Исторический роман об Иване III. Фрагмент

     За слюдяным оконцем угадывалась бодрящая заснеженность узких дорожек и крутых деревянных крыш. Слева добрую половину неба закрывала махина Успенского собора. Обширную площадь перед ним отсюда не разглядеть, да и колокольню тоже. Нужно приложить усилия, чтобы разобрать подробности окружающего сквозь желтоватую муть слюды. Ну, хоть свет внутрь пускает, и то хорошо, вздохнул новгородский архиепископ Иона.
     — А в немецких землях бунтгласы в тамошних церквах ставят, из разноцветных стёкол, — сказал он задумчиво. — И светло внутри, и прекрасно. У нас, на Ганзейском дворе, они себе такое тоже сделали.
     — За морем телушка полушка, — ответил митрополит Феодосий. Голос у него не слишком благолепен; когда волнуется, что случается нередко, слышится в нём даже дребезжание, что ли. Сейчас речь его скорее усталая, с похрипыванием. — Да и дыру от потерянной истины им же надо чем-то прикрывать.
     Иона обернулся к нему, ссутулившемуся, опирающемуся обеими руками о лавку по бокам его обширного тела. Приезд в Москву новгородских послов, трёх посадников и его, архиепископа, оказался не слишком удачным по времени. Новый великий князь умахал в Тверь, договариваться с не менее новым тамошним великим князем, отроком Михаилом Борисовичем. Дни ожидания Иона коротал не со своими спутниками (те пропадали на торгу да в гостиных дворах), а в беседах с местными иереями. Более всего с самим митрополитом. И не только потому, что требовалось многое выслушать от него как от главы церкви. Долетали до Новгорода слухи, не останавливаясь в нём, мол, туго приходится Феодосию. Будучи ещё ростовским епископом, Феодосий серчал, что немало из его попов не то, что не учёны, но порой вовсе безграмотны. Однажды, в запальчивости гнева, расстриг таких  невежд. За что попал под рассерженную руку прежнего митрополита, Ионы. Только заступничество княгини Марьи Ярославны спасло его самого от потери сана. Тем не менее, приняв посох митрополита, неугомонный Феодосий снова принялся что-то делать с  пугавшей его безграмотностью сельских пастырей. Это похвальное устремление не дало никаких иных заметных плодов, кроме недовольства и сопротивления. Вряд ли ещё с кем-то, кроме него, новгородца, Феодосий теперь мог теперь поговорить об этом с расчётом на какое-никакое, но сочувствие.
     — Истина-то истина, — вымолвил, наконец, Иона. — Только как истину-то постигать, если они – сам говорил! – требы совершают, да азбуки не знают.
     — Это дело поправимое! — оживился Феодосий, закрутив головой со стороны в сторону, будто пытался разглядеть, где же собеседник. — Главное, сохранить чистоту веры. Не впасть в ересь.
     Иона резко отвернулся в муть оконца, желая спрятать пронёсшуюся по лицу тень от очевидной мысли: Феодосий уже второй митрополит на Москве, не поставленный должным образом патриархом. Пусть сама материнская церковь впала в ересь, а всё же. Оборвалась преемственность, идущая от апостолов. В Москве-то давно уж свыклись, и задумываться об этом как-то перестали. Даже сердятся, когда им напоминают. Святая же София хранит это соображение, и откидывать его не собирается.
     — Мы ведь как раньше? — продолжал Феодосий. — У нас всегда чистый источник веры был. И напиться оттуда, и на себя в него всмотреться. Знали всегда: если что, есть Царьград. Там подскажут. Там ведь не только незамутнённая вера, но и мудрость святоотческого предания. Была. И не стало.
     — Последние, предсказанные времена…
     — Погоди, об ином я. Легко нам было. Мудрствовали греки. Мы же, грешные, позволяли себе идти путём бесхитростным. Путём веры. Уходили в пустынь. Юродствовали Бога ради. Смирялись в покаянии… А там, где требовалось раздумие применить… Проникновение в суть… Постижение! — заволновавшийся Феодосий поднял палец к небу, указывая им, куда требовалось бы применить раздумывательные способности. — Тут мы на греков надеялись. Они, дескать, сами всё поймут да нам, неразумным, скажут. Как правильно, а как нет!
