, у меня разряд.
   -У меня тоже. Ну, что же, Сергей Кудряшов, значит, будешь капитаном футбольной команды.
   Митьке очень хотелось привлечь к себе внимание вожатой и сказать, что он тоже умеет играть, но она его опередила.
   -А Митьку возьмешь в команду?
Мальчик оценивающе оглядел Митьку.
   -Нет. Он в хоре будет петь.
Вожатая в третий раз улыбнулась Сергею.
   -А может быть он тоже умеет играть.
   Сергей смотрел на неё. И разрешил.
   -Пусть играет. Мне-то что.
   -Договорились?
   -Ага.
   Женя отошла от ребят, и всю дорогу Сергей пел вместе со всеми и «про картошку», и «парня в гору тяни, рискни», и «живет моя зазноба».
   Когда приехали, все разобрали свои вещи и отнесли в кладовую. В домике пахло краской, деревом и чемоданами. Ребята построились парами у веранды, и Женя повела всех в столовую. После обеда был «тихий час», полдник, а вечером показали фильм «Девять дней одного года». Про ученых. Женя сидела с Сергеем и Рушаном. А Митька сидел от неё пятым, и когда все вышли из кино, Серый и Рушан обнимали Женю. И еще девчонки. А Митька шел сзади.
   После команды «отбой» погасили свет, Женя еще ходила по палате, наклонялась к ребятам и шептала: «Спокойной ночи». И когда все затихли, она села на кровать к Сергею, и шепталась с ним, и целовала Сергея. А Митька подсматривал из-под одеяла.
   В хор Митьку не взяли. А когда играли с третьим отрядом, он забил гол и искал глазами Женю, видела она или нет. Серый забил четыре гола, и они выиграли пять – четыре. Митьку в конце игры сильно ударили по ноге, и сразу же вспухла шишка. После игры их окружили ребята, все хвалили Сергея, а Митька пытался демонстрировать шишку.
   После отбоя Женя сидела на кровати Сергея, и потом это было каждый вечер. Они шептались, и она его целовала.
   В родительский день четвертый отряд дежурил по лагерю, а Митькин пост находился у запасных ворот рядом с мусорной свалкой. Митька охранял ворота вместе с Сергеем, а когда приехали родители Сергея, Женя пришла за ним, и Митька остался один на посту. Вожатые выдавали детей около главных ворот, и когда родительский поток схлынул, занялись своими делами. Про Митьку забыли. Но он не покинул пост. Он простоял до обеда. И мог стоять хоть до ужина. Женя проходила мимо запасных ворот, и она была с мужчиной.
   Митька подошел к ним и сказал мужчине: «Посторонних запрещено пускать на территорию». Женя очень удивилась и спросила, что он здесь делает. Митька ответил, что он здесь на посту.
   -А что, твои родители не приехали?
   Митька не знал. Он не уходил с поста. Женя сказала, чтобы скорее бежал к главным воротам, а на посту побудет она. Вместе с новым вожатым.
   Отец сделал Митьке хороший лук. Очень тугой, и, когда он пускал стрелу вверх, она становилась совсем маленькой точкой. Почти не видно. Когда родители уехали, Митька со всех ног побежал на пост, чтобы сменить Женю, а прибежав, увидел, что на посту никого нет, а ворота распахнуты настежь. Немного поразмыслив, он нашел на свалке подходящий кусок проволоки, закрыл ворота и хорошенько замотал их проволокой.  После ужина он подошел к новому вожатому и сказал: «Что же вы бросили пост? Получается, никакого серьёзного дела вам доверить нельзя?»
   На следующий день оказалось, что этот новый вожатый, которого Митька не пускал, будет вторым вожатым четвертого отряда. После отбоя Женя не осталась с Сергеем. И потом до конца смены не оставалась больше ни разу.
   Перед самым отъездом все ходили с Женей в обнимку: и Серый, и Рушан, и девчонки.
Митьке очень хотелось ходить в обнимку, но его не брали.
   В последний день утром на реке Женя разделась, и Митьке хотелось плакать. Она была очень красивая, и она очень хорошо плавала кролем.
   До Москвы все пели под аккордеон. Вот и Москва. Родители кинулись к автобусам. Вот и Митькины родители. Женя стоит у передней двери, а ребята выскакивают из автобуса мимо неё. Митька последний. Женя стояла одна, и тогда он обхватил её и уткнулся лицом ей в живот.




ЖИЗНЬ ВТОРАЯ. КОГДА ЭЛЕКТРИЧКИ БЫЛИ ЗЕЛЁНЫМИ ГОД 1968

Школьным физрукам посвящается
               

                1. Мяч

   В те стародавние времена, когда электрички были зелёными, а в парадное можно было войти, просто потянув на себя ручку входной двери, и, где под лестницей на первом этаже лежали санки или велик, дворовые мальчишки гоняли в футбол ватерпольным мячом за 2 рубля. Это был довольно жесткий пластиковый мяч с пупырчатой поверхностью такого же размера как футбольный. Для сравнения, самый дешевый футбольный мяч стоил 5 рублей. Это был мяч, состоявший из кожаной покрышки, внутрь которой вставлялась надувная резиновая камера с десятисантиметровым «соском» для насоса. Разрез, через который вставлялась камера, зашнуровывался шнурком из свиной кожи. Когда мяч, особенно мокрый, попадал шнуровкой на мальчишескую стриженную под полубокс (или, тем более, бокс) голову, получалось рассечение большей или меньшей степени рассечённости. Это зависело от жесткости ёжика волос и угла падения мяча шнуровкой по голове. По этим двум факторам (цена и травмоопасность) ватерпольному мячу даже отдавалось предпочтение. Были ещё черно-белые футбольные мячи по 10 рублей и дороже; их накачивали насосом через иглу, но это была уже фактически недостижимая роскошь, крайне редко встречавшаяся в московских дворах.
   Верхняя половина входной двери парадного была со вставным стеклом, частично закрытым горизонтальными прутьями решетки, но самая верхняя часть стекла оставалась незащищённой, куда как раз впритирку проходил мяч. Целенаправленным битьем стекол в дверях парадных никто не занимался. Тем не менее, после удачной игры, уже в сумерки, когда команда, вернувшись с «поляны» во двор, собиралась расходиться по домам, напоследок под чей-нибудь крик: «Давай, беру!», - случался роковой удар. Особенный смысл всему происходящему мог придать тот факт, что стекло разбивалась в парадном живущего здесь мальчишки. Ещё трагичнее, если это был владелец мяча. В этом случае «отмазаться» было почти невозможно – срабатывала мгновенная реакция соседей. Могло даже сложиться впечатление, что соседи весь долгий день с самого утра и до самого вечера сидели в засаде, карауля этот криминальный момент.
   Впрочем, кое-что сделать удавалось. Мяч передавался кому-нибудь из ребят, и вся команда «рассыпалась» кто куда.
   Дальнейшие события развивались стремительно. Мальчика толпой от четырех до десяти человек  конвоировали до дверей его квартиры, и какая-нибудь Дебора Иосифовна со второго этажа, владелица полного собрания сочинений Конана Дойля, женщина лет шестидесяти, с усиками, ростом один метр пятьдесят сантиметров звонила в дверь, и дверь открывалась.
   И она объявляла родителям «малолетнего преступника», что по нему, «малолетнему преступнику, тюрьма не просто плачет, а уже таки рыдает»; что «стекол не напасешься, а это уже второе за неделю», что «сквозняк  через всю парадную, а у неё в желчном пузыре (ну, вы же знаете!) камень». «Да!». «И когда уже прекратится это безобразие!?»
   Вообще, «чмырить» чужого ребёнка всей великовозрастной толпой – одно из самых любимых развлечений той прекрасной эпохи.
   Двенадцатилетний рецидивист за всё это время мог просчитать  варианты круговой обороны. Собственно вариантов  было три. Первый – уйти в полную несознанку. Второй – частично признать вину: «ну, я нечаянно». Вариант третий – признать вину полностью, покаяться и пообещать «никогда в своей жизни больше так не делать».
   С мячом в руках последние два варианта смотрелись логично. Без мяча в руках был хорош и первый вариант. Но вообще, признание каким-нибудь мальчиком вины частично или полностью могло случиться только «по слабости характера». Признал вину, не признал, нет разницы – от родителей все равно перепадёт. Полная несознанка – вот единственный вариант на все времена: «Да не бил я вашего стекла, не знаю кто, я из шахматной секции шел, думал над дебютом, подхожу к подъезду, а тут та-ко-е!..»
   Впрочем.… Впрочем, существовал ещё вариант – четвертый, который окончательно доводил толпу бдительных соседей до белого каления: «Ну, да, я разбил. И что? Что вы мне, ногу теперь отрежете?»
   …Приходил стекольщик из ЖЭКа, ногу не отрезал, а отрезал и вставлял стекло, и всё за 40 копеек.
   А стакан газировки с грушевым сиропом стоил 3 копейки. Розовое фруктовое мороженое в бумажном стаканчике стоило 7 копеек. Билет в кино на утренний сеанс стоил 20 копеек. Бутылка плодово-ягодного портвейна стоила 97 копеек. Непродающийся в кассе Большого театра билет в партер на Майю Плисецкую стоил 3 рубля. 

               
                2. Мяч или болт?

