Track 11 Creatures of the wind

"My brain hurt like a warehouse, it had no room to spare
I had to cram so many things to store everything in there."                David Bowie


Весенний вечер. Полупустой вагон метро. Поезд с грохотом разрывает тоннельную тьму. Закрываю глаза. Шума не слышу. Вместо него - протяжная мелодия. Мысленно воспроизвожу финальный трек альбома Боуи.
Вот ведь, какая несказанная удача добыть свежего Боуи менее полугода со дня выхода! Но если б не югославский "Jukebox", и не добрая девушка с чудесным именем Душка, предложенная этим журналом в пенфреды, ещё долго бы не услышать мне "Station to Station". Бандероль пришла из мирного, вполне благополучного города Сараево. Пенфрендом же я оказался не самым надежным. Прости, Душка. Адрес твой вскоре утратил в быстротечности тогдашних жизненных явлений. Потому, вот, и не знаю удалось ли тебе сохранить себя в вихре грядущих перемен, пройти сквозь всё, что суждено будет приключиться с твоим городом, Душка, с твоей страной.

Но я в поезде. Я в промежутке между полудрёмой и полублаженством и внутри звучит "Wild is the Wind". Не успел ещё оценить всего альбома. Боуи привычно выказал стилистическую непредсказуемость. Но эта мелодия, за примечательным авторством Дмитрия Тёмкина, сразу пришлась по вкусу. Имя композитора-иммигранта было совсем незнакомо. Это потом, время спустя, пробегая глазами титры многочисленных нуаров и вестернов, ещё не раз встречу его. Но что примечательного в этой мелодии? Ну, романтизм, безусловно. А ещё? А ещё разлитая во всю ширь тоска, - тоска вполне русского свойства, та самая, каковой безусловным ценителем был один мятежный немец.
Ну и вот, вслед за Ницше, иронии наверно ради, в голову приходит институтская подружка Ирка, маленькая, вертлявая, но несколько не лишённая шарма. Вспомнилось как сразу она расслышала Тёмкинскую мелодию, как очаровалась строчкой "We're like creatures of the wind". Я проговорил это вслух. А как бы это прозвучало в переводе?  Быть может "Мы словно порождение ветра".  или лучше  "Мы словно дети ветра" или может: "Мы как будто созданы ветром".  Ну, будет ещё время продумать.

И тут справа кто-то резко дёргает за рукав. Не успел я открыть глаз, как меня дернули ещё раз и потом ещё. Поворачиваю голову, смотрю, и сразу не могу понять, что за явление передо мной. Что-то взъерошенное, явно нервическое. Какая-то ненормальная, которую сходу признать не могу, продолжает трясти меня и лепечет что-то несуразное. Наконец, в несносной её скороговорке разбираю слова: "Это ты! Это ты! Узнала тебя. Это ты! Негодный! Возвращай! Возвращай давай, что украл! Отдавай! Куда дел? Отдавай!"

Я мотнул головой раз, другой, но явление не исчезало. "Отойдите, оставьте меня в покое",- произношу с бесстрастием, но весьма неуверенным. Ненормальная, захлёбываясь, не устаёт голосить. Крик привлекает внимание немногочисленных пассажиров. Кажется, это их забавляет. Кто-то усмехается, кто-то качает головой, кто-то делится впечатлением с соседом. Баба продолжает нести всё тот же набор бессмыслицы и, кажется, распаляется всё пуще. Она не остановится, - понимаю я. На первой же остановке отрываюсь от неё и выхожу из вагона. С возгласом "Отдавай!", чокнутая выскакивает вслед за мной, догоняет меня и  вцепляется в волосы. Я перехватываю её руку, пытаюсь высвободиться, сохранить прядь за которую она ухватила. Тут она отдёргивает руку и как резаная, начинает вопить на всю Ивановскую. Люди на платформе замедляют шаг, останавливаются. Я бормочу что-то формальное, типа "Отстаньте, отстань от меня!" Группка людей становится рядом. Кто-то провозглашает: "Прекратите приставать к девушке! Прекратите немедленно!" Я пытаюсь отойти в сторону, но мне уже преграждают дорогу. С края платформы несётся звонкий, дребезжащий, свист. Это тётенька-служащая в красной фуражке призывает мента. Воздух сгущается и прямо из него материализуется мент с сержантской полоской на плече. Он хватает меня под локоть. И вот уже движет вперёд к эскалатору. Баба семенит рядом и, уменьшив децибелы, что-то неустанно лепечет. Сержант согласно кивает головой, сосредоточенно молчит. Пытаюсь как-то объясниться, мол, женщина не в себе и всё такое. В ответ - сосредоточенное молчание. Сойдя с эскалатора и продолжая разыгрывать глухонемого, мент подталкивает меня к неприметной двери в углу вестибюля.

