Короткий очерк корявым почерком

Значился важный день.
Подходя к сколотым ступеням диспансера на Менделеева 4, я почувствовала, как ладони покрываются потом. Войдя в здание, они уже блестели, не хотелось вытирать их об куртку красивого багряно-красного цвета с подкладкой в шотландскую клетку. Поворот головы вправо – стойка регистратуры, где одиноко и враждебно восседала тусклая маленькая женщина с седыми волосами. Смотрю налево – длинный коридор неизведанных дверей, таящих за собой формальные бумаги, скрипучие, потертые деревянные стулья и одну на пару кабинетов скучающую женщину или не так давно смело выпущенную из вуза девушку. Ладони все же скользнули по ткани.

Тишина таилась в стенах этого здания настолько поглощающей, что, казалось, пространство медленно превращается в вакуум. Даже мои шаги стали аккуратнее и тише. Они приобрели оттенок безмолвия и робости, с которым я всегда входила в подобные места, будучи более юной и пугливой.
На узкой коридорной лавке сидела пара. У мужчины почти вплотную к носу натянута кепка, руки его возлегали на туловище, кистями упираясь в подмышки, словно их подоткнули, как пододеяльник. Измученная поза его и безжизненно склоненная голова говорила громче любого шороха. И похож то он скорее на победивший рисунок в конкурсе “Инфраструктура, если бы была человеком”. Рядом с ним, почти на краешке скамьи, сидела женщина. На лице ее слегка таилась мягкая и осторожная улыбка.
— Женщина, женщина, – пыталась она остановить деловито идущую работницу с безвкусно высунутым воротником свитера из-под халата, – вы подписывать справки идете? Подпишите и нам, мы сидим здесь уже несколько часов.
Та прерывисто, без какой-либо структуры в движениях, слегка сбавила свой темп и в пол оборота резко произнесла:
— Нет, я справки не всем подписываю.
— Поставьте нам печать, пожалуйста, нет сил уже ждать. – с мольбой в голосе попросила она. Читалась эта мольба от бессилия, как будто ничего иного не остается, как задобрить своим проигрышным положением эту бесчувственную женщину. Но ее интонация граничила с позитивом и доброжелательностью, которую, по моим наблюдением, она воинственно сохраняла рядом с этим мужчиной.
— Я подписываю тем, кто мне нравится. Кто не нравится – не подписываю.
Глупая попытка завершить ненужный для этой работницы диалог, припудренная неудавшимся отшучиванием, едкой усмешкой и готовностью играться со временем уставших людей.
Грузные, чуть ли не забивающие что-то чугунное в каменный пол шаги затихли в кабинете слева от пары. В коридорной тишине послышалось шуршание пакета и звон ложки о чашку.
— Приятного аппетита. – не поднимая головы, проговорил мужчина.

Мы втроем вздохнули. Я опустила глаза.

На часах 13:54. Шесть минут до приема. Уставилась на ботинки. Такая плотная шнуровка мне по нраву. Как у солдат. Четко и конкретно. Петля к петле. Облегая тонкую женскую щиколотку. Концы шнурков упакованы за борты ботинок и тесно прижаты к ноге. Ничего не торчит, не выбивается, и плотность дает приятное томление.

И вновь я услышала шаги. Легкие, почти бесшумные. Возникла молодая девушка, вся в черном и солнцезащитных очках. Слегка нуарная и с удивительно большим и пестрым стаканом для кофе из “Макдональдс”.

— Все также? — спросила она, обращаясь к сидящей паре.

Женщина лишь мягко улыбнулась и плечи ее произнесли вздох. Стало ясно, что удрученный мужчина с заискивающей спутницей рядом – не единтсвенные, кто вынужден ожидать. Всеобщее чувство истощения стало навевать мне страх такого же потерянного времени.

— Мне, между прочим, в морг надо ехать. В морг. Нет времени у меня тут сидеть, мне надо в морг. – на каждом произнесенном “морг” ее акцент делался будто иногородним. Произношение его звучало, как и попытки славянина из провинции произнести “available” – такое же жидкое и неловкое. И чересчур громкое.

Еще немного мы посидели в тишине. Она уже начала вязать из нас четверых летопись. Минута за год, мгновение за неделю. Калейдоскопом перед глазами проносились воспоминания. Халаты и лязгающие ручки, грязные швы между плит на полу, моя нога, дергающаяся перед аудиторией практикантов и сгорбившийся над столом врач психиатр, пустой взгляд девушки в столовой и стекающая в тарелку с кашей слюна.
13:59. Встала. Поправила штанины. Подождала еще тридцать секунд и, постучав в кабинет номер десять, вошла.
Пусто. Одни бумаги на столе да старый стул. Так одиноко и обшарпанно стоял, что даже величаво. Как состарившийся лев в саванне. Будто это и не стул вовсе, а тоже на прием пришел.
Я закрыла дверь. Пол минуты я просто стояла. И вдруг начала злиться. Нежелание находиться здесь дольше запланированного времени действовало на мое раздражение, как кислород на огонь. Но счастье – оно тихое. И приходит внезапно. Сегодня оказалось оно в лице молодой девушки, которая вышла из соседнего кабинета и гнусаво назвала мою фамилию.

Слышалось жужжание лампочки. На бейдже черным по белому жирно выведено: “Струсинец Валерия Дмитриевна”. Нос Валерии Дмитриевны был до того узкий и тонкий, что возникло желание пропускать его через разные отверстия и смотреть, через что он пролезет, а через что - никак.
Струсинец Валерия оказалась очень медленной, и на лице ее висела странная полуулыбка. Спустя пару проявлений моей шутливости я поняла, что рот ее не выражает ничего подобного радости. Или хотя бы легкого сдабривания моего появления. Все вопросы произносились сухо, а взгляд выражал одно лишь “Что?”. И Валерия, и я, и мое сдержанное желание рассмеяться, и заколоченные железными прутьями окна – одно большое, жирное “Что”.

