Туман над Парижем

1229 год

I

Под низкими, едва освещенными, а оттого чрезвычайно давящими сводами душного подвала медленно тянулась согбенная, как бы от усталости, тень. Продвинувшись вдоль влажной каменной стены в сторону чахлого источника света, тень явила собой монаха святого отдела расследований еретической греховности Гийома Огюста де Лорне из ордена проповедников.
Следует отметить, что монах не спешил являть угловатые, словно резко и грубовато высеченные черты лица, а оттого обратил их к расползающемуся по сырой кладке пятну света, одарившего его неприятным запахом топленого сала.
Но он все же предпочел остановиться и вдыхать этот запах, оттягивая момент, когда его взору откроется картина, которую он не желал видеть, а тем более – принимать участие в порученном ему расследовании.
Представитель ордена смотрел на тени, дергающиеся за аурой света, тускло озарявшей влажные стены, и думал о том, как получилось, что он – человек, всем сердцем посвятивший свою жизнь святой вере, побуждаемый искренностью стремлений и чистотой помыслов, вынужден исполнять то, что этой вере и помыслам идет вразрез?
Он знал, что будет дальше и каким будет решение. Он ощущал надежду на него той, кто замерла, изо всех сил сдерживая дрожь дыхания, за его спиной, готовая беспрекословно подчиняться любым просьбам, любым указаниям. Он знал, что это не нужно ни вере, ни святости, ни ордену – никому вообще, и происходит лишь по прихоти и негласному распоряжению сеньора Франсуа де Канье.
Он все это знал, а также отчетливо понимал, что данное надлежит исполнить, а оттого вдыхал едкий дым, слышал дрожащее дыхание за спиной и сомнамбулически таращился на пляшущие на стене тени.
Гийом Огюст медленно повернулся. Лицо его было мрачным, фигура внушительной, но обессиленной. Он посмотрел на подвешенную за запястья выгнутых за спиной рук юную, едва ли встретившую четырнадцатую весну обнаженную девочку, от преданного положения взгляд которой был устремлен на грязные ступни, что еле касались мокрой земли, впитывавшей в себя влагу, стекавшую дрожью по внутренней стороне ее бедра.
Гийом с ненавистью бросил взгляд на осуществляющего пытки Якоба, стоявшего за ее спиной возле колеса дыбы, прекрасно зная, что ждет несчастную после того как представитель ордена закончит допрос и покинет подвал, оставляя этого неграмотного простолюдина наедине с обвиняемой, тем более учитывая, по какому делу проходит расследование.
Затем посмотрел на троих монахов, расположившихся за столом, изобилующем свечами, молча и с достоинством поприветствовал их легким кивком и остановился перед обвиняемой, которая, казалось, кланялась ему в ноги.
– Верно ли то, что ты, – обратился верховный монах к девочке, которая не могла ответить ему взглядом, – в течение шести месяцев находилась на службе у господина де Канье?
– Да, святой отец, – чуть слышно отозвался дрожащий, совсем юный голос.
– Действительно ли он принял тебя, дабы спасти твою семью от нищеты и помочь тебе получить хорошее место и жалованье?
– Да, святой отец, – с готовностью полностью сломленной воли пролепетала осуждаемая себе под ноги.
– Верно ли и то, что у тебя завелся черный кот, когда ты проживала в качестве прислуги в доме господина де Канье?
Гийом говорил монотонно, растянуто, как будто читал Псалтырь, а сам думал: "Боже, зачем все это?"
Ему хотелось поскорей закончить.
– Да.
– Является ли достоверным показание, что под видом кота скрывался некий демон, который приходил к тебе по ночам, соблазнял и вводил в блуд?