Втроём мы входим в узкую комнату, скорее - каморку. Вдоль стены зарешеченное пространство, в народе именуемое, обезьянником.  В дальнем конце каморки - стол с черным телефоном. За столом детина в форме лейтенанта. На столе - пепельница с окурком, бутылка недопитого кефира, стакан с белёсыми разводами изнутри. Детина явно говорящий. Не успели мы и проникнуть в его владения, как раздался его гортанный рык: "Хер тебе, а не сигарету!" Но это он не нам, а  поскуливающему за массивной металлической решёткой забулдыге. 
- Что тут у нас, Сидоров?, - рявкнул детина из-за стола.
Нарушив обет молчания, Сидоров отвечает: Да, вот этот длинный приставал к девушке
- Я его узнала, - тут же встревает ненормальная.
- Кого узнала?, - спрашивает лейтенант.
- Вот его, - указав на меня, отвечает та.
- Да, я её впервые вижу. Я мирно сижу в ваг..., пытаюсь возразить, но не успеваю сделать это. Меня прерывает грозная команда из-за стола: "Тихо!"
В этот момент жалобное "Хлопцы, курнуть-то дайте!" прорывается из-за клетки.
Мент резко вскакивает из-за стола, подбегает к решётки и, что было мочи, гаркает в неё:  "Заткнись, алкаш, бля! Тебе мало?" Алкаш послушно затихает.
Мент садится за стол, начальственно приосанившись, обводит комнату взором, торжественно произносит: "Так".  В этот момент звонит телефон. Он берёт трубку. Слышим: "Ага, ага, понял" Внимая голосу из трубки, он улыбается и совсем негрозно произносит: "Да понял, я говорю. Понял. Понял, говорю. Щас буду". Выйдя из-за стола и приблизившись к двери он оглядывает нас и твёрдым приказным тоном произносит: "Ждём! Понятно?" Я вяло кивнул головой. Мент исчезает за дверью.
На какое-то время каморка обретает тишину. Её нарушает голос якобы пострадавшей. Как-то, на сей раз, очень робко она затягивает всё прежнюю песню. Но суровая команда "Ждём!" ,на сей раз из уст немногословного мента, тут же обрывает её. Она замолкает.

Немного погодя она как-то странно преображается. Лицо становится, не то, чтобы бледным, но каким-то блёклым и совершенно обездвиженным, как маска мумии. Неподвижными взглядом она упирается в стенку и так, словно внутри неё нажали кнопку "off", сидит не шелохнувшись минуту, другую, третью. Долгих минут семь, наверное, она и не шелохнулась.  Немногословный мент заметив перемену, спрашивает:
- Чегой-то она?
Я пожимаю плечами.
Вместе с ментом мы внимательно следим за ней.
- Медитирует может?, -  предположил я.
- А?, - встревожено переспрашивает мент. 
Я вновь пожимаю плечами.
- А?, - опять повторяет мент каким-то уже загробным голосом, словно увидел приведение. Кажется, он замер от страха. И эта метаморфоза в этом совершенно непроницаемом мордовороте, выглядела абсолютно невероятно.
- Ждём?, - переспросил я его, чтобы как-то отвлечься.
- Ждём, - потухшим голосом ответил мент.
Мы прождали ещё сорок безмолвных минут.
  Мумия наша, наконец, ожила. Ожив, она первым делом торопливыми, неуверенными движениями стала ощупывать лицо, потом сняла очки и долгим бессмысленным взглядом смотрела на них, далее вернула очки на прежнее место и с длительной нервозностью пристраивала их, потом она очень неторопливо, словно в замедленной съёмке, поправляла, приглаживала волосы. Мент всё время не сводил с неё глаз. Неожиданным образом, она как будто и внешне изменилась, присмирела, былая агрессивность сошла на нет, и выглядела она теперь жалким, несчастным существом. 