   Войти в класс можно по-разному. Можно просто войти, положить папку в стол (парту), также просто выйти из класса в зал и ждать звонка на урок. Можно войти, прямо от доски метнуть папку (портфель) на самую заднюю парту, убедиться, что папка после контакта с партой удачно свалилась на стул, потом выйти из класса. Это, так сказать, тривиальный подход к делу.
   Творческий подход, например, мог быть таким. На спор, подняв мяч на голеностоп около своего подъезда, в дальнейшем, жонглируя (чеканя) этим мячом, пройти расстояние от дома до школы, войти в школу, продолжая чеканить обеими ногами, подняться по лестнице на третий этаж и войти в класс, открыв дверь спиной и продолжая чеканить мяч. Уронил мяч на землю – проиграл спор. Расстояние от подъезда дома до школы обычным шагом без мяча преодолевалось минуты за три; и это была самая простая часть маршрута, если с мячом. Гораздо сложнее работать с мячом и одновременно подниматься по лестнице. Для этого использовался следующий приём: довольно сильным и выверенным ударом мяч посылался вверх и вперед, жонглер взбегал по лестнице на три-четыре ступеньки, принимал мяч на бедро, снова опускал его на голеностоп и после восстановительного периода спокойной чеканки повторял трюк.При этом сложность заключалась еще в том, что располагаться можно было только спиной относительно подъема по лестнице.
   Сразу же следует оговориться. С самого начала ни у кого не было этой ужасной мысли срывать урок и всё такое. Просто, одно дело, когда процесс имеет тренировочный характер, и фактор времени не берется в расчет, и совсем другое дело, когда номер исполняется на спор.
   Звонок на урок застал трюкача и двух его приятелей около пятого лестничного пролета между вторым и третьим этажами. Один из приятелей, повинуясь ученическому долгу, бросил всё и убежал в класс. Второй, или верный уговору, или сильно недоверчивый (что вероятнее) остался контролировать чистоту эксперимента. На преодоление последнего лестничного пролета ушло минуты две выверенной работы с мячом. Около полминуты занял проход по залу до двери класса. Когда дверь была продавлена спиной, и жонглёр, выполняя условия спора и пятясь задом, вошел в класс, опоздание составляло не более пяти минут. Развернувшись лицом к учителю и продолжая чеканить, он сказал: «Здравствуйте, Тамара Семеновна, можно войти в класс?»
   В этот миг карающий меч педагогики сверкнул над головой парня. Обвинение могло быть сформулировано по трем пунктам: 1. Опоздание на урок. 2. Злостное нарушение дисциплины. 3. О, ужас (!), срыв урока.
   …Учитель математики Тамара Семеновна Быкова за двадцать лет преподавания в школе многое повидала. Однако, чувство юмора (редкое качество у учителей) позволило ей легко взять ситуацию под контроль: «Здравствуй, Абрикосов. Вероятно, ты не заметил, но ты уже вошел. Скажи, ты и за партой планируешь этим заниматься? Или отдашь пас?»
   Эффектно крутнувшись вокруг своей оси, и, явно работая на публику, парень мягко отбросил мяч в руки учительницы, после чего взял папку у приятеля и прошел к своей парте.
   Класс в оцепенении безмолвствовал, что здорово спасло ситуацию. Во всяком случае, срыв урока теперь «не пришьешь». «Так,  Дмитрий, мяч я конфискую. Навсегда. Больше ты его не увидишь, а теперь бери дневник и иди к доске».
   Задача, решение которой сводилось к теореме Пифагора, не представляла сложности. «Садись. Ребята, все успели записать? Хорошо…. А теперь новая тема…»
   Повернувшись боком и закрывшись от соседа по парте, дитя азарта раскрыл дневник и прочел учительскую запись красными чернилами внизу страницы: «Чеканил ватерпольный мяч. Василий  Геннадиевич, когда вы уже, наконец, купите парню нормальный футбольный мяч?!».
   …На уроке можно делать разные вещи. Самое правильное – внимательно слушать учителя. Особенно, если учитель даёт новую тему. Запомнив материал прямо на уроке, можно экономить уйму времени, делая домашнее задание легко и быстро. Такой подход к учебному процессу является оптимальным. Если только не поддаваться соблазнам, к которым относится: чтение книги под партой (Фенимор Купер, Жюль Верн, Вальтер Скотт, Конан Дойль), игра с соседом в маленькие (магнитные) шахматы, или…
   …К числу очень сильных соблазнов, безусловно, следует отнести пиротехнические опыты. Вообще-то, опыты, это мягко сказано. Самыми распространёнными были…
   Карамелька (смесь сахара с селитрой, варилась в нужной пропорции, после загустевания вытягивалась в форме сигары, сигара высушивалась, заворачивалась в фольгу, поджигалась с конца). Изделие с реактивной скоростью перемещалось по земле, распространяя густой дым вокруг. Карамелька могла быть выпущена не только на улице, но и в школе на перемене.
    Металлический калий. Хранился в пузыречке с керосином; проходя мимо старушек, сидящих на скамейке у подъезда рядом с лужей, нужно резко и сильно вытряхнуть калий из пузырька в лужу. Эффект был замечательно хорош, если лужа была достаточной глубины и кусочек калия погружался сантиметров на пять-семь. Очень громкий (почти взрыв) хлопок, пламя до метра, дым (вернее, пар). Старушки в полном экстазе; эпитеты самые лестные в жизни.
   Хлопушка (довольно банальная вещь, смесь алюминиевой пудры с марганцовкой). Просто взрывается при поджиге от магниевой палочки.
   Болт. Болт – это устройство, примитивное, тем и замечательное. Два болта торцами друг к другу ввинчивались в одну гайку. Между болтами в гайке размещалась сера со спичек. Чем глубже гайка, тем больше можно в неё начистить серы. Болты сильно закручивались. Этот момент был самым ответственным: не докрутить – не рванет, перекрутить – и может рвануть (а такое случалось) прямо в руках. Устройство бросалось торцом в стену (можно в стену школы), взрывалось от детонации с сокрушительной силой. Легко понять, что мощность взрыва напрямую зависела от размера болтов и гайки.
   … Болты в те додомофонные времена рвались повсеместно: во дворах, около бойлерных, около школы…. Короче, в тех местах, где была глухая стенка. Впрочем, можно было жахнуть болт и прямо об асфальт, метнув его вперед от себя.
   Дебора Иосифовна со второго этажа воспитывала внука, которого звали Миша. Как всякий самый обыкновенный еврейский мальчик, Миша играл на скрипке, и от его многочасовых упражнений, которые были слышны на улице, разбегались и прятались в подвале гревшиеся на канализационном люке котята.
   Миша, поначалу во двор не выходил и ребят опасался. Такую жизненную позицию в нем воспитывала Дебора Иосифовна, наставлявшая Мишу следующими словами: «С этой шпаной не водись, они тебя научат плохому!» Тем не менее, сидеть в квартире постоянно невозможно, надо выходить на улицу, чтобы посещать, хотя бы, уроки музыки. Поэтому контакт у Миши с «этой шпаной» все-таки случился. Надо сказать, что к Мишиному инструменту публика отнеслась боязливо, а потому бережно. Сразу было видно, что вещь хрупкая и дорогая. И красивая. Поэтому, прежде чем «дать Мише в лоб», инструмент у него аккуратно изъяли, а потом вернули обратно. Сказать по правде, это было всего один раз, чисто символически, как бы, в плане знакомства.  Травить беззащитного веснушчатого колобка, вообще-то, последнее дело, а степень его беззащитности, как сразу же выяснилось, была абсолютной. Поэтому, вопреки наставлениям бабушки, Миша, почувствовав, что угрозы от ребят нет, осмелел и стал всё больше и больше «зависать» во дворе, явно учась плохому.
   …К концу шестого урока под партой в болт и гайку с резьбой М16 был счищен целый коробок спичек, болты закручены и устройство положено в папку с учебниками. Предполагалось метнуть болт за школой. В последний момент планы поменялись, у физрука был взят ключ от спортзала, и до вечера класс против класса стучали в баскет.
   …Около шести часов вечера у подъезда №1 дома №13 по улице Милашенкова встретились два мальчика, один из которых был веснушчатый, маленький, кругленький и со скрипкой, второй выше первого на голову – просто мальчик. Ребята пообщались какое-то время, о чем-то договорились, потом тот, который повыше извлек из ученической папки продолговатый металлический предмет, после чего левой рукой приобнял колобка за плечи, а правой рукой со всей силой швырнул этот предмет торцом об асфальт…
   …Устройство разлетелось на две части: на просто болт и на болт с гайкой. Это стало понятно по форме отверстия, образовавшегося в кухонном окне квартиры на втором этаже. Отверстие имело как бы профиль двутавра с двумя утолщениями: сверху и снизу. Рама была двойная, и снаряд прошил оба стекла, не оставив на стеклах ни единой трещины. Мальчики продолжали с любопытством рассматривать отверстие в стекле, и к ним постепенно возвращался слух после легкой контузии. На балкон вышла Дебора Иосифовна, посмотрела на стоящего внизу внука, маленького, кругленького, с открытым ртом, в очках и со скрипкой, и сказала: «Миша, ты разбил мне сердце. Я тебя просила, как человека. А ты подорвал собственную бабушку».
   Следующая встреча этих ребят около подъезда имела короткий деловой характер: колобок со скрипкой снял со спины ранец, достал из него том Конана Дойля с «Приключениями Шерлока Холмса и доктора Уотсона» и отдал книгу приятелю, который засунул её в папку со словами: «Отлично, завтра в это же время другой том». «А ты успеешь прочесть?» «Успею, всё, до завтра». «Погоди, а как же чеканочка, ты обещал?» «Пока не получается, Тамара мяч не отдает, и мать не хочет покупать. Может, в школе с физруком договорюсь, даст мяч хоть на неделю, тогда начнем. Когда первые двадцать раз набьешь, уже обойдешь Андрея Волкова. А это пятый-шестой во дворе. Вот, как-то так».               

                3. Мяч или пагубные страсти?

   Как только сходил снег, и асфальтовое пространство перед подъездами просыхало, толпа мальчишек собиралась около какого-нибудь подъезда, и дети предавались пагубной страсти. Дети играли в расшибалочку. Следует оговориться, что в московских дворах практиковались две разновидности этой игры. Игра непосредственно на деньги, когда на кон ставились монеты (от копейки до гривенника) и игра на пивные пробки. В определённой степени это зависело от возраста компании, но говорить, что игра на пивные пробки предшествовала игре на деньги неправильно. Более того, игра на пробки  в значительной мере подменяла  стадию денежной расшибалочки.
   Правила игры были строги. На асфальте чертилась мелом черта, в центр черты ставились стопка пивных пробок крышками вверх. Для игры использовалась одна бита, которая передавалась в порядке очереди. Игроки, разыгрывая очередность удара, с расстояния пяти – семи метров бросали биту таким образом, чтобы она, обязательно перелетела черту и легла как можно ближе к ней. Игрок, чья бита легка ближе к черте, первым разбивал стопку из пробок. Не добросил до черты – вне игры. Отлично было положить биту прямо на черту. Еще большим шиком (пользой) было попасть в стопку пробок. Тогда те пробки, которые оказались перевернутыми, сразу считались выигранными. Если этого не случалось, то игра продолжалась в штатном режиме. Стопку разбивал игрок, чья бита оказывалась ближе к черте. Если два игрока клали биту на черту, то право первого удара между ними разыгрывалось по результату перекидки.
   Выигранными считались перевернутые пробки. Перевернул одну пробку, бьёшь снова. Не перевернул, передал право удара следующему игроку. После разбития стопки, пробки нужно было переворачивать ударом биты каждую поодиночке, поэтому право первого удара во многом было решающим.
   От многократного использования пробки представляли собой сплющенные жестянки, но от этого их стоимость не менялась. Есть пробки – ты в игре, нет пробок – иди гуляй.
   В треугольнике между Ленинградской железной дорогой и Савеловской  от улицы Яблочкова до улицы Милашенкова невозможно было найти ни одной пивной пробки. Детками было вычищено всё.
   Итак, удар по пробке битой должен был наноситься плоско и строго сверху вниз. Нельзя было бить ребром биты. Нельзя было пальцами подкручивать биту при ударе. И тем не менее…
   Из-за большого количества игроков, часто играли парами. Пара жонглёр – скрипач выделялась. Жонглёр приблизительно через раз клал биту либо на черту, либо на стопку пробок, а когда этого не случалось, скрипач с каким-то необъяснимым везением одну за другой переворачивал одиночные пробки. Скорее всего, дело было не в везении, я в многолетней тренированности пальцев скрипача, который чувствовал инструмент (биту) получше остальных. На игру парочка являлась с двухлитровым алюминиевым бидоном, который часа через два заполнялся выигрышем доверху. После этого были возможны варианты. В принципе, игра могла совсем прекратиться за отсутствием платежеспособности большей части игроков, но этого не случилось ни разу. А были торги, в результате которых, из одних рук в другие в обмен на пробки могли перейти: плевательная трубка; кусок хлеба, намазанный вишневым вареньем; яблоко; два яблока; болт или два болта; индейцы один или два (пластиковые, цветные, немецкие); танк (как настоящий, с крутящимися гусеницами); пушечка (как настоящая, с крутящимися колесиками с шинами), насос велосипедный и даже сам велосипед (за двадцать пробок – кататься час). 
   Из-за массового переселения московских семей из коммуналок в районы новостроек (выдавливания властями «простого народа» из центра на периферию), количество ребят в этих районах стабильно росло. Тем не менее, уже сформировавшиеся центры имели свою притягательную силу, и появление новых персонажей, вообще говоря, приветствовалось старожилами. Как правило, устоявшаяся дворовая компания вновь прибывающих сверстников воспринимала дружески и с любопытством. Но, правила есть правила.
   Поэтому, мог случиться, например, такой диалог.
   «А мне можно с вами?» «Ты из новых домов?» «Да». «Ну, можно. Есть пробки – ставь». «У меня нет пробок». «Хм…. А что есть?». «У меня ничего с собой нет». «Ну-у-у, у нас в долг не играют».
«Хорошо, у меня дома есть значки, это подойдет?» «Какие значки?» «Ну, разные, из разных городов и даже стран. Мне отец привозит». «Хорошо, неси значки, посмотрим. Но вообще, имей в виду, десять пробок – десять значков, двадцать пробок – двадцать значков, бидон пробок – бидон значков».
   Через какое-то время новый мальчик возвращается к компании играющих ребят с коллекцией значков, которую можно было бы назвать: коллекция значков из городов различных стран мира. Общим количеством около двухсот.
   В обмен на шикарную коллекцию он получает полбидона сплющенных пивных пробок, которые проигрывает в течение оставшегося дня.
   Новый обладатель коллекции, тот самый мальчик – виртуоз чеканки, первые часы после обмена вполне доволен собой и жизнью. Больше того, он засыпает с тем радостным чувством, что жизнь наконец-то удалась. На следующий день в школе это чувство его вполне еще греет где-то до третьего урока. На четвертом уроке он у доски решает задачу по физике, вычисляя давление столба жидкости, получает в дневник пять баллов, и вдруг понимает, что радости больше нет. А есть четкое осознание того факта, что этого нового паренька он обманул подло и жадно. И (главное) подставил перед родителями. Это чувство стыда оказывается настолько сильным, что лицо непроизвольно заливает краска, да так, что это замечает физичка, которая взволнованно интересуется, что с ним и нет ли у него температуры.
   «Да, нет у меня никакой температуры».
   … Вечером того же дня у своего подъезда, сидя на парапете, он наблюдал, как скрипач-колобок работал (чеканил) с мячом (физрук, Борис Иваныч, отличный мужик, дал футбольный мяч до конца года), пока еще очень старательно и зажато, прямой напряженной ногой. Но уже двенадцать раз набить получалось.
   «Ты помнишь этого, новенького, со значками? Так вот, я ему вернул значки. И твою долю тоже. Короче, все значки вернул. Давай, давай, не отвлекайся, работай, Паганини. Кстати, ещё через неделю поляна просохнет, станешь в защиту на правый край вместо Кувалды: таскает мяч как шизофреник, поляны вообще не видит, сколько из-за него можно пропускать? Играть пойдем к девятым домам, там у них есть Игорек Тюрин –  в динамовской школе занимается. И ещё Женя Попов, первый разряд по плаванию. Мяч держит так себе, но дыхалка как у Куца. Так что готовься,  Паганини. Это тебе не котят на скрипке мучить».

ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ. ВНУК АСА

   В те далёкие-предалёкие времена, когда в школу запросто мог придти любой человек, и ему для этого не нужно было проходить через рамки металлоискателя и кордоны охраны, серьёзной (и даже временами непреодолимой) "преградой" на пути "незваного гостя" могла быть уборщица, моющая в школе полы. Их почему-то называли "нянечками", полы они мыли, не переставая, а сам помывочный процесс сопровождался их грозными окриками на всю школу:" Ну, куда, куда по чистому?". К этому же временному периоду (середине шестидесятых годов двадцатого столетия) относится глобальная дискуссия, развернувшаяся в средней школе: разрешать ли советским школьникам писать шариковыми авторучками. В принципе, базовых подходов было два. Первый - не разрешать. Второй - запрещать. Но, жизнь брала своё. И уже в начале семидесятых годов старшеклассникам было разрешено использование этого западного новшества (вошедшего в обыденную жизнь из американских космических технологий), чему немало способствовала возникшая в г. Москве сеть мастерских, в которых заправляли пастой пустые стержни. Впрочем, кроме подобных глобальных проблем, существовали и другие, не менее масштабные. Например.   
   - Митя Абрикосов, ты мог бы зайти после уроков в пионерскую комнату. Есть разговор, – старший пионервожатый обратился к высокому, худому и жилистому парню из 10 «А».
   - Хорошо, зайду. А в чём дело, я, вроде как, вышел уже из пионерского возраста?
   После шестого урока Митя Абрикосов поднялся на четвёртый этаж, заглянул в комнату вожатых. Ничего здесь не изменилось за десять лет учебы: та же речёвка на стене: « Раз-два! Три-четыре! Три-четыре! Раз-два!  Кто шагает дружно в ряд? Это –  смена комсомола, пионерский наш отряд!»; «Пионер, будь готов, как Гагарин и Титов!».  На столе тот же помятый горн, на котором ни разу никто не сыграл что-нибудь осмысленное; два барабана,  треугольные вымпелы  свалены на подоконнике.
   Никого не обнаружив, Митя стал прохаживаться по залу, в котором под надписью большими буквами из белого пенопласта по красному фону:" Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!" стоял внушительных размеров гипсовый бюст В.И. Ленина с прилепленной к темени засохшей жвачкой.
    Старший пионервожатый появился минут через 15.
   - А Митя, пришёл. Вот, Митя, какое у меня к тебе дело. У тебя ведь дед воевал?
   - Да.
   -Он ведь у тебя был летчик?
   -Да.
   -И отец у тебя был лётчик?
   -Да.
   -И тоже воевал?
   -Нет, отец не воевал. Он выпустился из училища в 49-ом. Но потом он выполнял интернациональный долг в 53-ем.
   -Получается, ты из семьи потомственных военных, так?
   -Ну, не знаю. Может и так.
   -Отлично. Дед ведь рассказывал о войне, о полетах, о сбитых фашистах, о мужестве и героизме наших бесстрашных соколов? Ты же наверняка многое помнишь?
   -Нет.
   -Что нет? Не помнишь?
   -Нет, не рассказывал.
   -Как не рассказывал?
   -Так. Не рассказывал. Никогда и ничего. У деда было много наград, орденов, они хранились в большой жестяной коробке из-под леденцов. Мне разрешали с ними играть. Лет до шести я этим занимался.  Ещё  они держали наградной наган в огромной фарфоровой супнице. Он там бряцал, когда её задевали.  Мне было запрещёно его трогать. Вот и всё, что я знаю. А нет, не всё. Ещё я знаю, что истребители Лавочкина были фанерные, а мессершмитты металлические с бронированной плитой за спиной у пилота. Вот, пожалуй, всё.
   -Ну, ты меня прямо огорошил, Митя.
   -Да в чём дело-то?
   -Дело вот в чём. Мы ко Дню Победы выпускаем большую школьную стенную газету. Райком инициировал новый раздел: «Внуки фронтовиков рассказывают о своих дедах-героях». Ты со своим дедом-асом подходишь идеально.  К тому же, я знаю, ты пишешь стихи. Вот и написал бы про деда, про наших асов, про воздушные бои.
   -Кто вам сказал про стихи?
   -Рита Кипренская сказала. Ты же ей читал стихи на дне рождения.
   -Да, действительно.
   Митя посмотрел на старшего пионервожатого, потом вздохнул.
   -Сережа, я с четвертого класса бегаю кроссы за школу на всех соревнованиях. Я езжу на физмат олимпиады. На втором этаже, как вы знаете, выставка моей скульптуры. Я не уклоняюсь от общественной работы и делаю стенды для кабинетов. Но стихи – это личное. Лирика к тому же.
   -Хорошо, даже замечательно. Напиши лирическое стихотворение на военную тему. Можно изменить рубрику. Например, так: «Внуки фронтовиков пишут стихи о войне». Можно дать эпиграф: «Бьётся в тесной печурке огонь». Как?
   -Сережа, вы это всё серьёзно сейчас говорите?
   -Ну, какие шутки. Дело в высшей степени ответственное. На контроле у райкома.
   Митя Абрикосов посмотрел на старшего пионервожатого, ещё раз вздохнул, потом спросил.
   -Как скоро?
   -Ну, я тебя не тороплю. До завтра справишься?
   -Нет.
   -Ну, хорошо. А до послезавтра?
   -Нет.
   -А сколько же тебе надо времени?
   -Могу попробовать за неделю. Но уверенности нет, что подойдёт для стенгазеты.
   -Ну, ты уж постарайся, Митя. Это же ответственное дело. На контроле у райкома. Напиши о наших героических людях. Кому же ещё, как ни тебе, внуку и сыну боевых летчиков написать о войне.
   Через пять дней Митя встретил Сергея около пионерской комнаты и протянул ему сложенный пополам тетрадный листок.
   -А, Митя, тебе чего?
   -Написал.
   -Что написал?
   -Стихи.
   -Какие стихи?
   -Как какие? Стихи о войне, вы же просили.
   -Написал? Стихи о войне? Ну, ты молодец. Что-то маловато. Но, всё-равно, молодец, пойдем к окну, почитаем.
   Они подошли к окну, старший пионервожатый развернул листок и прочел:
   
   Мне Танька говорила: «Брось же, брось».
   А я не мог, я огрубел в окопах.
   Мне девушку любить не довелось,
   Я в девятнадцать первого ухлопал.
 
   Я всё про то ей, как  довоевал.
   Как перед дембелем представили к медали.
   Я после литра её Катькой называл.
   А со стены смотрел товарищ Сталин.

   Старший пионервожатый Сергей, бледнея, перечел текст несколько раз, потом побагровел, потом хотел что-то сказать, но подавился слюной и закашлялся. После того, как он прокашлялся,  прохрипел: «Митя, ты охренел? А ещё внук аса называется