Мое одиночество берет начало с моих уходящих тринадцати лет. Тогда всерьез начала развиваться пагубная для меня вонючка-пердючка. Или, как ее еще называют - депрессия. Это прогрессирующая или статическая единица моей истории понятно будет лишь на смертном одре. На самом-то деле, я ненавижу это слово. Я презираю все возложенные ярлыки и термины на такое простое и весьма поглощающее желание умереть. Каждый второй - если не каждый - день моей жизни, начиная с тринадцати лет, похож, если метафорично, на горящий город, дырявую смрадную майку, ботинок с места преступления, 11 сентября 2001 года, описание постельных сцен Харуки Мураками, безучастный взгляд прохожих, последний жетон, случайно укатившийся в водоотводное отверстие, пакет в пакете, использованный пакет в пакете, использованный пакет в пакете в мусорке и, наконец, на не отпускающую меня пытку. Очень громкое слово для такого лишенного грандиозности человека, как я, но весьма точно описывающее, что устраивает мне мой мозг, сознание и биохимия организма уже много лет подряд. И все же, какое бы количество красноречия и сравнений не было употреблено, все это звучит слишком достойно для вечно тянущегося за мной желания прекратить это одним днем. Об этом нельзя говорить в обществе, эти мысли нельзя описывать родным, и, самое главное, этому нельзя дать случиться. И называется это явление - хроническая суицидальность. Как фонетически слаженно звучит, не правда ли? Какое деловито-строгое и сдержанное название у этого неестественного, вызывающего отчаяние желания.

— Первый тест будет на уровень суицидальности. Это обязательная процедура, — после небольшой паузы она добавила: — Не приукрашивать.
Думаю, последнее сказанное ею условие тоже часть чего-то обязательного.

— Чувствуете ли вы уязвимость, бессмыслие, недоверие к миру? — монотонно, чуть ли не речитативом, задала вопрос Валерия.
— Нет.
— Часто ли вы плачете?
— Нет.
— Возникают ли у вас мысли о смерти?
— Нет.
Ладони покрылись испариной. С моего места было видно как она заполняет толстую тетрадь округлым, даже слегка детским, почерком. На безымянном пальце обручальное кольцо. Вдруг за окном на фоне обвисшего неба показался клин улетающих птиц.
— Есть ли у вас план самоубийства?
Надо медленнее моргать. И ноготь не теребить.
— Нет.
— Часто ли вы испытываете чувство радости, насыщения, удовлетворения от жизни?
— Да.
В штанах стало жарко сидеть. Да и молния висящей на спинке стула куртки больно упирается в спину. Главное – смотреть прямо в одну точку и не шевелиться. Но все же я подняла глаза на потолок и увидела в лампе дохлую муху. Одно маленькое пятно, да и все.

Зазвонил стационарный телефон.

Современное общество напичкано определениями. Тут и там - всему есть название. Но порой я стыжусь названий. Я стыжусь моды, которая читается в диагнозах для людей вокруг. Диагнозы, кстати, тоже недолюбливаю.

– С какой целью приехали?
– Хочу сняться с учета.

Пять лет назад я впервые оказалась в местах не столь отдаленных. Нет, не тюрьма. Но пристанище, очень напоминающее барзах душевнобольных. Тогда я увидела наяву прямое значение выражения "сойти с ума" и более ужасную вещь - ушедшего человека в живом теле. Навсегда ли ушедший или временно, возвращаемый или уже потерянный - вопрос, который меня мучал очень часто.
Именно это сейчас и пыталась определить Струсинец Валерия Дмитриевна.

Велась долгая и муторная перестрелка. На каждый вопрос у меня был заготовленный ответ. Я слегка, хоть и ковыляя, но шла впереди, на один калечный шаг опережая.

Выйдя из кабинета, выдерживая неспешный темп и ровный тон, плеснула в меня коридорная пустота. Один лишь белобрысый парень сидел за партой, выставленной в угол между кабинетами, подперев голову рукой и зажав патлатые концы волос. Хватка его напоминала младенческую, будто маленький ребенок вцепился в подол маминого платья. Заполнял тест и тяжело сопел.

Пока я не вышла из здания, я не ускоряла темп. Проходя мимо зеркала перед выходом, приостановилась, разгладила куртку. Где-то в глубине коридоров слышались скрипы дверей и чьи-то приглушенные возгласы, но все это не таило ни малейшей интриги для меня. Где-то глубоко-глубоко внутри меня воображаемо еду я в поезде с билетом в кармане. И вот она - свобода. Она скоро будет близка. Не оставляя надежды быть пойманной тем тихим счастьем, о котором пишут в детских книгах, отпираю дверь и выхожу на улицу. Свежий и прохладный осенний воздух, асфальт весь в трещинах. Ступаю по трещинам, будто по маршруту.

Все места лечения и удержания душевнобольных, в которых я была, находятся в мрачных и удаленных местах города. Нужно пробираться через старые обшарпанные дворы или через леса. Ехать за МКАД, далеко от людей и рядом с вечно стремящейся дорогой. Авторской подписью всего этого зияют храмы и монастыри. Каждое из подобных мной посещенных учреждений грузным плечом подпирает неприступная территория веры.

Трещины закончились. Эхом доносились заунывные звуки молебна со двора церкви.
А впереди еще получасовая пешая прогулка до метро.