Но вот, наконец, объявляется исчезнувший лейтенант. В нём также - неожиданная метаморфоза. Движения его, как будто, округлились, в лице возникло нечто сходное с добродушием. Заняв подобающее место за столом, он окинул внутреннее пространство странноватым, не слишком прозрачным взором и с косою улыбкою произнёс: "Ну, что заждались, субчики? Хе-хе".
Все молчат. Поразительное дело, - отмечаю я про себя, - и часа не прошло, а мир так изголодался по переменам, что срочно задумал наверстать упущенное. Все трое: пара ментов и баба эта - уже какие-то совсем другие люди.
"Заждались что ль? Говорю." , - чуть громче повторяет главный мент с некоторым уже вызовом и с той же косой улыбкой. И вновь вопрос безответен. Все словно затаились.

Наконец  из зарешетчатого пространства доносится слабый сиплый голос.
- Начальник,  дай курнуть-то.   Это алкаш взывает из обезьянника.
И тут лейтенант (Вот чудо!) смотрит на него с немыслимой до сих пор, душевной улыбкой. И вот, уже кажется, улыбка эта прилепилась к ментовской физиономии так прочно, что, может, даже и не отлепится до окончания дня.
"Сидоров, - командует он,- выдай ему сигарету!".
Сидоров с секунду непонимающе смотрит на главного, потом лезет в карман, вытаскивает сигарету из пачки Пегаса, подходит к обезъяннику, просовывает меж железных прутьев.
- На! , - сухо произносит Сидоров.
- Спасибо, начальник!, - задорно отзывается узник. И производит что-то среднее между вздохом и стоном, чиркает спичкой, блаженно затягивается.
Снова затишье. Народ, в ожидании распоряжений, смотрит на главного. Главный, отклеивается от стула, подбирается к двери обезъянника, дергает рукоятку засова, месмерическим взглядом пронзает узника.
Тот настороженно замирает, рука с сигаретой застывает в воздухе. С полминуты они смотрят друг на друга ни на миг не шелохнувшись.
     "А ну, пошёл отсюда!", - резво командует начальник. Распахивает решётчатую дверь, головой кивает в сторону выхода из каморки.
  "Ну, живо!",- гаркает он.
Узник и мгновенья не раздумывая, срывается с лавки и, суетливо скомкавшись, проскальзывает во дверной проём. С топотом удаляется.
Теперь главный переводит взор на меня с бабёнкой. "А вы чего сидите?" - выдаёт он с всё той же косой усмешкой и прибавляет: "А ну вслед за ним!". Бабёнка как-то замешкалась. Я же с радостью ринулся на выход.