ЖИЗНЬ ЧЕТВЁРТАЯ. БАРЫШНЯ КРЕСТЬЯНКА 1979

   Всякий раз, когда ель падала, куда надо, мы испытывали чувство облегчения. Нам тяжело давались огромные столетние деревья, потому что ножа «Дружбы» не хватало по длине, и приходилось пилить дерево по кругу, а направить такую махину с тяжелой кроной, упираясь в неё багром, для двух человек было трудно. Нам было страшно, когда первая спиленная совсем ель стала на пень, зажав нож бензопилы. Мы не могли её свалить, а только раскачивали, и каждый раз, когда нам удавалось  качнуть дерево, оно обратно шло на нас. И мы не могли его сдержать, а отбежать в случае чего было бы проблематично: снег доходил до пояса, а вытаптывать его вокруг, как полагалось по технике безопасности, у нас не было ни времени, ни, главное, желания.
   Столетних деревьев было жаль, но мы подло утешались,  прикидывая кубатуру и переводя результат в рубли: двадцать пять в день чистыми. Неплохо, хотя бывали стройотряды и получше. Мы считали кольца на спиле, некоторые широкие, некоторые совсем узенькие, и с одного удара рубили сучья толщиной в человеческую руку. Готовые бревна «чалили» и вывозили «Кировцем» к коровнику, у которого провалилась крыша, задавив с полтора десятка коров. Эту крышу я – Дмитрий Абрикосов и ещё пятеро выпускников физико-химического факультета, а на тот момент – шабашники, подрядились поставить заново за четыре недели аккордной работы. Получение такого выгодного «контракта» стало возможным благодаря «своему человеку» в Кировском райкоме комсомола. Этот «свой человек», наш бывший одногруппник, являлся одним из кураторов ССО. Само собой разумеется, что заработок в таком случае делился не на шесть, а на семь человек, что, в принципе, мы считали справедливым положением вещей. 
   В тот глобальный исторический период у партийного руководства страны победившего социализма окончательно сформировался подход к людям с высшим образованием, стремящимся познать непознанное: «Учённым можешь ты не быть, в колхоз поехать ты обязан». Этот принцип начинали внедрять в сознание молодых людей загодя, сразу же после второго семестра, когда где-нибудь в вестибюле, или рядом с ректоратом появлялись призывные плакаты: «Все в ССО!». Этот призыв находил горячий отклик в студенческой среде, и каждое лето из вузов сразу же после сдачи сессии тысячи ребят отправлялись в регионы в надежде «слегка подзаработать деньжат». Надо признать, что время от времени получалось и не слегка, а даже прилично. А в умах будущих менделеевых, клапейронов и гей-люссаков закреплялось осознание того факта, что наука – это, вообще говоря, для души (что, в принципе, и неплохо). А, если хочешь заработать, езжай «валить лес». Леса в стране победившего социализма много. А ещё очень много разбитых грунтовых дорог, где было бы неплохо проложить «бетонку» от федеральной трассы до сельской школы. А ещё много долгостроя с незавершённым «нулевым циклом», который, ну наконец-то, можно было бы и завершить. Ну и обвалившиеся коровники. Как же без них. Без обвалившихся коровников в стране победившего социализма никак было нельзя. И у части выпускников высших учебных заведений «шабашить» не просто входило в привычку, а становилось образом жизни. Стройотрядовские куртки с разрисованными спинами, с набором почетных значков «Участник ССО» на воротнике даже после окончания института ещё несколько лет не снимались, а занашивались до состояния распада…
   … Был март месяц. На чистом, ослепительно белом снегу оставались обрубленные ветки с густой, темной хвоей и гладкими,  блестящими, как облизанные, шишками.
   Как только мы закончили заготовку леса, из далекого далека «выписали» четырех плотников и стали присылать за ними грузовик, в кузове которого лежали мешки, набитые сеном. Вместо сидений. Эти мужики цену себе знали. В первый день, когда, преодолев на грузовике безбрежный разлив отогретого уже мартовским солнцем навоза, грузовик подъехал к коровнику, и мы бодренько выпрыгнули из кузова прямо в жижу, плотники остались в кузове. Шофер встал на подножку, заглянул в кузов и спросил: «Ну, вы чё?» Мужики промолчали и отвернулись. Шофер повторил вопрос: «Чё сидите?» Тогда один из плотников вытянул вверх ногу, показывая валенок с галошей. Вот тут-то мы поняли, с кем имеем дело. Шофер три четверти часа маневрировал в навозной жиже, стараясь подъехать «где посуше». Все это время мужики молча сидели в кузове на мешках с сеном. Мы же расположились на бревнах, грелись на солнце, курили и ждали, будем мы сегодня работать или нет, поскольку плотники дерьмо месить в валенках с галошами не желали. Шофер, «показывая себя», вспотел, разнервничался и два раза вылезал к нам на бревна на перекур. Но у него совсем не получалось подъехать «где посуше». Тогда все спрыгнули с бревен, набрали досок, битого шифера, кирпичей, всего, что годилось, и всё покидали под колеса, и тогда грузовик въехал, наконец, «где посуше». Мужики не вдруг, а по одному и с одного борта, в очередь, аккуратно задом, ставя сначала одну ногу на колесо, потом вторую, все четверо в огромных валенках с галошами, вылезли из кузова, потом расположились на бревнах и стали закусывать. Шурик не вытерпел и спросил у них, «что с бревнами-то будем делать?» Старшой откусил хлеба с салом, глотнул из двухлитровой бутыли молока, прожевал, потом ответил, упирая на «о»: «Которые шкурить, а которые тесать». Шурик вернулся к нам. Мы переспросили.
   -Ну, Шурик? Что с бревнами будем делать?
   -Которые шкурить, а которые тесать.
   -А-а-а…
После того, как Шурик явил белому свету рекордный пятиметровый «пропеллер» вместо тесаного бруса, он выпятил грудь. Коля подошел к краю бревна, «стрельнул», прищурив глаз. Счастливый Шурик с выпяченной грудью радостно улыбался.
    -Да-а. Надо же так дерево изуродовать.
   Старшой подошел, «стрельнул» и сказал: «Пойдет. На стропилы пойдет. Но ты, парень, больше не теши. Ты давай шкури».
    Мы тесали в шесть топоров: четверо плотников, Коля и я. Они показали удивительную работу. Мы даже представить не могли, что можно делать топором и на глаз, а для всех измерений используя только веревку и мел. Но в первое время нас с Колей поражало не столько качество и скорость их работы, сколько то, что они тесали без остановок и отдыхали через четыре часа непрерывной работы. У нас после первой затесанной стороны начинало ныть предплечье, а к концу, когда из круглого бревна получался четырехугольный брус, предплечье просто деревенело. Я понял, в чем дело, когда один из плотников не тесал. Я взял его топор: это был точно сбалансированный по топору и прекрасно заточенный инструмент, который в руке качался как маятник, и, буквально, как нож масло, разрезал древесину. Топорище было не длинное и не короткое, а как раз такое, какое нужно. Мы научились «содержать» инструмент, но таких топоров, как у тех плотников, в магазинах не продают.
   Тесать кончили за неделю. Шурик снова подошел к старшому и спросил: «Что с брусом  будем делать?»
    -Муерлат.
Мы переспросили.
   -Шурик, что с брусом будем делать?
   -Муерлат.
   -А-а-а.
    К концу второй недели на коровник стали привозить женскую бригаду: разбирать полуобвалившиеся кирпичные стены, чтобы потом класть новые. Работницам было за сорок, но одна из них была лет двадцати пяти, с красивым лицом, складная даже в телогрейке и ватных штанах. И мы посматривали в её сторону.
   После работы от коровника всех вместе отвозили на грузовике, а по дороге шофер еще забирал людей. Раз машину остановили четыре мужика, которых мы видели впервые, но было ясно, что они тоже совхозные. Один из них, как оказалось, был бригадир каменщиков.    Обычно грузовик довозил всех прямо до конторы рядом с магазином, но в этот раз мы не доехали метров пятьдесят. Машина стала, и шофер дал честное слово, что надолго. Все вылезли из кузова, кроме плотников, потому не плотницкое дело 50 метров до конторы ходить пешком по деревне Парашино в валенках с галошами.
    Мы зашли в магазин, чтобы купить манной крупы для Коли, который по утрам ел манную кашу. Около магазина стояли бабы и те четыре мужика, среди которых был бригадир. Мужики не расходились, все своё усердие прикладывая к молодой и симпатичной Светке. Светка отпихивалась от мужиков: «Ну, чё вы меня одну лапаете?! Еще вон бабы есть». А бригадир каменщиков, самый липучий из мужиков, ей отвечал: «А ты у нас самая красивая».

ЖИЗНЬ ПЯТАЯ. У ЧЁРНОГО МОРЯ               
               
В плазме IV(AB) группы агглютинины не содержатся, поэтому плазму IV(AB) группы можно переливать реципиентам любой группы. По совместимости эритроцитов картина прямо противоположная.