Девочка молчала.
Инквизитор подал знак, и Якоб дернул деревянное колесо, отчего девочка вскрикнула что было сил и повисла в воздухе, сотрясаясь от страха и боли.
Якоб прищурившись смотрел на беспомощное, согнутое тело сзади.
Гийом Огюст небрежно двинул кистью – и девочка вновь ощутила мокрую почву под ногами, но так, что ей приходилось оставаться на цыпочках.
– Итак, правдиво ли утверждение, что под видом черного кота скрывался демон, который под покровом ночи развращал твою невинность, склоняя к сладострастию? – повторил представитель ордена проповедников.
Он сделал несколько шагов вокруг подвешенной и добавил:
– Или ты хочешь сказать, что всеми почитаемый сеньор Франсуа де Канье, а также другие свидетели, включая тех, с кем ты служила в его доме, могут одновременно заблуждаться и показывают неверно? – расследующий выдержал короткую паузу, пристально глядя на склоненную перед ним нечистую взмокшую голову, похожую на засаленные свечи.
– Может быть, по-твоему выходит, что все эти уважаемые люди намеренно лгут?
И без того дрожащую обвиняемую затрясло. Она пыталась сдерживать слезы, отчего ее тело содрогалось еще сильнее.
– Кажется, это верный признак одержимости, – заметил монах, обращая свои слова в сторону сидящих за столом судей, двое из которых обменялись взглядами, понимающе кивнули и повернулись к третьему, ведущему запись процесса в неярком свете нескольких различных по высоте свечей.
– Я повторю вопрос: ты хочешь сказать, что благородный сеньор де Канье, твой благодетель, может говорить неправду, свидетельствуя против тебя, дитя мое?
– Нет, – умоляюще прошептала подвергаемая допросу.
– Прошу тебя, повтори.
– Нет.
– Нам также известно из предварительного слушания, что ты втайне исповедовала катарскую ересь; знаешь имя совратившего тебя демона и название ритуала, который вы вместе посещали по ночам, участвуя в богопротивных обрядах, бесчинствах и оргиях.
– Так ли это?
Девочка едва шевелила пересохшими губами:
– Да.
– Как его имя?
– Вельзевул.
– Что это было за место для ночных собраний?
– Шаббат.
Двое судей озабоченно переглянулись. Третий оторвался от записи процесса и поднял голову. Огоньки свечей заволновались.
– Она что, еврейка? – удивленно спросил первый.
Второй повел плечами и вопросительно посмотрел на Гийома Огюста, на что тот, устало вздохнув, переспросил обвиняемую:
– Шабаш? Ведь ты имела в виду именно это, дитя мое?
Дитя испуганно закивало головой.
– Посещала шабаш, – утвердительно повел он дальше, продолжая ходить вокруг обвиняемой, – где зачла во чреве своем нечестивое дитя.
Подвешенная молчала и тряслась, испытывая невыносимую боль.
– Не забывай! – разразился голос, звонко заполняя подвал и разбиваясь о стены так, что согнутое пополам обнаженное тело дернулось и на мгновение застыло, – что ты несешь ответ перед Господом единосущным в лице проповедников святой веры, исполняющих волю Его! Не смей лгать нам, как не смогла бы лгать на Страшном суде!
Высокая тень нависла над измученной, преклоненной детской фигурой, а затем спокойно продолжила:
– Или ты хочешь, чтобы завтра в этом подвале оказались твои мать и отец?
– Нет! – простонала девочка, не чувствуя своих рук.
– Тогда скажи правду. Ты беременна? Беременна нечестивым младенцем?
– Да... – сознание допрашиваемой помутилось. Ей показалось, что подвал обрушился на нее вместе с всепоглощающей тенью инквизитора.