Ступив несколько шагов от метро, я останавливаюсь. Закидываю голову вверх и полной грудью вдыхаю воздух свободы. Кажется, другой час в ментовке превратил бы меня в клаустрофоба.
"Погоди", -слышится голос сзади.
 Напряжённо оборачиваюсь. Вплотную ко мне - та самая истеричка в очках.
"Чего ещё?",- спрашиваю, - Что, в ментовку захотелось опять?"
"Нет", - отвечает она тихо и совсем утомлённо. "Проводи меня".
Ну нет, - думаю, - меня на мякине не проведёшь, как бы не так, от персон такого рода следует держаться подальше.
- С какой это стати?, - говорю ей.
- Я темноты боюсь, - отвечает она
- Да какая темнота-то, везде фонари горят,  - говорю я со смехом. Смех, почему-то выходит притворным.
-Это здесь. А в моём дворе ничего никогда не горит, там всегда темно вечерами. Я боюсь., - на распев произносит она.    
Нет, ну, я как-то сразу представил: вместе с ней мы входим в её тёмный двор, она совершает очередной наскок и опять пошла плясать деревня.
- Я тебя больше не трону, не трону, - обещает она, голосом совершенно замученным.
Я стою, смотрю на неё, думаю каким бы образом отвязаться.
              - Здесь пять минут ходу. Проводи-и-и. , - жалостливо взывает она. И тут же, в нарушение собственного обещания, очень неторопливо берёт меня под руку.
- А вот этого не надо! , - тут же реагирую я, оттолкнув её руку.
Она поворачивается вплотную ко мне, я вижу её глаза, обездвиженные страхом, совершенно неуместным, с моей точки зрения. Губы её подрагивают. Передо мной жалкое, затравленное существо. 
- Ладно.  , - говорю я, - Куда идти? Только давай без фокусов. Поняла? Договорились?
- Договорились" ,- отвечает она и, вновь робко берёт меня под руку.
Странным образом я смиряюсь с участью. И вот уже на манер преданного партнёра шагаю рядом с нею.

Я, конечно, соврал менту, говоря что прежде не встречал её. Встречал. Встречал-таки. И там, в вагоне она действительно меня узнала. Правда, на самом деле, я не сразу опознал её. В любом случае, всё, что произошло сегодня, было своего рода дежавю.

В реальности же дело было так: Кажется в марте месяце, возвращаюсь я от Петрова домой.  Ну да, в марте я ещё студент. Последний курс, и уже в предчувствии другой неведомой жизни, - жизни свободной от лекций, семинаров, докучливых курсовых, ненавистных экзаменов. С Петровым мы привычным образом потребили незначительное количества алкоголя, т.е. выпили совсем не крепко. И как только завечерело, я подался к дому. Вхожу я в вагон метро и в обнимку с портфелем становлюсь боком к раздвижной двери. Три остановки до пересадки. Садиться, думаю, не буду, дабы как-нибудь невзначай не уйти в мысли, да не прозевать станцию. Лучше, думаю, постою. И полуминуты не прошло, как сзади в меня как будто что-то врезается и с силой толкает вперёд. Я отскакиваю на метр, едва удержавшись на ногах и совершенно не понимаю, что происходит. Оборачиваюсь. На сидении сзади бабёнка лет тридцати, может чуть меньше.
(Теперь бы я сказал - деваха лет тридцати, может чуть меньше.) На её носу очки. Злобно смотрит на меня своими вылупленными глазами, вдобавок расширенными диоптриями. Я пытаюсь понять, чего она хочет.
- Не стой здесь!, - резко вскрикивает она.
Смотрю и вижу, что на сидении никого кроме неё нет. Ну, ладно не нравится тебе, что кто-то стоит рядом, отодвинься, места предостаточно. Ну, повернулись к тебе спиной, и что такого? Но ведь и не спиной даже, а боком по сути-то дела, да и разделены мы с тобой жёлтой жестяной панелью,  окаймленной никелированными поручнями.  Ну, пересядь, в конце концов, на другое сиденье, вагон вообще-то полупустой. Так или иначе, оценив диспозицию, я занимаю прежнее место у жёлтой панели, предусмотрительно, упёршись ногами в пол. Секундой спустя, точно такой же удар в спину. Однако, прилепившийся к  панели, я уже не отскакиваю, а стою, аки колосс неколебимый. В следующей же миг, очкастая срывается с места и закатывает мне звонкую пощечину, огласившую весь вагон. Дружное "Ах!"прозвучало в нём. Обратив взоры в нашу сторону, весь народ полон внимания. Кто-то даже осмелился выразить возмущение, а какая-то пассажирка немногословно вступилась за меня и всё качала, качала головой. Ошарашенный совершенно, какое-то время я прихожу в себя. Моя чокнутая попутчица и я в центре всеобщего внимания. Все взоры на нас. Народ замер в ожидании моей реакции. Внутри меня всё клокочет от обиды. Как ответить не знаю. Ума ли, иль, всё-таки, такта хватило, чтобы не отрикошетить ей рукоприкладством. Единственное, что сделать посмел, так это встать перед ней и испепелять её ненавидящим взглядом. Но устроить какую-нибудь гадость жутко хотелось. Всё внутри кипело, но нужной идеи в голову не приходило.  А чокнутая, меж тем, с испугом взирая на меня, плотно прижимает к себе свою тоненькую лакированную сумочку. Невольно, она сама и навела меня на мысль о способе отместки. Нет, лишать её сумочки намерений не было. 
 