     Обернувшийся Иона с удивлением наблюдал за превращением обычно малословного ростовца в деревенского витию. Пару раз доводилось ему видеть в Низовских землях, как крестьянская община выталкивала из себя такого переговорщика с представителями княжеской власти. Стоит мужик, не на шутку волнуясь, что-то тем разъясняет. Бывает, и сердится, от осознания сложности своей  задачи.
     — Так сами этим и не занимались, вот и не научились. А тут вот оно как вышло, — Феодосий снова сник, ссутулился; поднятая его рука стала заваливаться вниз, кое-как упершись в край лавки. — Теперь самим надо это изловчиться. А у нас не то, что не умеют вмысливаться. Но так и даже просто не хотят.
     — Что-то ты, владыка… чудное говоришь.
     — Погоди!.. — снова оживился тот, но иначе, с каким-то болезненным сосредоточением. — Знавал я одного иеромонаха. Из домашней церкви. Ну, знаешь, как  эти домашние церкви, бывает, устраиваются.
     Иона хмыкнул, соглашаясь. Иной боярин мог с детской простотой себе попа из своих же холопов выбрать. Зато теперь в соседнее село выезжать каждое воскресенье не надо.
     — Так вот, — продолжал Феодосий, — Вот так посмотреть, вроде ж и акафисты по памяти частил, и не путал простительные грехи со смертными. А вот, как-то раз, случайно, выяснилось, что в службе своей восклицал он «вонмём!» не как призыв внимательно слушать его. Он там беса Мёма из своей церкви выгонял!
     Не сдержавшись, Иона прыснул.
     — Да, как часто нам, пастырям, приходится тут быть снисходительными, — произнёс он, быстро вернувшись к привычной ему величавости вида. — Ведь и Маккавеи у них мак веют.
     — Только не та беда, что не ведают они. А та, что и не хотят! Это ведь тру-уд прикладывать надо.
     — Владыка, но то же может быть промыслительно, — умиротворяюще произнёс Иона. — Приходят последние времена. И что же? На том, на страшном суде нам не земное мудрствование пригодится. Но осознание своих грехов да покаяние.
      — Да как бы и Просмыслитель не счёл, что простота хуже воровства. Каждый земной хозяин это знает. На своей шкуре. Ибо больше всего ему убытку не от воровства работников, а от их глупости. Будешь снисходителен к такому – по миру пойдёшь.
     — Может, ты и прав, владыка, — сказал Иона, зевнув. Он вернулся к разглядыванию причудливого преломления окружающего мира сквозь бедность слюдяного оконца. Его вдруг стало всё раздражать – и чужой город вокруг него, и необходимость ждать, и сам этот разговор. Это же надо, что им тут в голову приходит сама мысль заменить собой павшую тысячелетнюю империю. Перебогословить греков. Вмысливаться, ага.
     — Сколько же Иван Васильевич будет в той Твери, — буркнул Иона. — Что ли они там, чай, уже сговариваются, против кого воевать будут?
     — Как знать… Не говорит пока Иван Васильевич, что с кем-то воевать приуготавливается.
     — Не говорит, но ведь думает, — прошептал Иона, примериваясь, чтобы звук его слов только его собственных ушей и достиг. Замыслы молодого государя вполне себе проглядывали в отстройке крепостных стен: ни один князь не станет и раздумывать о будущих походах, не приуготовив места, где он, если что, сможет надёжно схорониться.
     За окном вдруг засуетилось спешащими людьми. Настороженное вглядывание Ионы перешло, наконец, в облегчённое дыхание: нет, не на пожар бегут.
     — Случилось что-то, — вырвалось у него.
     — Савва! — прикрикнул Феодосий. — Сбегай, узнай.
     Послушник, служивший у митрополита на посылках, стремглав изверг себя из хором.
     — Государь вернулся! — влетел крик вперёд самого послушника, вернувшегося так проворно, что, казалось, нашёл он эту новость чуть ли не на крыльце.