II

Как бы не хотелось, но расследование требовало визита в дом обвиняемой, свидетельства ее родителей и соседей.
Благо дом находился в ближайшем предместье Парижа, и поездка не отняла много времени.
Допрос преимущественно проводили двое из присутствовавших на суде монахов, и среди прочего получили от некой Луизы, проживающей по соседству, свидетельства о том, что девочка действительно часто гладила и носила в дом некоего черного кота – притом всегда втайне от окружающих;
иногда куда-то пропадала по ночам, а вместе с ней, очевидно, пропадал и кот;
и что как-то, – кажется, в канун первого мая, – она зарезала черного петуха, и что крови было так много, что бедная Луиза до смерти перепугалась и потом без памяти молилась господу всю ночь, до самого утра.
Малолетняя дочь Луизы показала, что видела этого кота, что он наведывался в гости к соседской девочке, обвиняемой в греховных и богопротивных связях, а однажды забрался к ней в кладовку и насбивал масла.
Родители же были так напуганы, что не смогли ничего ни подтвердить, ни отрицать, и только уверяли, что ничего не знали о том, что случилось с их дочерью во время проживания в доме сеньора.

На обратном пути Гийом Огюст расстался со своими спутниками, а сам отправился к Парижскому собору. Ему было над чем подумать. Ему до сих пор было тошно.
Он шел, свернув с моста на вытоптанную прихожанами, мастеровыми и повозками дорогу, наблюдая, как по левую руку оседают и проваливаются дома, и как расступаются деревья, бросая свои потемневшие кроны в канал Сены – справа, открывая перед ним словно заслоняющее собой все пространство до самого небесного свода величественное строение, поражающее взор грандиозностью и сдержанным великолепием, ощущением непосредственной близости к богу и его промыслу в глазах смотрящего.
Он остановился у центрального фасада, под аркой Страшного суда, и с изумлением следил за тем, как люди ведут там совершенно рутинные работы: поднимают скульптуры, помещают их в ниши, углубляют стрельчатые своды, выкраивают орнамент.
Не верилось, что это не Господь, а люди могут создавать такую красоту.
Поражало мысль, как в этом мире все сочетается: этот вселяющий умиротворение и возвышенные помыслы торжественный собор, возведенный во славу божию, и тот кровавый поход, в котором он участвовал будучи нищим крестьянином, впервые сбежавшим из своей деревни с мечтой о служении и попавший на эту дикую вакханалию, устроенную Великим понтификом, благодаря которому он, Гийом, будучи безродным простолюдином, стал одним из главенствующих монахов ордена проповедников, устраивающих инквизиционные суды во имя той же веры.
Он не мог забыть тех чудовищных по своей жестокости и масштабам зверств, что творили несущие крест в Лангедок рыцари и солдаты. Он не мог забыть опустошенный и разграбленный Безье, где крестоносцы вырезали спрятавшихся в церквях жителей, не разбирая ни возраста, ни пола. Он стоял, смотрел на портал Страшного суда и вспоминал остервенелых наемников, которые вытаскивали из дома на улицу семью, где поставленному на колени отцу отрезали голову – не отрубили, а именно отрезали, заливая все вокруг кровью, а мать с маленьким сыном связали вместе и бросили в колодец, называя это катарским крещением; совсем юную дочь привязали за руки к лежащему на земле колесу от повозки, как распятую, по очереди ее насиловали, а затем, прижав к земле раздвинутые ноги, проткнули пикой, стараясь сделать так, чтобы та вышла через рот...
Картины кровавых безумств человеческих стали сливаться с порталом и перенесли его в подвал, где завтра он сам станет судьей и палачом еще одной ни в чем не повинной жертвы человеческой похоти и бездушия.
Но разве он этого хотел, когда посвящал свою жизнь служению истинной вере Христовой?
И разве он, Гийом Огюст де Лорне, в силах что-либо изменить?
Конечно, он может отказаться от вынесения приговора и не найти убедительными доказательства, собранные обвинением и им же самим. В его власти даже освободить заключенную.
Но неужели он, монах святого отдела расследований еретической греховности, не должен быть благодарен своему покровителю, сеньору Франсуа де Канье? Неужели же он хочет потерять все, к чему шел такою трудною дорогой, и вернуться ни с чем к себе обратно в грязную полуголодную деревню или оказаться на месте этой девочки?