Поезд прибывает на станцию, раздвижные двери подаются в сторону. В вагон входит очередная порция пассажиров, звучит объявление "Осторожно, двери закрываются" И вот в момент, когда двери едва подались, чтобы вновь сомкнуться, я, самым шустрым образом, срываю с обидчицы очки и выбегаю из вагона. Двери закрываются. Bingo! Она срывается с места, лупит по стеклам дверей. Поздно! Поезд трогается. С ехидством наблюдаю, как рядом с чокнутой у дверей оказывается группка доброхотов, пытающихся их разомкнуть. Доброхотам удалось засвидетельствовать лишь  финальную сцену, предыстория им была не ведома. Но меня это уже ни сколько не беспокоит. Поезд набирает скорость, я победно дефилирую вдоль платформы и тут... Тут со скрежетом, разрывающем ушные перепонки, поезд замедляет ход, останавливается, из вагона выскакивает чокнутая, сопровождаемая группой разъярённых пассажиров. Все они, с криками, бегут в мою сторону. Спохватившись, я, что есть мочи, рву вперёд к эскалатору. Сзади слышны возгласы "Держи его!" Раздаётся пронзительный звук милицейского свистка. Едва не сшибая прохожих с ног, добегаю до эскалатора и по ступеням ракетой вверх. Ну, куда им за мной! В беглом всегда больше прыти, чем в ловители. И прыти моей им не суждено было преодолеть. Победно устремляюсь к выходу. Вот я снаружи. В ближайшем тёмном дворе я ныряю в первый подвернувшийся подъезд, взбираюсь по лестнице на верхний пятый этаж и из неосвещённого окна наблюдаю за дальнейшим ходом событий. Группка запыхавшихся преследователей выбегает из дверей станции, долго вращает головами, всматриваясь в вечернюю темень. Останавливают пару прохожих, выспрашивают. Не солоно хлебавши подаются назад, ныряют в дверной проём, исчезают.   

  Кто бы мог подумать, что полгода спустя, схожим тёмным вечером я буду провожать до дома виновницу описанного эксцесса. В унылом молчании мы продолжаем маршрут. И ,как бы, уловив флюид моих воспоминаний, напарница голосом сомнамбулы произносит:
- Очки верни. Пожалуйста.
- Да нет уже у меня очков тех.,- отвечаю ей.
- А где, где они?"
- Где, где!, - передразниваю её. Да, расхерачил я твои очки, как только выпрыгнул из метро. Со злости тут же и запустил в ближайшую  стенку. Только звякнуть успели напоследок!
- У-у-у, - тихо отозвалась она и далее за всю дорогу не проронила ни слова.
Но, вот, как было обозначено, мы у цели, длиннющей, кирпичной четырёхэтажки, годов 60х, напротив неё точно такой же дом, а в пространстве между ними невзрачный, чахлый скверик освещённый одним единственным, тусклым фонарём. Минуя сумеречный скверик подходим к указанному подъезду. 
- Ну, кажется, всё - говорю я,- ты дома. Я пошёл.
- Ну, подожди, подожди. Сейчас пойдешь. Видишь, какая темень в подъезде. Вот квартира, - кивает она в сторону двери на первом этаже и ожесточённо вцепляется мне в руку.
Звонок в дверь. В миг за дверью засеменили торопливые шаги. И вот, прежде чем предчувствие чего-то недоброго успело во мне наметиться, дверь открывается. Я пытаюсь разжать вцепившиеся пальцы, как в дверях возникает  приветливая дама лет, где-то за сорок, с мягкими чертами лица, того типа, с которого, кажется, никогда не сходит улыбка. С улыбкой же на лице она произносит: "А-а-а, милости просим. Проходите пожалуйста."

