Единство Времени

Посвящается Виктории NN

Было это в тот памятный год, когда наш изможденный, изрядно поредевший в боях с черкесами полк второй за осень раз вынужден был переходить Баксанское ущелье. На печальных, темных горных отлогах в сумерках как-то даже болезненно бледнели снежные пятна, усиливался, предвещая неуютную и страшную ночь, ветер, а наша группка офицеров сбилась у бивака. Подогреваемые вином и всё норовящим потухнуть костром, мы привычно резались в фараон. Игра не шла: не приходило ни былого азарта, ни радости от случайно выигранных ничтожных сумм. Один из офицеров – я назову его Вадимом, дабы не тревожить имя, некоторым (столь немногим) еще доселе памятное – и вовсе не принимал участие в игре, как, впрочем, он делал обыкновенно. Он стоял, высокий и прямой, в своей черной бурке, буквально сливаясь с окружающей его темнотою, и о чем-то словно бы думал, глядя вдаль невидящими глазами. До сих пор я часто вспоминаю ночами его лицо, отчего-то именно в тот вечер, озаренное всполохами нашего костерка, как будто впервые меня поразившее: необычайно худое и бледное, с острыми скулами, тонкими губами, всегда слово готовыми сложиться в презрительную усмешку, и большими карими глазами, чрезвычайно глубокими и такими, в кои вглядываться будет как-то даже зябко. Лет ему было уже к сорока, а, впрочем, точно не знаю, но кое-где его черные, как смоль, волосы уже подернула седина, а на лбу образовались две глубокие морщины. Бросив опостылевшую вялую игру, я подошел к нему, дабы завести разговор, – и, к моему удивлению, собеседник мой разговорился (не без участия, впрочем, вина, до которого и он был большой охотник с той только разницею, что если нас оно хотя бы отчасти веселило и примиряло с жизнью, то его обыкновенно делало еще более задумчивым и печальным).
– А знаете, – произнес он глухим, усталым, но сохранившим былую звучность голосом, – ведь завтра меня убьют. Удивительная, право, штука – только сегодня вот был жив, а завтра хлоп – и абшид на покой (он усмехнулся).
– Отчего же, позвольте, Вы так полагаете? Кажется, завтра и боя не ожидается…
Признаться, я подумал тогда, что мой угрюмый собеседник шутит – в том особенном стиле, который был бы соприроден этому особенному человеку. В боях, надо сказать, он всякий раз отличался отчаянной храбростью, даже жестокостью, первым бросался в гущу черкесов и без оглядки рубил; поразительно, однако ж, то, что он не был при этом не то чтобы ранен, но даже и оцарапан.
– Я не полагаю, я знаю наверное, – нетерпеливо, раздраженно отрезал он. – Здесь другое поразительно – сколь многое может изменить в человеческой жизни одна случайная минута. Вот не угодно ли такой анекдотец?
Конечно, мне хотелось послушать его. Он раскурил трубку, придерживая длинными бледными пальцами свой черный мундштук, и рассказал мне такую историю.
В 181* году моему собеседнику было осьмнадцать лет. Он жил под Москвой, недавно вышел в офицеры, был необыкновенно хорош собой, носил черные, до плеч, вьющиеся волосы и мог бы, постигая науку страсти нежной, с успехом приударять за всеми хорошенькими провинциальными, а то и столичными барышнями. Вадим был, однако ж, беззаветно влюблен только в одну – семнадцатилетнюю Нину Л-ву, светловолосую и ясноглазую наследницу долгов своего рано умершего отца и его некогда славной фамилии. С этой-то Ниной и сочетался браком порывистый юноша, уверенный, в духе немецких романтиков, владевших тогда всецело его разумом, что обрел ту единственную предназначенную ему самою судьбою душу, которая одна только и может составить его счастье. Так прожили они несколько месяцев во вседневной неге, Вадим писал своей Нине возвышенно-туманные стихи и говорил о Канте и Гёте, та музицировала и пела ему одному нежным звонким голосом арии из фон Вебера. На почве своих поэтических устремлений Вадим сошелся тогда с некоторыми крупными нашими поэтами, сегодня, впрочем, отчасти позабытыми; читал он и самому Жуковскому, который даже похвалил восторженного юношу, хотя, кажется, и не без иронии. Тогда же в одном из салонов Вадим сдружился с князем Х-вым, светским львом, покорившим тогда, в пору своего расцвета, немало женских сердец и написавшим в перерывах между театрами и балами несколько недурных трагедий в архаическом духе. Как бы мало ни были похожи друг на друга князь и юный офицер, они сошлись весьма близко: Х-ва развлекал и отчасти забавлял юношеский пыл Вадима, тому же нравились светская опытность и (пусть поверхностная, но кому в свете есть до этого дело?) образованность полузнаменитого драматурга. Вадим стал частым гостем в особняке Х-ва, они часами просиживали в небольшом, но со вкусом обставленном кабинете, стены которого украшали медвежьи морды и изящные арабские сабли и где сам хозяин сидел, развалившись, в вольтеровском кресле, попивая вино, а его гость обыкновенно что-то увлеченно вещал, подавшись вперед и оживленно жестикулируя.