БЕГ
1. В Алупке в окрестностях Воронцовского дворца.
  Они были знакомы около трех часов, переходили от одной забегаловки до другой, пили все подряд,а в шалманистом, но c замечательным видом на море, пивняке на Приморской улице обнимались и целовались уже всерьёз.
   Она, как это выяснилось позже, программист БЭСМ-6 из ИРЭ, командированная в расположенный на берегу Карантинной бухты Севастопольский институт океанологии с целями специального (невыясненного) назначения. 
   Он, как оказалось впоследствии, научный сотрудник из ИФХ, командированный в Симеиз, где имелся очистной каскад городской канализации с французским (валютным) активным илом, с экспедиционными целями, не подлежащими разглашению…
2. В Новом Свете.
   Программа не менялась.
3. В Бахчисарае.
   Они немного отвлеклись друг от друга в ханском дворце и посмотрели кровать Екатерины II. Царское ложе, покрытое красным бархатом, оказалось не таким уж огромным. Короче, не особо впечатляло.
4. В Феодосии в галерее Айвазовского.
   Они стояли перед самым что ни на есть «Девятым валом». И тогда она заявила, что такое безумное  количество кошек в городе неслучайно: кошки, вероятно, сбежали в Феодосию из Симферополя. Там неспокойно и пыльно. И плохо кошкам. Он повыпендривался про историю города: мол, кошки в Каффе обосновались давно, ещё при генуэзцах в четырнадцатом веке.
   Там же в галерее в маленьком зале М. Волошина  они смотрели его акварели и четыре картины маслом. И согласились полностью с мнением серьёзных искусствоведов, что да, мольберт и палитра – не его стезя. А вот акварели действительно чудо. Впрочем, культурная программа в Феодосии оказалась скомканной. В квартиру А. Грина они не попали: подоспел экскурсионный поезд Москва – Феодосия. Возглавляемые экскурсоводами земляки двинули в квартиру А. Грина вагон за вагоном. Втиснуться в этот поток, регулируемый железными ограждениями и женщинами с суровыми лицами в форменных тужурках с надписью «АлГрин» на спине,  было невозможно. А где-то на горизонте уже маячил следующий экскурсионный эшелон  из города на Неве: двадцать шесть вагонов, не меньше.
   -Ладно. Ты, Марин, только не расстраивайся. Значит так, всё по порядку: комнаты смежные проходные; полумрак, канаты, веревки, морские узлы, якорь, корабельный штурвал. Морской кормовой водонепроницаемый фонарь – гордость экспозиции.
   -Всё?
   -Да, это всё.
   -Эх, вот бы увидеть фонарь…
   А ещё на большом морском катере они добрались до Коктебеля, поднялись на Кучук-Енышар, гору с двумя корявыми крымскими дубами на вершине, и постояли у гранитной плиты на могиле Волошиных. Если смотреть сверху, то Коктебельская бухта, где не было завезенной гальки, и берег оставался первозданным,  разделялась на две водные зоны: метров пятьдесят от берега – мутная грязно-серая вода, а дальше –  дальше уже прозрачная «струя светлей лазури».
   Они недолго посидели на горе за деревянным столом, выпили «ркацители» из алюминиевого бидона, который Митя предварительно заполнял из винных автоматов по 20 копеек за стакан (получалось 2 литра белого вина за 2 рубля. В принципе, на день хватало).
   -Мить, а отчего он умер? Всего 55 лет.
   -Ну, официально, обострение астмы, воспалениё легких. За год до смерти перенёс инсульт и стал персональным пенсионером.
   -А что не так?
   -Ну, ты знаешь эти высказывания типа: «Счастлив тот, кто умирает вовремя». Волошин – рафинированный эстет. Искусствовед с сорбоннским образованием. Гуманист. Говорить о его поэзии можно что угодно, но ты же видела акварели. Для меня удивительно, как он раньше не «задохнулся» и до 1932-ого года дотянул.
   -Получается, что всё-таки «задохнулся». Если речь об астме.
   -Получается. Такой вот каламбур. Жестко и символично. До Александровских «Весёлых ребят»* оставалось ещё два года. Ну что, по последней, и двинем вниз на пристань?
   -Наливай.
   -За наше случайное знакомство!
5. В Ялте.
    После посещения треснувшей Чеховской дачи, постепенно сползающей в море, они стояли с пивом под навесом на набережной напротив ресторанного фальшивого галеона.
    Было ветрено, и купающихся граждан было намного меньше, чем обычно. Её белая с красным подолом юбка рвалась на ветру.
    -Мить, так ты, правда, Абрикосов?
    -Ну да.
    -Сын академика?
    -Тебя что-то не устраивает?
    -Ну-у, влипла. Ладно, хоть не Шкирдяпкин, не Вова. Знаешь, у нас в классе учился Шкирдяпкин Вова. Хулиган.
    -А у нас в классе учились две Лены: Лена Круглая и Лена Квадратная. Играли на «пианине» в четыре руки.
    -Врёшь что ли?.. Так…, значит, ты, Митя, – мажор, да? «Золотая молодежь»?
    -Ну да. Есть, правда,  небольшая проблемка: у нас кончились мажорские деньги.
Она прищуривает глаз.
    -О как. И до какой степени кончились?
    -Хватит еще на шесть пива. 
    -Давай пять пива и бутерброд с сыром.
    -Давай.
Он идёт за пивом, приносит ей бутерброд. Марина жует бутерброд, юбка полощется на ветру, открывая ее ноги.
    -Марин, в жизни я видел две вещи лучше твоих ног.
Она перестает жевать.
    -И какие же?
    -Царь-колокол и Царь-пушку.
    -Да, Митя, помотала тебя жизнь. Теперь тебе надо придумать, где бы нам по-быстрому взять деньги.
Он пьёт пиво и думает. Но придумывается как-то не очень.
    -Я знаю. Тебе надо нырнуть.
    -Ну, ясно, за бутылкой из-под «Бахчисарайского фонтана»** со стариком-Хоттабычем. Всё очевидно.
    -Ну, нет, бутылка – это утопия. За рапанами.
Он в задумчивости всматривается в морскую даль.
    -А ты, знаешь, Марин, это прилично от берега и довольно глубоко, метров пятнадцать. Если не все двадцать. Рапаны обитают на природном песчаном дне, где уже нет гальки.
    -И?..
    -Ну, это не так просто.
    -Хм. Так ты же спец, вроде как. Или ты наврал про дайвинг, про семилитровые легкие, про сбор биоматериала с самого дна для радиохимического анализа? Как и про папашу – академика?
6. Под Симеизом в бухте Голубой залив.
    Он нырял. Марина сидела на берегу и увлеченно выковыривала несчастных моллюсков из раковин стальной вилкой, позаимствованной из ялтинской пельменной. И считала.
    -Сколько?
    -Сто двадцать семь, сто двадцать восемь, сто тридцать, сто сорок три.
    -Хватит. Невероятное количество денег развращает.
    -Ну, что касается разврата, то это точно не про нас. У нас ведь «любоф». Ведь, правда, Мить? А не какой-нибудь там двухнедельный мимолётный «курортный романчик»?
    -Марин, местные, вообще-то, продают лакированные раковины.
    -Да..? А раньше ты не мог сказать? Перед тем, как нырять…. И почем?
    -По семьдесят пять копеек на автовокзале. По рублю на развале около дворца.
    -Ничего, по полтиннику возьмут и эти. А нам больше не надо.
    -А если не  возьмут?
Она подходит к нему вплотную, смотрит в глаза.
    -Возьмут. 
Останки растерзанных моллюсков они разложили на ближайшей буне, на них сразу же слетелись многочисленные прожорливые наглые чайки.
   - Нас извиняет то, что эти злобные рапаны пожирают беззащитных мидий. Мы спасли мидий от рапанов.
   - А знаешь, Митенька, что я тебе скажу?
   - Что?
   - Я, конечно, не рапан, но злобная. И мне жрать хочется.
   - Ты знаешь, раковины всё-таки надо прокипятить  с уксусом. А то провоняют.
7. В Понизовке на закрытом ведомственном пляже дома отдыха Моссовета.
    На Марине такой купальник, что даже ему он показался слегка смелым. Он всегда считал, что для коммерции надо родиться, но к Марине деньги прилипали просто на голое тело. Сначала они целовались через пять проданных рапанов, потом через десять. Потом они целовались просто под аплодисменты и одобрительное улюлюканье вполне себе доброжелательной столичной публики. Марина шептала: «Хватит, иначе это кончится капэзухой за растление моссоветовцев. А если в разных камерах, я умру от разлуки».
    -Все, товарищи отдыхающие, рапаны закончились. Завтра приходите.
8. В Севастополе на Графской пристани.
   Он сидел на ступеньке.
   Он смотрел на море.
   Он вспоминал Симеиз; и «виллу Ксения» неподалёку от туберкулёзного санатория в пяти минутах ходьбы от «Симеизских бань» с вечно забитыми стоками и мыльной водой до колен в помывочном отделении.
   В «вилле Ксения» они на вырученный от продажи рапанов «полтос» снимали на втором этаже. Последнюю неделю она челночила из Симеиза в Севастополь и потом обратно рейсовым автобусом, чтобы выдать, наконец, неисчислимое количество волн выше ординара за год на одном квадратном километре. Если конкретно, в северо-западной части Чёрного моря, там, где монтировали газовые платформы секционным методом неподалеку от Черноморска. Но не того Черноморска под Одессой, куда Ильф и Петров отправили сына турецкоподданного отжимать миллион у гражданина Корейко, а того крымского поселка, где разведали Голицинское месторождение природного газа. Надо было доработать многолетнюю «штормовую» программу и закрыть командировку…
   …И ещё он вспоминал Ялтинскую трассу…
   …Половина первого ночи. Два часа он безуспешно пытался остановить машину. Частники проезжали мимо. А Марина уедет из Севастополя в аэропорт в Симферополь электричкой в восемь тридцать четыре.
   Без четверти час. До Севастополя пятьдесят километров. А, может, и больше.
   Час ночи. На трассе огни. Он безнадежно поднимает руку. «Жигули» останавливаются.
    -Куда надо?
    -В Севастополь.
    -Нет, извини, командир.
   Что ж, спасибо, что остановился.
    …Половина третьего. Все. Ждать бессмысленно. Он прикидывает скорость бега. Что ж, цифра реальная. Но еще не решился, еще ждёт чуда. Снимает джинсы, завязывает штанины на талии. Хорошо, что он в кроссовках. Хорошо, что после Ласпи под горку. Плохо, что до Ласпи наоборот. В последний раз оглядывает дорогу.
   Три ночи. Тянуть больше нельзя.
   Он начал бег.
   Ему нужно делать пятнадцать километров в час. Это в три раза быстрее пешехода и в полтора раза медленнее бега марафонцев. Это медленнее бега марафонцев. Но расстояние больше почти в полтора раза. Важен контроль дыхания. Сначала вдох-выдох через пять-шесть шагов, после Понизовки уже через три-четыре. Но втянулся. Сменяются зоны холодного и теплого воздуха, этот факт немного отвлекает. Ну, конечно. Неравномерный нагрев. Где днем была тень, камень не прогрелся. Но все равно странно. Трасса днем вроде бы вся на солнцепеке. Меллас. Черная пасть туннеля. Уже туннель. Сырость туннеля, под ногами хлюпает. Неужели он такой длинный. На машине это секунда. Про машины лучше не думать. Он ненавидит машины. Что-то рано он их ненавидит. Впрочем, машины ни при чем. Кто же при чем? Люди? А какое им до него дело? В Крыму каждый год несколько миллионов приезжих, всех не подвезешь. Но какое ему дело до всех? Вот, ему до них нет дела. Квиты. Надеяться нужно только на себя. Вдох-выдох, вдох-выдох.
   Он увлекся и увеличил темп, а ему это не нужно, ему нужно сохранить силы. Во рту скапливается липкая слюна, но ноги еще ничего. Он отхаркивает и сплевывает слюну и сбивается с дыхания, потому что плевок не получается. Слюна стекает по подбородку, он отбрасывает ее рукой, липкая дрянь остается на пальцах, он вытирает их о майку. Это сбивает с ритма. Но ноги еще ничего, хотя икры он начинает чувствовать. Он старается бежать так, чтобы нога расслаблялась при шаге, бросая ногу и впечатывая ее в асфальт. Хорошо, что он в кроссовках, хорошо, что бежит ночью. Совсем не жарко. Но мешает майка. Она прилипла к спине и мешает. Что там на часах? Что ж, неплохо. Позади уже Форос.
   … И… надо бы отвлечься от ног, но не получается. А зачем вообще он это всё затеял? И кому нужны эти проводы? Ну, уехала и уехала, на кой чёрт ему вся эта рефлексия? Все это несерьезно. А что тогда серьезно? Когда же еще ему было так тяжело?
   Уже видна перевязь колонн Ласпинского туннеля. По дуге до него два с половиной километра. Если верит указателю. Сделано чуть больше половины пути. Или чуть меньше. Не известно. Бедра одеревенели, и он их не чувствует, с трудом заставляет их подниматься. И еще только половина пути. Но за Ласпи под горку. А зачем ему это надо? Какая яркая луна, он не обращал на нее внимания. Светло почти как днем от уличных фонарей. Или это рассвет?
   Рассвет застанет его на двадцать восьмом километре, даже ближе. Там, где на полосе указателя можно прочесть «Алсу». Но прочел не сразу. Сознание не сразу воспринимало информацию.
   Не споткнуться и не упасть. Если упадёт, то не встанет. Значит, падать нельзя. Алсу. Татарское селение. Было когда-то. У них в группе училась Алсу. Когда-то…. И у неё был ревмокардит. Когда-то.
   Симпатичная, маленькая Алсу…
   Но ведь когда-то же это кончится!?
   Мимо проезжают машины, но у него нет сил остановиться и попытать счастья. Счастья? На этот раз плевок получается удачным.  Он презирает сидящих за рулем. Надеяться нужно только на себя, на свои ноги и свои легкие. На себя, на себя, вдох-выдох, вдох-выдох.
   Если остановится, то упадёт. Останавливаться нельзя. Кто же это бежит? Он или не он? Нет, это не он. Но как же он ненавидит машины.
   Митя споткнулся рядом с черно-белым указателем Севастополь: «Добро пожаловать в город-герой»; и не понял, как приблизился асфальт и почему так неожиданно больно лицу. Но теперь уже все равно. Он сделал все, что мог.
   Так. Сколько же он лежит? Час, два? Смотрит на часы. Пятнадцать минут. Но никто не остановился. Хватит валяться. Надо вставать. И идти на остановку. Надо встать и дойти до остановки. Сейчас он встанет и пойдет на остановку. Четверть девятого. Все, он проиграл. И теперь некуда спешить. Поэтому надо неспеша дойти до остановки. Тогда зачем вставать? Нет, неприлично валяться на дороге да, похоже, с разбитым лицом. Вдруг кто-то остановится, и получится, что он кого-то побеспокоил. Но как же он устал. И как оторваться от асфальта? Надо начать, это главное. Надо сесть, теперь развязать узел и натянуть джинсы. Странно, но не хочется пить. Ну вот, уже на ногах. Дрожат. Как же он вообще сюда добежал, если сейчас не может даже идти?
   Автобус довозит его до рынка, где он пересаживается на «семерку» и доезжает до вокзала; он идёт по перрону. Десять минут десятого. Он опоздал на 36 минут. Она уехала, смешно думать, что она осталась. Но ему все равно. Он сделал все, что мог. И сейчас он идёт по перрону. И натыкается на надпись огромными буквами мелом по асфальту: «КАК ЖЕ Я ЛЮБЛЮ АБРИКОСЫ».

Two months later.