Из интерьеров пахнуло уютом. Не смотря на то, что вечерних приключений мне вполне хватило, неожиданно делаю шаг вперёд. Судя по всему, усталость преодолела осмотрительность. Приветливая женщина принимает и вешает мою куртку. Не успеваю я оглядеться вокруг, как злосчастная компаньонша моя с криком "Это он! Это он!"  бросается в объятья приятной дамы и заходится в рыданиях.
Та, не спрашивая "кто это он" успокаивает её, с нежностью гладит по спине. Чуть отстранившись хозяйка обращается ко мне, говоря: "Я - Виолетта. Я сестра Милы. Ничего, ничего она сейчас успокоится. Проходите пожалуйста в столовую, садитесь, мы сейчас. А вас зовут...?"
-  Фёдор, - соврал я.
  -Очень приятно, Фёдор, - произносит Виолетта.
Не размыкая объятий, она усаживает сестру со словами: "Присядь, дорогая, присядь воробышек, присядь бедненькая наша, я мигом". Та всхлипывая садится на стул и выдаёт следующую сумбурную тираду: "Это он. Он сорвал очки. Рассказывала тогда. Помнишь? Мамы нашей. Не сохранила... Итальянская оправа. Осталась без очков. Любимые... Просила "верни их", потому что оправы не купишь. Не знает, что бывает... Когда происходит... Просила "Верни". Ни капли жалости, так поступать! Он, он уже разбил их, их. Разбил их, сказал. Ни капли жалости! Не собиралась головЫ рубить... Виноват он! Не терплю крови! Не терплю, не терплю, не терплю.. Совсем... Хватит. Не вернул, не пожалел. Бесчеловечный. Всегда мужчины такие. Всегда! Я попросила, умоляла его. Проводил до дома тогда. Разбил их о кирпичную стену сперва. Не пожалел. Не знает. Это он. Это был он. Их больше нет!"   
 
Не слишком, кажется, внимая словесному потоку, Виолетта, ненадолго удаляется. Приходит она с чашкой в руке, подносит её к губам сестры, говоря: "На выпей, выпей вот поскорей. Нет, нет не торопись, не надо. Пей спокойно."
Та, поумерив всхлипы, жадно выпивает предложенное. Затихает. Замирает. Её руки падают вниз, чашка выскальзывает. Осколки разлетаются по полу. Виолетта вздрогнув, встревожено смотрит на сестру. Та сидит совершенно неподвижно, никак не отреагировав даже на упущенную чашку. Застывший её взгляд на стене. Вспоминаю, что сегодня уже наблюдал подобное. Сейчас смотрю на реакцию старшей сестры. В отличии от того мента, Виолетта не демонстрирует тревоги. Склонившись у ног Милы, неторопливо и осторожно она приступает к сбору осколков.

Время спустя, Мила, выходит из ступора. Глаза её часто заморгали, но ничего кроме стены напротив не видят. Пошатываясь, она поднимается со стула и прерывистыми неуверенными движениями хватается за пуговицу кофты, начинает её расстегивать. Вот она снимает бледно-малиновую кофту и берётся за ворот светлой блузки, по-прежнему, не замечая никого вокруг. Виолетта подходит к сестре, ласково обнимает и без слов ведёт в комнату в конце коридора.   

Я стою на пороге столовой, откуда просматривается длинная прихожая и две комнатные двери, за одну из которых удалились сёстры. Пытаясь осмыслить происходящее, подхожу к настенной картине в фиолетовой рамке. Это довольно сюрреалистичный пейзаж в розовато-лиловых тонах. На переднем плане нечто полупрозрачное похожее на ширму или, может, это бокал ассиметричной формы с оплавленными краями. Внутри этого полупрозрачного объекта - размытый женский силуэт, частично заслоняемый фиолетовыми кустом с огромными цветами на ветках. Из глубины объекта проступает бледно-оранжевый лучистый шар. Вполне меланхолический пейзаж в итоге. Отведя глаза от этого фантазийного оазиса, я тут же встречаю аналогичного тона занавески с цветами где-то копирующими цветы с картины.
На краткий миг меня, словно, окатило неведомой розово-лиловой волной. Это было непривычно странное, но вполне комфортное ощущение.