Чаще всего разговор заходил о литературе – материи, в равной мере волновавшей собеседников и обыкновенно заставлявшей их спорить наиболее неистово.
– Послушайте, но Вы не можете всерьез относиться к вот этим правилам времен матушки Екатерины, а то и Елизаветы Петровны! – восклицал юноша. – Возьмем хоть вот эти три драматических единства. Это, в конце концов, скучно, это глупо, это ограничивает свободу творца. Посудите сами, какое стеснение от сего происходит, сравните каких-нибудь Корнеля, Расина, бедных наших подражателей Сумарокова, Княжнина – и Шекспира! или Гёте, Шиллера! Вот творцы истинные, вот не знающий оков Пегас!
– Позвольте, я отвечу вам как человек, которого Вы, вероятно, причисляете к сим несчастным подражателям. – Вадим, пристыженный, намеревался возразить, но князь ласково улыбнулся ему, давая понять, что нисколько не обижен. – Правила сии, как Вам, несомненно, ведомо, берут свое начало в трагедии античной. Главнейшее их достоинство, делающее их соблюдение непременным условием правильно написанного драматического сочинения, состоит в том, что они по преимуществу разумны. Сами посудите, в какие события зритель уверует более, когда испытает большее свое соучастие – когда на сцене перед ним будут мелькать различные страны и народы, а за время, когда он сидит в зале, пройдет лет этак с десяток, или когда соблюдены предписанные единства: на сцене протечет одно событие, вместившееся в сутки?
– Но послушайте, о какой вере мы говорим? Как можно поверить в то, что за какой-то день успевает свершиться и битва, и любовное объяснение, и побег из темницы, и вся эта трагическая чехарда? Какой осел поверит в то, что какой-то один ничтожный день буквально заключает в себя целую жизнь героев, переворачивает судьбы с ног на голову?
Князь неожиданно рассмеялся.
– О, поверьте мне, старику, перевернуть жизнь с ног на голову способен не только что целый день, а какая-нибудь ничтожная минута – и в особенности тогда, когда вовсе этого не ожидаешь…
– Ну уж минута – это слишком! – воскликнул Вадим.
Друзья долго еще спорили, попивая вино, и разошлись уже поздним вечером только потому, что у князя, как он недвусмысленно намекнул, вскорости ожидалось краткое, но приятное свидание с дамой, после которого он собирался еще успеть на бал к О-ским. Вадим распрощался с хозяином и, надевая на ходу шинель, направился к дверям. Будучи уже на улице, он вспомнил, что позабыл у князя свою трубку и, прошмыгнув в дом (лакей куда-то потерялся в снежной московской ночи), быстрым шагом направился назад. В кабинете князя не было – вероятно, он уже уединился с неизвестной дамой, которую ожидал. Действительно, в спальне, мимо которой должен был прокрасться юноша, раздавались характерные нежные звуки, а прямо на полу перед дверью лежало сброшенное, вероятно, в страстном порыве дамское платье. Слишком, увы, Вадиму знакомое.
Дуэль состоялась через два дня. Тяжело раненного в живот, князя вдвоем донесли до экипажа – а Вадим молча смотрел на него, не трогаясь с места и не выпуская из руки дымящегося пистолета. В тот же вечер Нина уехала – как он потом узнал, в Париж с гвардейским офицером графом Ш-вым, которого она также часто посещала вечерами.

– Вот и посудите, – сказал мой собеседник, вытряхивая пепел, – какова страшная ценность минуты. Древние призывали ловить мгновения – а, пожалуй, вернее было бы сказать, что это мгновения ловят нас. Что ж, вот и трубка докурена. Полагаю, я уже прискучил Вам своим обществом, и Вы желаете отправиться спать? Вот и наши товарищи все уж разошлись…
Действительно, вокруг никого не было. Костер погас, и только зола дотлевала во мраке ночи. Подумав о том, какой тяжелый переход ожидает нас завтра, я извинился и ушел к себе, а мой собеседник так и остался стоять в ночной темноте. На следующий день в короткой стычке с маленьким черкесским отрядом, устроившим на нас засаду, его наповал убило первой же пулей.