ШТОРМ
   Весь день они играли в «преф» с «болваном» вдвоем с Сергеем. Приходил экспедиционный водитель Михаил, рассказывал новость.
   -Старожилы говорят, что шторм продлится девять дней. Старожилы говорят, что для конца октября это нормально.
   -Ну ясно. «Девять дней одного года»*. Вот такое вот кино… Старожилы – это Витя Милокость, что ли? Апологет «мокрых»** гидрокостюмов? Да, тут не поспоришь, Витя Милокость – известный старожил. Миш, а как ты думаешь, где-нибудь на планете водятся новожилы?
Сергей вмешивается в разговор.
   -Здесь водятся просто жилы.
Это в его, Митин, адрес.
   -Серега, играть мизер без семерки было, есть и будет авантюрой. Всегда, везде и при любой власти, даже советской – власти рабочих и крестьян. Так что, заполучи четыре взятки и будь так любезен, проследуй в «гору». А потом налево и в магазин.
   Серега бросает карты, собирает в рюкзак пустые бутылки на обмен.
   -Если бы не отвалился бубновый валет, и ты бы его не пронес на трефах, все бы было нормально. Ладно, что брать, начальник? Опять «Бахчисарайский фонтан»?
   -Есть альтернативные предложения?
   -Есть. Портвейн «Крымский». Массандра. Последнего завоза.
   -Давай.
   -Шесть?
   -Давай шесть.
   -А вам не поплохеет? – это Михаил интересуется, который не пьёт, не курит и верит в бога.
   -Михаил, а кто как не ты принес весть от старожилов? А?..
   К полуночи из окна экспедиционного домика уже могло доноситься что-нибудь типа: «В средние века здоровье пациента врачи оценивали, на минуточку, по балансу семи жидкостей. В организме. Здесь есть о чем подумать, Сережа. Именно жидкостей…. Ты понимаешь?» «Я понимаю…. Митя. Каких жидкостей?». «Семи…организменных жидкостей. Ну, элементарно же можно сосчитать организменные жидкости. Сережа, ну, не тупи». «А…, жидкости. Ну, конечно. Какие жидкости?» «Организменные, ё-моё».
   И уже заполночь ближайшая береговая окрестность могли огласиться дуэтным пением, что-то типа:
            "…We don't need no education
            We don't need no thought control"
   Roger Waters is the best! Pink Floyd forever!
   …Устав от портвейна и от вынужденного безделья, они спускались на совершенно безлюдный пляж и плавали с Сергеем в штормовых условиях. Для этого требовался разряд по плаванью в юности и опыт. Михаил, водитель, оставался на берегу и смотрел на чужие заплывы, которые, по-видимому, со стороны показались ему легкими и неопасными. Митя запомнил своё ощущение отчаянной беспомощности, когда Михаил вдруг встал с лежака, прошёл до конца буны и прыгнул в воду с наветренной стороны. Уже через пару минут Михаил забасил: «Тону!».
   «Ну, надо же. Ну, ведь только что все было хорошо, две минуты назад всё было хорошо. И теперь конец, в такую волну из этого месива его не вытащить».
   И был его зомбированный забег к заколоченной палатке пункта медицинской помощи, сорванная дверь и оранжевый спасательный жилет, который оказался именно под лежаком у стенки. Почему он рванул тогда на набережную к палатке, почему вышиб дверь, почему вдруг стал приседать и заглянул под лежак? И главное, ведь там под лежаком (!) у стенки лежал жилет! Это всё потом они обсудили с Сергеем – единственным его коллегой, научным сотрудником экспедиции, которой он на тот момент значился начальником. 
   С жилетом он спрыгнул с набережной на гальку пляжа, потом добежал до края буны и успел швырнуть его Михаилу, прежде чем их всех накрыла волна. Сергей успел прыгнуть, и подсунуть жилет под Михаила. И обезумевший от страха Михаил поплыл к буне! Сергей пытался его оттащить, но Михаил, лежа животом на жилете, грёб как бешенный. Волна накатывала просто гигантская. Все. Сейчас их расшибет о буну. Он закричал Сергею, чтобы бросал Михаила и отплывал. Хоть один уцелеет. Потом, когда он схватился за рым на конце буны, и когда его накрыла беспощадная масса воды, было холодное ощущение выдвигающихся из запястий кистей рук и упорная мысль, что пусть оторвутся, но пальцы разжимать нельзя.
   Сергей вынырнул. С Михаилом кончено. Теперь надо будет вылавливать труп. Или не надо. Выбросит на берег.
   Когда он увидел Михаила в спущенных зеленых плавках по другую сторону буны с подветренной стороны, стоящего в спокойной воде, икающего, всего-навсего с ободранным коленом, Сергей утверждал, что в тот самый миг боцман Зубарев кончился как фольклорист. Испарился. Может быть. Он не помнил. Он помнил, что матерился до вен, вздувшихся на шее, до сорванного горлового хрипа, но что именно он орал, не помнил.
   На следующий день водолазы с базы поинтересовались.
   -Кто это у вас тонул вчера в шторм?
   -Михаил тонул.
   -Видели.
   -Всё-то вы видите.
   -Видели, как волной перенесло через буну. Где жилет-то взяли? С собой, что ли, захватили? Ха-ха-ха.
   -В палатке медпункта первой помощи.
   -Так медпункт года два как заколочен! Ну, повезло!
   -Зубарев уже бежать собирался.
   -Спасать, что ли?
   -Та, нет. Морду вам всем бить. Надо же быть такими му….ми, заплывы устраивать в 8 баллов! Пили?
   -А? Нет, не пили.
   Боцман, услыхав своё имя, оживился.
   -Та…. Это разве шторм. Вот я плавал в шторм на Балаклаве.  Вот то был шторм, парни. Лицо разбил, грудь, живот. Ну, всё. Вот швыряло. Полный рот камней. Вот такие камни. Нет, вру. Вот такие.
   -Андреич, такой камень в рот не влезет.
   -Ну, может в твой и не влезет. А вообще, повезло вам. Ох, и крепко же повезло вам, парни!

ТРИ ДНЯ ИЗ ДЕВЯТИ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА
(день первый: за гуманизм и дело мира)
   На пляже Дома творчества АН СССР было неожиданно людно. Оказывается, это из-за семинара математиков Украины. Математики понаехали семинарить из Киева и из Львова. Экспедиционную группу они приняли за местных (экспедиционная роба, телогрейки), а ребята не отказывались и ничего не объясняли. Зачем? Проходя мимо математической компании, Митя обратил внимание на утончённую пожилую седую женщину в голубом ситцевом сарафане, которая сидела на горячей гальке; босиком, откинувшись назад и подставив лицо солнечным лучам. Её лицо и поза выражали покой и какое-то детское умиротворение, а волны наката почти достигали её ног. Ребята расположились подальше от флуктуации украинской математической мысли на лежаках, Сергей разделся: хоть и ветрено, но солнечно, можно и позагорать напоследок.
   Среди математиков Украины из Киева и из Львова вдруг возникло оживление: клубятся все, человек двадцать, а ребята поначалу не обратили на это внимания. В общем-то, какое им дело. Тем не менее, на пляже – суета и запах валериановых капель; и все это не прекращалось.
   Митя встал с лежака.
   -Пойду посмотрю, все-таки, чего они там так возбудились?
   Та самая изысканная старушка, аккуратно одетая, с гладко зачёсанными волосами лежала навзничь и стонала. Белая сморщенная кожа, рука запрокинута за голову, в ситцевом сарафане голубого цвета. Вокруг тупо топтались математики с мясистыми ляхами, раздутыми животами, упитанными щеками и двойными подбородками, которые озабоченно шептали: «Надо же, видимо (!), плохо с сердцем. А она-то ведь профессор (?)».
   Митя спросил у близь стоящего толстяка с дрожащими ляжками и тремя подбородками.
   -Вызвали  скорую?
   -Да. Кажется. Вроде бы. Должен был кто-то побежать…
   -Ну! Вы же здесь уже двадцать минут топчетесь и причитаете. Смекалки математической не хватило!?
   Они взвиваются с Сергеем, бегут на базу, встречают радостно улыбающегося, счастливого Андреича. Боцман поднимает руку со связкой рыбы: «Смотрите, парни, барабулька. Только поймал. Царская рыба».
   -Андреич, «скорую» надо, там старушка на пляже Дома творчества загибается.
   Звонят, объясняют, как лучше заехать, возвращаются на пляж. Старушка еще жива, рука всё так же закинута за голову, но лежит на телогрейках ребят: математики её зачем-то на телогрейки переложили, пока ребята бегали звонить, а Михаил не возражал. «Скорая» приезжает через четырнадцать минут. Поздно. Если хотя бы на пять-шесть минут раньше. Труп лежит на телогрейках. Митя говорит медбрату «скорой»: «Телогрейки больше не нужны?» Осуждающие взгляды, возмущённый шепот: «Вот молодежь, да… воспитаньице». За руку Митю трогает толстяк с дрожащими ляжками: «Молодые люди, нельзя ли скромнее, здесь ведь покойник». Митя смотрит на него в упор.
   -Эх, набить бы вам всем морду, пожирателям борщей и «вареников со сметанкою». Да, что толку!? Всё -равно ведь ничего не поймёте.

ТРИ ДНЯ ИЗ ДЕВЯТИ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА
(день второй: и снова, за гуманизм и дело мира)
   Из-за шторма баркас не мог выйти в море и доставить группу к морской платформе, расположенной в полукилометре от берега, где они проводили экспериментальные работы. 
   На берегу им сказали, что прооперировали какого-то водолаза, и нужна кровь. Все сдают. Хм, а они здесь причем? У них своя экспедиция. Гуманист Михаил сказал, что он пойдет сдавать. Иди, раз уж не утоп. Дело добровольное. Митя и Сергей сидели на крыльце поселковой медчасти и ждали Михаила. Сергей «умничал» про «лампочку внутри». Вернее, про «свечку», которую необходимо сохранить в душе во что бы то ни стало. Как символ чистой, не запятнанной конъюнктурой совести ученого.
   -Ты альфа-счетчик тестировал сегодня, совестливый ты наш?
   -Обижаешь, гражданин начальник.
   -С мишенями?
   -Естественно. Только, думается мне, ничего мы не поймаем. Sensitivity is not enough. Чувствительности не хватит. А знаешь, что я думаю? Ведь Форос-то здесь рядом, верно? А именно северо-западные прибрежные течения приоритетны. Так? Вот, я и думаю, что не будь здесь на побережье Крыма столько закрытых ведомственных территорий за высоким забором, где едят сациви сильно озабоченные своим драгоценным здоровьем товарищи из ЦК…
   -Сереж, во-первых, почему именно сациви? А во-вторых,  ты не думай…. В черноморской воде стабильного стронция где-то 4 – 5 мг/л. Не так уж и мало. Если сконцентрируем раз в пятьдесят, и во столько же раз отобьём солевой фон, то может и поймаем девяностый. А вообще, если мы ничего не найдём в тех же мидиях, или в том же расчудесном и всё поглощающем взморнике и покажем обоснованный предел обнаружения, это хорошо или плохо?
   -Это просто замечательно.
   -Вот, дальше: ты уже который месяц, занимаешься своим любимым дайвингом, и не в башне сидишь, а «отдыхаешь на югах» и любуешься всеми красотами подводного мира. Дельфина видел. Морского конька видел. Самое дно видел. И тебе ещё деньги какие-никакие капают. А кто и чем нездорово питается там за высоким забором мне фиолетово «ваще».
   Митя спрыгнул с перил крыльца медсанчасти и, пританцовывая, пропел: «Цыплёнок, цыплёнок Гиви, он хочет жить, не пьёт вино, не ест сациви»*.
   Вышел Михаил, держа в руках две банки сгущенки, протянул Мите бумажку.
   -Вот, начальник, положено два отгула.
   -Миша, шторм кончится, у тебя вся экспедиция станет отгулом.
   -А я с вами на платформу пойду, что мне здесь на берегу одному болтаться.
   -И что ты там будешь делать?
   -Готовить вам буду. Коком.
Сергей потянулся к бумажке.
   -Дай-ка посмотреть. Надо же, два отгула. Начальник, а дома их можно будет взять?
   -Можно. Придешь к завлабу, покажешь бумагу, сошлешься на меня.
   -Ну, я пошел.
   -Иди.
   -Миш, а сколько отсосали?
   -Четыреста.
   -Ничего себе. Что так много? В первый-то раз!?
   -Говорят, климат такой.
   -Миш, а ты им рассказал по секрету, что в столице нашей необъятной родины городе-герое Москве климат не такой?
   -Сказал.
   -А они?
   -Сказали, что это моё личное дело, могу сдавать, могу не сдавать.
   Минут через двадцать Сергей вышел, аккуратно сложил бумажку, подтверждавшую его права на отгулы, и спрятал её в нагрудный карман штормовки.
   -Да, Мить, а знаешь, там переодевают. Халат дают, на ноги такие бахилы белые.
   -Ну и что?
   -Знаешь, кто переодевает? Галинка. А халатик у неё, как всегда, на голое тело.
   Старшая медсестра крымской водолазной базы АН СССР Галинка, или как они её звали между собой, Галынка – хохлушка отчаянная.
«Галя, скажите, как по-украински «кот»». «Кiт». «А как же тогда «кит»?» «Кыт» (так произносится, а пишется по-украински «кит»). «Но кто же тогда «кот»?» «Как это кто? Кот это кiт». «Так значит, кит – это кот?». «Ой, Дмитрий, ну, вы меня запутали совсем». При отсутствии чувства юмора, Галинка обладала очевидными достоинствами. Во-первых, выбитую после экзерсиса на буне кисть его левой руки она зафиксировала буквально в три минуты, а, во-вторых, у неё была точеная фигура и идеальные ноги. И она демонстрировала это всё, усугубляя эффект (и без того оглушительный) высоченными шпильками. Впервые увидев это чудо, они заворожено провожали Галинку глазами до самой барокамеры. Ради медсестры Галынки никакой крови не жалко.
   -Митька, а как же Марина?
   -Да я только посмотрю. Чисто из любопытства. Ничего личного.
   -Митька, но тебе же нельзя. Ты должен всегда быть в форме. Вдруг надо будет принять командорское решение. А ты обескровлен.
   -Да, ладно. Побудешь заместителем. Вон, покомандуй пока Михаилом, прикажи ему хоть ты снять, наконец, ограничители поворота. Махнули бы в Бахчисарай. Могли бы посмотреть на кровать Екатерины II. Да, и пусть уже отожмется пять раз.
   -Начальник – тот, у кого бензин. В Бахчисарай по серпантину по нападавшим листьям – это как по салу. А заставлять водителя экспедиции отжиматься противоречит трудовому кодексу.
  -Как это верно, Михаил. И про бензин, и про сало, и про кодекс.
   Врач измерил давление, он расписался, что не болел ни сифилисом, ни желтухой. Группа крови IV(AB), первый раз, четыреста граммов. Что, чай? Нет, не надо. Галинка завязала на нем халат, надела бахилы. «Здравствуйте, ложитесь, постарайтесь, поработайте рукой». Он, стараясь, поработал рукой. На руку ему положили какую-то желтую тряпицу. Больничная медсестра недовольна и говорит, что достался он ей напоследок. Попадает в вену со второго раза. Хм, это еще вопрос, кто кому достался. «Поработайте рукой». Он ещё поработал рукой, ещё постарался. «Ну, хоть течет?» «Течет, течет». «Чего-то медленно течет». Приподнявшись, он посмотрел на бутылку: вроде наполняется. Кровь какая-то темно-бурая, и на кровь не похожа. Стол под ним ходил ходуном. Это от стараний. Только бы не развалился. Появляется Галинка. Ну, наконец-то. Он созерцает её ноги на шпильках. Она наклоняется к нему, что-то поправляет. Хм, халат на голое тело. Уходит. Очень жаль. Она тоже сдала четыреста кубиков. Честь мундира. Точнее, приталенного халатика. Сказала, пока надевала на него бахилы.
   Так, вроде бы всё: ни хрена не четыреста, а под горлышко – все пятьсот. Он встает, берет сгущенку и справку. Ему говорят «спасибо». Он почему-то отвечает глупостью: «Вам спасибо». Справку теряет сразу же у дверей, вероятно, выбросил вместе с пустой пачкой из-под сигарет. Он выходит на улицу. Ребята сидят, ждут.
   -Ну, как?
   -Что как?
   -Видал Галинку?
   -Еще бы!