- Успокоилась. Пусть поспит теперь , - произносит спешно вошедшая Виолета.
- Всё в порядке? - спрашиваю её.
- Ну, если так можно сказать, - со вздохом, отвечает она.
- Чем-то помочь?, - спрашиваю я.
- Спасибо. Всё что требовалось уже предпринято. Спасибо, спасибо. Присядьте, передохните, - произносит она.
- Что, у меня, такой усталый вид?, - с неуместной дурашливостью вопрошаю я.   
  Вместо ответа, Виолетта произносит:
"Мне Мила рассказала. Довольно  странные обстоятельства. Честно говоря, я подумала, что вы её молодой человек, о котором она ещё не успела поведать."
" Понимаю, как это всё неловко, - продолжила она с заминкой " Понимаю как всё странно и как это всё неудобно для вас. Мне, наверное, стоит вас отпустить. Да и, безусловно, извиниться. Вы, конечно, можете сейчас уйти. Вам решать. Наверное, я что-то смогла бы объяснить. Но не знаю." , - с тяжелым вздохом произнесла она.
- Чья это картина?, - спросил я.
- А-а-а?, - протяжно переспросила она, - Это один знакомый мой нарисовал. Его имя, фамилия ничего не скажет вам. Это был подарок к когдатошнему дню рождения.
- А это женщина в глубине, случайно не вы?
- Случайная женщина в глубине, случайно оказалась я, - усмехнулась Виолета и несколько посерьёзнев, с какой-то нерешительность проговорила:
                - Фёдор, я бы могла попытаться объяснить что-то в отношении Милы. Если у вас есть время, конечно.
- Да, странное выпало знакомство!,- проговорил я.
- Вы присядьте?, - спросила она.
- Ну, да.", - отвечаю я, подбираясь ко стулу.
- Вы, конечно, заметили, что Мила нездорова, начала Виолетта и замялась.
- Понимаете, Мила не злой, безобидный совсем человек. Вы наверное это заметили?, - продолжила она.
Было очевидно, что ёё сестра не описала всей полноты картины. Однако, взглянув на эту милую женщину, мне сразу как-то не захотелось возражать. В знак согласия я даже успел кивнуть головой, но потом подумал, что не следует скрывать правды и выдал Виолетте свою версию знакомства с её Милой. Рассказал, о том как её якобы безобидная сестрица в момент первого нашего знакомства заехала мне по морде, а в момент второго - выдрала клок волос. Рассказал, как, благодаря ей, угодил в ментовку. Рассказал что просидел там час, и уже рассчитывал, что промурыжат там до полуночи, а то и дольше. Поведал о том, что каким-то чудом избежал штрафа, и может даже уголовки. А в добавок ко всему высказал мнение, что ей, судя по всему, неведом подлинный характер её сестры.
Похоже, я ввёл Виолетту в ступор. К счастью совсем не той продолжительности, что недавно представила её милая родственница. Молча, она, стала совершать какие-то суетливые движения, трогать скатерть то здесь, то там, смотреть на меня и тут же отводить взгляд. Наконец, как бы, мобилизовавшись, произнесла: "Хотите чаю?"
Я сказал, что не прочь, конечно выпить и чаю, но предпочёл бы, если возможно, чего-нибудь покрепче.
Дело в том, что рассказывая о своих злоключениях, я в достаточной степени распалился, и, подумалось мне, что алкоголь помог бы как-то нормализоваться, расправится с остаточной экзальтацией.

Хозяйка ненадолго удалилась. Вскоре на столе возникает пузатая, едва початая бутылка болгарского коньяка Плиска, пара небольших, таких же пузатых, бокалов и тарелка с яблоками.
У Виолетты всё ещё потерянный вид. Она сидит безмолвно с подобием жалкой улыбки на губах. Неужто правда так ёё ошарашила? Неглупая же, кажется, женщина. Как же можно было не догадываться о вещах-то очевидных. 
Между тем, бокалы полны. Не смотря на то, что и не очень-то удобно было, и какая-то вина уже, поднималась изнутри, я поднимаю бокал и предлагаю приличествующей моменту тост:
                - Ну, за знакомство, наверное?"
  - Ну,  давайте выпьем за знакомство", - соглашаюсь Виолетта.
 Мы выпиваем.