Глядя на эти терзания с балюстрады галереи над западным фасадом погруженного в молчание собора,
наблюдая, как чуть тронутые желтизной кроны деревьев окунулись в воду, и как ясная, но уже холодная синева неба липла к глазам, отражаясь в них подобно притихшим еще зеленым рядам, жавшимся друг к другу в канале Сены в предчувствии стирающего краски с постепенно меркнущего небосвода вечера, растворяющего иллюзии, снимающего завесы, обнажая этот мир для вселенской тьмы, которая окунает его в себя, как в бездну, уже поглотившую бесчисленные мерцания далеких звезд и планет...
могу ли я не посочувствовать юноше, с чистыми помыслами, исполненными искренней веры, окунувшемуся в хаос человеческого порока и вынырнувшему оттуда с избытком знаний о человеческой душе и возможностью вершить над нею суд?
Но мало ли на свете таких историй? И недостаточно ли я, никем не замеченный, продемонстрировал вам их?

III

Совершенно разбитым пришел де Лорне в свою проповедническую обитель. Он не стал участвовать в вечерней службе, дал некоторые поручения, распорядился принести вина и приступил к молитве в уединении.
Переживания, усталость и вино дали о себе знать, и уже через час монах святого ордена уснул, не потушив свечей, сам того не заметив.

И видел он толпу, стоящую у подножия Храмовой горы.
И среди прочего видел он в толпе и иудеев и альбигойцев.
И кто-то указал вверх, произнося:
– Вот Он!
И поднимался Он, оставляя за собой кровавые следы на песке.
И делался песок черным, как смоль.
И люди говорили:
– Он жив!
– Почему же он не смотрит на меня, на всех нас? – спросил монах.
Но никто не отвечал ему: все смотрели наверх.

Гийом открыл глаза.
Сон поразил его до глубины души своей живостью, своей необычайностью, своим откровением!
Он лежал, вспоминая открывшееся ему и постепенно сознавая, что это был знак, а в сновидении сокрыт глубокий смысл!
Он вдруг со всей ясностью стал понимать, что Иисус принес себя в жертву не только для спасения человечества, но и во имя жизни Завета, ради которой две тысячи младенцев были умерщвлены так же, как когда-то иудеям пришлось убивать иудеев за то, что они польстились на мерзости поганого идола.
И точно так же наш крестовый поход очищает оскверняемое ересью лоно вселенского собора и первозданность слова Евангелия! Точно так же мы приносим в жертву одно невинное или заблудшее дитя, чтобы спасти от искушения и наставить на путь истинный тысячи еще неокрепших христианских душ!
Воодушевленный, Гийом вышел в окутанное туманом неподвижное ночное пространство... И увидел в этом еще один знак. Он ощутил в себе божественную благодать, присутствие Святого духа в ней!
Он всем существом своим постиг праведность дел своих, и что сам Господь бог благословляет на них его священным перстом своим!

Ближе к утру он тайно отправил одного из послушников ордена с посланием к сеньору де Канье. Призвал братию к полудню осуществить суд по делу о нечестивой служанке, проникшейся скверной катарского учения, подстрекаемой нечистой силой к поруганию истинной веры, а также зачавшей во чреве своем богомерзкое дитя, недостойное жизни, а посему приговариваемой к сожжению без промедления, то есть к вечеру того же дня.

От дыма и слез у девочки помутился взор. Она ничего не видела и не понимала. Она все хотела найти и позвать своих родителей, но только бессмысленно озиралась по сторонам, как затравленное животное, таращась сквозь размытую пелену накалившегося воздуха на искаженные силуэты, рыдая и задыхаясь сильнее с каждым мгновением.

Приговор был оглашен, костер дымил, и монах святого ордена доминиканцев Гийом Огюст де Лорне удалился с площади, усеянной растерянными, молчаливыми зрителями, среди которых некая Луиза злорадно скалилась, возбужденно всматриваясь в дым. Неподалеку от нее неподвижною тенью вросла в землю совершенно бледная мать девочки, а ее отец со слезами говорил так, чтобы его слышали стоявшие поблизости:
– Как же ты могла, доченька? Как же ты могла?..

Дым окутывал приговоренную, разрастался, поднимался над площадью, над крышами домов – все выше, сбрасывая вниз серые обломки пепла, очищаясь и обращаясь в туман, расстилающийся над Парижем.