ТРИ ДНЯ ИЗ ДЕВЯТИ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА
(день третий: и напоследок, за гуманизм и дело мира)
   Михаил вытер руки ветошью и кивнул в сторону ворот.
   -Вон, Бодьня идет.
   -Здорово, парни. Что, кровь вчера сдали? Дайте закурить.
Бодьня затягивается.
   -И зря сдали.
   -Почему?
   -Та, был бы человек. А то алкоголик. У него и селезенка лопнула оттого, что пил. Каждый день. Конченый человек. Его уже лечили. Та, без толку. Я как узнал, что ему, сразу решил не сдавать. И жена с ним намучилась, года три как развелись. Та, все одно – не жилец. Мне таких не жалко. А врачи эти чуть что – сразу сбор крови у населения. Нет, я как узнал, что для него, сразу решил не сдавать…
   Сергей выпускает струю дыма и переворачивает листок тетради, в которой даты и схемы левантов (прибрежных течений) за последние пять лет, и, которую он штудирует «без перерыва на обед» уже скоро сутки, спрашивает.
   -Где же ты сразу раньше был, родной? А теперь-то нам как жить? Одно страдание. Ну, что, начальник, работать будем сегодня?
   -Нет. Галынка не даёт допуск. Из-за сдачи крови. Хотя море – два балла. Валентин, а кто калитку заварил, Игорь?
   -Та, он.
   -Зачем?
   -Николай Иваныч распорядился. Придется вам теперь, парни, через проходную ходить. Как все.  Или через забор лазить со всем вашим снаряжением, ха-ха-ха.
   Бодня ушел, пришла Галинка и разъяснила им с медицинской точки зрения, что нельзя курить после сдачи крови. Это вредно для здоровья.
   -Галя, вы совершенно правы.
Могут не получить у неё «допуск под воду» и завтра. Это – серьезная угроза. Ладно, ладно, они больше не будут.
   -А вы, Дмитрий, до сих пор не принесли фотку в бюро пропусков.
   -Галя, я приносил. Честно. Только не показывал никому.
   -С просроченными пропусками командировочных не допустят на территорию базы. Николай Иванович запретил строго-настрого. К вам, Дмитрий, это тоже относится. Вы мне лису обещали. Где лиса?
   Лиса – местное название черноморского ската. Их добывают, ныряя с острогой, потрошат, сушат, покрывают лаком, ставят на шкаф. Считается, что красиво.
   -Так не попадались.
   -А у Тамары есть.
   -У Тамары прошлогодняя.
   -Я видела свежую.
   -Ну, может, это мурманские ей презентовали.
   -Да? Может быть…. А, может быть, Дмитрий, и мне уже что-нибудь у мурманских попросить?
   Галина гордо поворачивается и уходит, поднимаясь по белёсой бетонке в гору к барокамере, а они смотрели ей вслед: короткий приталенный халат, обалденные ноги, шпильки…
  … Внизу от слипа к платформе отвалил перегруженный баркас с боцманом Зубаревым на руле. В баркасе сидели мурманские (не сдавшие ни капли крови) водолазы и группа физиков-лазерщиков (те ещё «пьянчуги», а, вообще, просто классные мужики) из МГУ. Андреич правил по большой дуге, держа нос баркаса против волны в сторону Голубого залива, где ещё каких-то два месяца назад было так солнечно и тепло. Воздух второй день был заполнен звуками журавлиных кликов, и, если долго всматриваться в небо, то через какое-то время можно было разглядеть на голубом фоне едва-едва различимые черные точки журавлиного клина.
   Андреич вдруг перекладывает руль, баркас делает резкий разворот к берегу. Заметив ребят на берегу, он машет им, что-то кричит и указывает рукой на гору. Они смотрят туда и видят разбегающиеся, то вспыхивающие, то гаснущие огненные змейки зарождающегося лесного пожара*, затем хватают большие куски брезента, лопаты, перемахивают через ограду базы с заваренной Игорем Николаевым калиткой и прут в гору изо всех имеющихся сил. Минут через пятнадцать-двадцать к тушению очагов возгорания подключается народ из баркаса: боцман и физики-лазерщики из МГУ.  И ещё успевшие добежать местные мужики из посёлка. Как оказалось, огонь, когда он ещё только в зародыше, можно не только сбивать и накрывать брезентом, но даже просто затаптывать ногами.

Примечания

  *Культовый советский фильм довоенного периода, снятый в 1934 году, в котором главные действующие персонажи (домработница и пастух) без образовании вообще и без музыкального образовании, в частности, получают всесоюзное признание. Содержит сцены насилия при показе массовой драки между участниками музыкального коллектива, граничащие с садизмом. Эти сцены трактовались в советское время как самые смешные. В фильме мало диалогов, а режиссёр активно использует  повторяющуюся однообразно примитивную мимику Л. Орловой, испольнившую в фильме довоенный "хит" "Тюх, тюх, тюх, тюх, разгорелся мой утюх".

  **Дешёвое газированное полусладкое вино (не шампанское, не игристое). Употребление напитка в достаточном объёме гарантировало головную боль на следующий день.
   
  *«Девять дней одного года» - пафосный советский фильм начала 60-х годов, в котором Алексей Баталов играл роль физика-ядерщика, напрочь пренебрегавшего правилами техники безопасности при проведении экспериментов по получению нейтронов. В фильме такие замечательные актёры, как Е. Евстигнеев или М. Казаков пытаются в непрофессионально составленных, пустых диалогах отразить психологию  учёных, о которой они не имели ни малейшего представления. Убедителен, пожалуй, гениальный И. Смоктуновский. И красивая женщина Т. Лаврова в роли красивой женщины. И ещё Лев Дуров в роли особиста.
   
  **«Мокрые» водолазные костюмы не герметичны, в отличие от «сухих». Вода обладает очень малой теплопроводностью (не путать с теплоемкостью, которая у воды максимальна для жидкостей). Из-за высокой пористости резины «мокрого» костюма поглощенная вода почти не обменивается конвективно с окружающей водой; за счет этого обеспечивается относительно приемлемое термостатирование тела водолаза. «Сухие»,  конечно же, теплее «мокрых», но «мокрые» практичнее.
   
  *Пародия грузинского ВИА «Иверия» на диско-группу «Boney M» и их всемирно известный хит «bahama mama». В оригинале грузины поют: «Комарик, комарик Гиви, он любит жизнь, он пьёт вино и ест сациви». Любопытно, что участники диско-группы, являясь этническими выходцами с островов Карибского бассейна, «дислоцировались» в Гамбурге и Лондоне. Совсем как «The Beatles». Записи были популярны в СССР, и эта популярность характеризовалась расхожим выражением: «Без «Бони М» не пью, не ем».
   
  *Примечателен тот факт, что возгорание может возникнуть при отсутствии видимых источников открытого огня, т.е. окурки в горной лесополосе никто не разбрасывал. Возможно, природные эфирные испарения от опавшей и разлагающейся листвы с низкой температурой кипения (возгорания) могут присутствовать в воздухе крымских лесов в естественных концентрациях, являясь  одной из предпосылок для самовозгорания.