     — Ох, ох, — закряхтел, вставая, Феодосий. — Пойду я, встречу. А ты, Иона?
     — Я к себе. Ждать буду его приглашения.
     — Говорят, простыл Иванасилич на обратном пути, — вплёл послушник свой извиняющийся голос в их разговор.
     — Вот же ж! — нахмурился Иона. — Ты, владыка, расскажи уж великому князю, что приехали послы из Господина Великого Новгорода. Ждут встречи с ним.
     — Как не сделать, — ответил Феодосий, думая уже о чём-то ином, и шумно вышел из комнаты.
     Иона остался почти один, с полудремавшим в углу своим духовником, Варсофонием. Подошёл к печке, погреть замёрзшие у окна руки. Да набраться тепла, перед выходом на улицу, на собачий мороз. Было поистине удивительно, как люди в Низовских землях переживали эти свои зимы. Не вымораживаясь вусмерть. И вот, поди ж ты, именно отсюда исходит опасность для его Новгорода. Где они, среди своих вечных недородов, пожаров да татарских набегов, отыскали силу не просто выживать, но и подминать под себя остальных? И ведь не только Новгороду, но и иным землям тревожно от такого неуёмного соседа.
     Хорошо хоть Господь прибрал к себе Василия, коего многие и – по заслугам! – Иродом шёпотом клянут. Сразу как-то и надежда у многих появилась, что миновала гроза. Впрочем, он, Иона, не любил почём зря и надеяться, и тревожиться. Сначала ж разобраться надо. Сюда он-то приехал как раз ради этого. С неудовольствием заметив, как старательно заново утверждают стены Кремля. Хотя тут могла действовать ещё воля прежнего князя.
     Что касалось нынешнего, про него пока Иона и слова худого не слышал. Неудивительно: люди любят сменившуюся власть. Правда, чаще всего недолго. Но коли верно про скромность да богобоязненность Ивана Васильевича молвят, то почему бы и не позволить себе надежду на мирную жизнь с нынешней Москвой?
     На следующий день во двор, где остановились новгородцы, прибежал посыльный Савва. Иона выслушал бойкую речь, что готовы сегодня их принять. Одарил деньгой, мысленно повторяя эхом «и всея Руси» в гордо произнесённом величании  великого князя Московского и Владимирского. Никогда, ни один великий князь не тянул на себя это «всея Руси». Только митрополиты исстари так называли себя. Прежний же московский князь, Василий Васильевич, в неуёмной своей гордыне, осмелился на это митрополичье величание. Что ж, и нынешний, видно, идёт по стопам своего отца.
     — Слыхал? Про всея Руси? — обернулся Иона к стоящему позади него своему духовнику Варсофонию, когда посыльный весело убежал.
     — Как не слыхать, — ответил тот скрипучим голосом; он и на вид напоминал почти высохшую ель, такой же высокий, острый, колючий. — Слышу, слышу в этом гордыню. Да и кто же не услышит?
     — Вот и я о том…
     В назначенное время представительное посольство – три посадника да архиепископ, не считая прочих! – поднялось во дворец. Приняли их честь по чести, в тронных палатах. Для разговора с ними собрались думные бояре, митрополит Феодосий да сам великий князь. Рослый, жилистый, в дорогом разноцветном наряде, с татарским шёлковым поясом. Вид у него, правду молвили, приятен, несмотря на покрасневшие, будто от вдовьего плача, глаза. Когда заговорил, и голос выяснился гундосым, простудным. То ли из-за этого, то ли по иной причине, Иван Васильевич говаривал мало, предпочитая слушать.
     Просьбы Новгорода к Москве более всех, по старшинству, излагал посадник Есиф Григорьевич Захарьин. Ещё дома было решено поднять самые обидные условия, наложенные на Новгород его отцом, да воззвать к милости сына. Захарьин, в своей почти белоснежной седине, мерещился истинным старцем ветхого завета, увещающей укоризне которого не смогло бы противостоять ни одно человеческое сердце. Иона внимательнейшим образом пытался проникнуть взором в сердце перед ним, с лёгким раздражением натыкаясь на мешающую хворь. Вот эта усталость с молчаливостью – она от нездоровья или от осознания грехов его предшественника?