ЖИЗНЬ ШЕСТАЯ. ЧЗОНА
            
   Митя Абрикосов хотел уже пройти мимо столика, за которым в одиночестве обедал шеф, но он кивнул Мите.
   - Присядь-ка.
   Митя поставил поднос на стол, снял с него тарелки и сёл напротив шефа. Марк покончил с пшённой кашей и  столовым ножом по своему обыкновению намазал на песочное пирожное внушительной толщины слой горчицы, затем откусил и с удовольствием стал поедать этот изыск, запивая его  киселём с комочками.
   - Что скажешь?
   Митя прекрасно знал, о чём речь, но результат хоть и наметился, но пока говорить о нём было  рано. Поэтому он (как ему показалось дипломатично) попытался уйти от прямого ответа.
   - Марк Самуилович, я, если откровенно, не очень понимаю, для чего искать альтернативу краун-эфирам и пытаться конкурировать с вашим другом детства. И тем более не понимаю, потому что его решение ещё и красиво. Формально, они обошли закон сохранения энергии. Всё что меньше –  не задерживается и проскакивает через конформационную структуру, все, что больше – не  помещается в ячейке крауна и потому не поглощается.
   Шеф доел пирожное, допил кисель и поинтересовался.
   - Какой получается коэффициент разделения стронция  и кальция при экстракции?
   -100 к 1.
   -А какое получается концентрирование после реэкстракции?
   -Практически никакого. Один объем экстрагента идёт на 10 объёмов пробы. При реэкстракции, наоборот, из 1 объёма экстрагента стронций на 95% дробно вымывается в 10 объёмов воды.
   -Я тебе ответил?
   -Нет.
   -Почему?
   -Потому что для аналитических целей это не имеет значения. Значение имеет 99% разделение.
   Марк посмотрел на Митю узко посаженными, сдвинутыми к переносице и от этого совершенно волчьими глазами.
   -Ты с каким сейчас изотопом работаешь?
   -88-ым. Мечу 89-ым.
   -А будет 90-ый?
   Митя отвлёкся от печёнки и гречневой каши и посмотрел на шефа.
   -Да, такой объём на мишень особо не «намажешь».
   -Так, пошли дальше. Какая кислотность у водной фазы при экстракции?
   -Шестимолярная азотка.
   -А почему?
   -Ну, да, да. При такой концентрации кислоты ион стронция меньше гидратирован, вернее, энергия гидратации меньше, поэтому стронций легче «лезет» в краун.
   -Так что вот, - резюмировал шеф, - ты пока закон сохранения энергии не закрывай. Хотя это, архаика, конечно, но я где-то слышал, что архаика проверенная. А теперь ты мне, наконец, расскажешь про электрофорез? Что у тебя получилось?
   Митя рассказал, что из почвенных вытяжек ему удалось за счёт изменения щелочности водной фазы выделить разные фракции гуминовой органики. Они, эти фракции, смесь магния, кальция и стронция «растягивают» в разные стороны при бумажном электрофорезе. Сначала при использовании одной фракции гуминовой органики в электрическом поле «разбегаются» магний и суммарная смесь кальция и стронция, затем при использовании другой фракции в разные стороны к электродам «разбегаются» кальций и стронции. С 88-ым (89-ым) получается шикарно, с 90-ым, видимо, придётся «точить», чтобы получить значимое превышение над фоном по характеристическому альфа-излучению. Кроме этого, он окислил элементным бромом активированный уголь СКН и после щелочной экстракции выделил органические синтетические аналоги природного гумуса, точно также мигрирующие в электрическом поле. И катодно и анодно. У Хмарова снял масс-спектры этих продуктов окисления, которые оказались фактически идентичными природной органике.
   Митя помолчал, доел печенку, потом сказал.
   -С крауном можно попробовать обойтись без реэкстракции. Наносить на мишень сразу органическую фазу. Полкубика, например.
   Шеф уже поднимался из-за стола.
   -Нельзя. При сушке стронций с мишени улетит вместе с крауном.
   -Можно попробовать вообще не сушить.
   Шеф, уже поворачиваясь и уходя, в чёрном костюме («которому сто лет в обед, а он всё как новый») бросил на ходу: «Вот в кого ты такой упрямый? С гумусом мне решение представляется более интересным, более общим, имеющим отношение к миграции элементов в почве, в воде, в природе, одним словом. А с крауном – просто хорошая аналитическая химия. И не твоя, к тому же. Да, но это всё в данный момент вторично. Я тебя огорчу, наверное, мистер: ферзь на g6»….
   «Вот же... волчара, а», – подумал Митя, – «Полчаса мне зубы заговаривал: электрофорез, гумус...,а сам - ферзь на  g6. Ну, надо же, снова проглядел. Ладно, посчитать надо всё хорошенько в спокойной обстановке, контригра у меня, в принципе, есть».
   …Никаких других оттенков, кроме чернее чёрного, шеф в одежде не допускает. Как и галстуков…
   ...Шеф не ставит свою фамилию в статьях своих сотрудников в том случае, если он не автор идеи. Да и даже, если автор, тоже редко.
 …После учёного совета, на котором «закатали в асфальт» руководителя лаборатории масс-спектрометрии Хмарова, Митю в переходе из старого корпуса в новый догнала Спасская Наташа.
   -Ну, и что ты обо всём этом думаешь?
   Митя пожал плечами.
   -Да, ничего я не думаю. Скорпионы в банке. Так было, есть и будет.
   -А ты уже знаешь, что ваш шеф летит в зону?
   Митя остановился.
   -Зачем?
   -С сазановскими датчиками. И не он один. Ещё три завлаба, и один член-корр. Хитровский летит.
    Митя ещё раз переспросил: «Зачем?»
   -Планируется составить карту языков заражения, используя датчики Сазанова.
   -А Сазанов? Сам Сазанов летит?
   -Представь себе, нет.
   Придя в свой отсек с табличкой на входе «Лаборатория физической химии водных растворов», Митя в своей комнате включил тягу, оставив десятисантиметровую щель, сел на свой любимый высокий табурет и закурил. Радиохимическая тяга тянула просто зверски, сигаретный дым втягивался мгновенно. Митя прикурил от окурка первой сигареты вторую, потом от второй третью. Потом он встал, открыл ящик стола, достал из него какую-то бумагу и пошёл к шефу. Конечно, он в этот момент понимал всю наивность этого своего аргумента, но что ещё ему оставалось.
   Митя подошёл к двери кабинета с табличкой «Заведующий лабораторией, доктор химических наук, профессор …». Ниже этой таблички висела прикнопленная надпись на раскрашенном листке А4 "Cam in". Это была новогодняя шутка, однажды исполненная. Шеф учился в школе во времена "бригадного подряда". Класс разбивался на группы-бригады, назначался староста-бригадир, который и отвечал на уроках за всю группу. Оценку получали одну на всех, а знания - староста-бригадир. Этот способ обучения по времени совпал с  тотальным преподаванием в советских школах немецкого языка. Преподавание английского в школах не практиковалось, поэтому у Марка, как у самоучки, существовали некоторые проблемы с английским. Шутка, тем не менее, шефу понравилась, и надпись он снимать не стал. Тем более, что надпись имела однозначно "бескомпромиссный" смысл.
   Митя постучал. Из-за двери послышалось: «Come in»,  и Митя вошёл. Шеф сидел за столом в своём любимом кресле с колёсиками. Как-то раз одно колёсико вывалилось, и Митя вклеил его, используя эпоксидную смесь с особенным пластификатором. Получилось хорошо.
   Шеф кивнул на стул рядом со столом: «Садись».
   Митя сел напротив.
   Не отрываясь от правки статьи, шеф произнёс: «Рассказывай».
   - Я добился реэкстракции стронция из крауна объёмом на объём. Почти 100% из кубика крауна переходят в кубик водной фазы.
   -Как?
   -В водную фазу добавляю комплексон.
   -Понятно.
   -Вам не интересно какой?
   -Не особо. Я знал, что ты догадаешься. Это всё?
   Митя помедлил.
   -Нет.
   -Что ещё?
   -Вы летите с сазановскими датчиками?
   Шеф перестал править статью, положил ручку и посмотрел на Митю своим волчьим взглядом.
   -Да. И не я один.
   Митя достал из кармана джинсов помятую бумагу, развернул, протянул Марку.
   -Это что?
   -Это вкладыш из моего диплома.
   -Зачем? Не помню, чтобы я спрашивал у тебя про вкладыш из диплома.
   -Там стоит пять баллов по физике.
   -Ну, да, стоит. И что? Ты после пяти лет работы у меня, наконец-то,  решил похвастать?
   -А то, что не существует такой физики, которая бы позволяла «ловить» радиоактивное излучение с расстояния в несколько километров в воздушной среде. Нет такой физики в природе, нет таких эффектов. Это блеф. Иначе здесь на земле вся жизнь бы  уже загнулась, скажем, из-за того же солнечного ветра. Ни чукчи, ни эскимосы не смотрели бы на полярное сияние. А они смотрят. Я вас очень прошу, откажитесь. Сошлитесь на что угодно.
   Марк откинулся в кресле, помолчал, потом  медленно сказал: «Утверждается, что в этом случае используются какие-то резонансные эффекты. Создаются какие-то резонансные каналы в результате какого-то секретного воздействия на воздушную среду…. Тема абсолютно закрытая…. Финансируется министерством обороны….»
   Митя набычился, совсем как в детстве, и повторил: «Мне доводилось как-то раз читать одну жутко закрытую диссертацию. Там фигурировал одновалентный америций*.  Откажитесь, я вас очень прошу. Ну, скажите, что у вас гланды».
   Марк ещё помолчал, потом ещё медленнее сказал.
   -Смешно.... Как ты себе представляешь такой отказ? Я член экспертной комиссии. У тебя всё? Ступай, Митя…
   Митя встал, подошёл к двери кабинета.
   -Нет, не всё. Слон на c4, шах чёрному королю…
   …Известие о смерти шефа Митя получил, находясь в командировке на Сахалине. Ему позвонила сотрудница лаборатории. Саркома легких. Похороны через три дня. В Южно-Сахалинске всё-таки удалось взять билет на самолет практически впритык ко времени похорон. К моргу академической больницы Митя подъехал на такси прямо из аэропорта. На поминках от вдовы шефа Митя, наконец, узнал подробности той злополучной командировки, случившейся полтора года назад.
   На вертолёте, оснащённом датчиками Сазанова, они прошли на высоте 3000 метров над зараженной территорией. Датчики показали: ничего. Снизились на 1000 метров. Ничего. Снизились ещё на 1000 метров. Ничего. Прошли на высоте 100 метров. Ничего. 50 метров. Ничего. Сели. Ничего. Находясь на земле, они увидели, что "карандаши" зашкалили...
   ...Для Марка эта доза могла быть повторной. Первую он мог получить, занимаясь экстракционными процессами разделения и концентрирования редкоземельных и редких элементов, ещё работая в Бериевской шарашке. Работа, впоследствии, имела огромное народнохозяйственное и оборонное значение, была высоко оценена и отмечена Государственной премией СССР.
   Сазанов из института уволился по собственному желанию, и с большим энтузиазмом он занялся коммерцией –  торговлей компьютерами.
   Его сверхсекретный отдел из 40 человек, которые вечно торчали в «кофейне», упразднили.
   Шахматную партию они с Марком не доиграли. После возвращения из зоны Марк за полтора года просто "сгорел", и ему, в отличие от разных киногероев, уже было не до шахмат.
   У Мити Абрикосова в лабораторной комнате на письменном столе несколько лет стояли маленькие магнитные шахматы в разыгранной позиции. В этой навсегда отложенной партии слон на с4 объявляет шах черному КОРОЛЮ.
   
   *Соединений одновалентного америция не существует в природе. Для актинойдов, являющихся f-элементами, характерна валентность от 2 до 6.
 
   Послесловие
   
   Радиометры (в основе работы которых положены нормальные физические процессы)  ДП-5В были введены в эксплуатацию в самом конце семидесятых, начале восьмидесятых годов и применяются по сей день. Датчик прибора (дозиметр)  крепится к выносной длинной ручке и при использовании подносится практически вплотную к зараженной поверхности. Прибор фиксирует гамма- и бета-излучение. С мобильной (не стационарной) регистрацией альфа-излучения проблемы остаются по сей день.
   За год до смерти Марк второй раз стал лауреатом Государственной премии СССР, и ещё при жизни его наградили орденом "Знак почёта". Про Митю тоже не забыли, его наградили почётной грамотой "За активное участие в ликвидации последствий...", хотя из патента на "Способ определения стронция-90" его выкинули. Ну, там в авторский коллектив подтянулись разные люди из Академии (и не только из Академии), так что не с Митиным свиным рылом в этот авторский калашный ряд. Митя отреагировал на это индифферентно: не он придумал дициклогексил-18-краун-6 и не он его синтезировал. А добавить при реэкстракции в щелочную водную фазу комплексообразователь - точно не "бином Ньютона". К тому же его уже полностью увлекла миграция в электрическом поле комплексных соединений гуминовых веществ с катионами металлов.
   А из Академии Митя уволился, впоследствии опубликовал два с половиной десятка авторских (!) статей и методик, которые к радиохимии уже не имели никакого отношения....
   На одной половине почетной грамоты за неимением под рукой бумаги он как-то раз с приятелями "расписал пулю", играя в преферанс по десять копеек за вист. А вот вторую половину с совершенно выцветшими чернилами и печатью он оторвал и всё-таки сохранил....    
   Вот только те самые магнитные шахматы куда-то задевались.