     — Господин великий князь, нет лучшего выбора для земного владыки, чем человеколюбие и миролюбие, — завел речь Иона, давая подохрипшему Захарьину отдых. — Быть ли Христовым сосудом, чрез который Он изливает свой человеколюбивый мир? Если кто знает путь мира, тот ему пусть и следует. Не воюя больше  ни с самим собой, ни друг с другом, ни с ангелами.
     Чуть склонив набок голову, князь упёрся взглядом в его повлажневшие глаза. У Ионы мягко бухнуло сердцем: он увидел в этом взгляде пытливость, внимательную, даже сосредоточенную.
     — Не я так, грешный, говорю, но Дионисий Ареопагит, чей боговдохновенный труд «Об именах» Святая София передаёт господину великому князю в дар.
     Встав со своего места, Иона с книгой в руках сам двинулся к князю, отмахнувшись головой от почти рванувшего к нему дьяка.
     — Благодарю за щедрый дар, — проговорил молодой князь, протянув раскрытые ладони к завёрнутому в тёмно-красную кожу кладезю богословской мудрости. — Не слыхал о такой книге.
     — После падения Царьграда оттуда разлетелись, спасаясь, многие редкие труды. В Юрьевском монастыре, наконец, перевели Ареопагита, и это самый первый список.
     Князь с видимым почтением принял фолиант. Осторожно положил его на колени. Раскрыл обложку, скользя взором по странице. Принялся перелистывать. Иона отступил пару шагов, мягко вглядываясь в его лицо. Тот явно уходил в чтение, беззвучно шевеля губами. Он вдруг стал напоминать старательного отрока, какие всё же, слава Господу, встречаются в монастырских школах.
     Вокруг установилась терпеливая тишина. Почти тишина: со стороны московских бояр всё же доносились перешёптывания, а то и бесхитростные зевки во всю пасть.
     — Мирными гимнами да восхвалим Божественный первособранный мир. Ведь Он всех объединяет и порождает и создает всеобщее единомыслие и согласие. Потому и желают Его все, что их разъединенное множество Он обращает в цельное единство и разделенных всеобщей междоусобной войной соединяет в однородное сообщество.
     Произнеся это убыстряющимся распевом, князь поднял властный взгляд.
     — Вот так-то, владыка. И Дионисий нашу сторону берёт. Быть Новгороду под рукой русского, православного владыки. Как то мой отец установил. А в старину как то делали другие русские князья, от Рюрика до Владимира Мономаха. А от тебя, владыка, я – вместе со всей нашей святой церковью – смиренно жду обещания, что не станешь ты поддерживать общения с Гришкой-унией. Ничего общего не должно быть у православного архипастыря с еретиками. 
     — Давно уж я крест целовал избегать латинства, — сказал Иона, чувствуя, как подавляемые волны гнева всё же начинают биться в его дыхании. — На сем стоял и стоять буду. И излишне обещать избегать каждого латинянина было бы мне обидно.
     Посольский приём на этом не закончился. Еще некоторое время переговаривались Есиф Григоревич и Афанасий Евстафьевич со Стригой и Патрикеевым, доходя уже почти до хрипа ссоры в голосе. Князь же больше помалкивал, с наклонённой головой внимая доводам, которые каждая сторона метала в другую. Притих и сам Иона. Так-то уже было ему понятно, что не стоит держаться надежды. Не отступится от них Москва, и с новым князем. Надо защищаться от её тяжёлой длани. Надо готовиться к трудным временам. Порой он даже начинал злиться на своих спорящих товарищей, что те не могут это уразуметь, оставаясь в тщете надежды. Особенно распалялся Афанасий Евстафьевич Груз, в задоре насмешливого спорщика. Он умел на вече, одним лишь своим бойким языком, заговорить собеседника до степени опешивания и, потому, согласия. Ради этого талана его в посольство и взяли, невзирая на молодой ещё возраст. Впрочем, здесь это пока не срабатывало: московские княжата лишь распалялись ответно, не оскудевая ни  красным словцом, ни уверенностью в себе.
    
          Начало http://proza.ru/2025/03/07/466