Вот две сестры, думаю я, и такие непохожие. Если, по отдельности любую деталь лица одной (глаза, нос, скулы, губы) сравнить с деталью другой, то они, бесспорно скопируют друг друга. Но почему-то в лице старшей сочетание всего гармонично, тогда как в лице младшей не так.
"Мир в котором мы живём - очень жестокий мир, Фёдор", - сказала Виолетта пригубив коньяка и продолжила:  "Для людей чувствительных, уязвимых мир этот невыносимо опасен. Люди с тонкой кожей не всегда выживают. А если, случается, выживают, то получают серьёзную травму. Иногда травма столь чудовищна, что это меняет человека навсегда. Моя сестра относится к этому типу."
Несуразным образом в моём мозгу прозвучал фрагмент тёмкинской песни: "For we're like creatures of the wind, and wild is the wind"

Тем временем Виолетта продолжала: "Я не ахти какой мудрец-философ, но, бывает, до смыслов каких-то добираюсь. Я старше Милы на тринадцать лет и я сильней её. Случилось так, что в свои тринадцать я получила прививку, нечаянно подготовившую меня к дальнейшим утратам. Прививкой стала смерть папы. Трагическая и неуместная смерть. Смерть которую можно было избежать и нужно было избежать. Но сейчас не об этом. Для мамы, по ту пору беременной, эта смерть была серьёзным ударом и солидно подкосила её. Мне было тоже очень тяжело, но я была моложе и крепче и потому по мне это не так сильно ударило, как по ней. Мила родилась недоношенной, её едва выходили. Но вот, в свои пять лет она была уже здоровой весёлой и умной девочкой.  Помню её детский почемучный период. "Если подсолнух, весь день вращает головой вслед за солнцем, и на следующий день так и на следующий тоже, почему у него голова не откручивается?" - как-то спросила она.  Мама в ней души не чаяла. Я глупая даже ревновала. Вот ведь как, вспомнишь и начинаешь корить себе.
В доме у нас был аквариум с рыбками. Ну, самыми простенькими, неприхотливыми, гуппиями. Так вот этот аквариум, который состоял из стёкол на железном каркасе, в один из дней потёк. Мы пытались замазывать швы, но безуспешно. Аквариум наш прохудился невосстановимо.
Мама с Милой поехали на птичий рынок за новым. И купили такой чудесный в виде полу-шара. Были очень довольны покупкой и уже шли на выход, но тут, проходя между клеток с различной живностью, они остановились у обширной клетки с маленькими, гусятами. Мама, говорила, что сама не могла оторвать от них глаз, до того были хороши жёлтые, пушистые птенчики эти."
Виолетта остановилась перевести дух, наполнила ещё по бокалу.
- Ну, за что выпьем теперь, даже не знаю. За что выпьем? Говорите вы, Фёдор.      
Услышав чужое имя коим меня величают, стало неудобно. Но можно ли было поправить? Расписаться в притворстве в ответ на живую, человеческую искренность?
Я поднял бокал, заранее предчувствуя фальшь того, что произнесу.
  - Ну, за здоровье. Чтоб пробираясь по жизни схлопотать поменьше синяков. Без синяков, конечно, не бывает, - добавил я, - но всё равно, давайте пожелаем друг другу это.
- Давайте пожелаем, - согласилась Виолетта, не весело улыбнувшись.

Мы опустошили бокалы и она продолжила рассказ. "Птенчики были до того очаровательные, что когда Мила попросила:"Мама, давай купим гусёночка", та не смогла отказать. Таким образом в у нас появился новый член семьи, гусёнок Кеша. Казалось, я никогда не было столь сентиментальной по отношению к животным, как мои ближние, но Кеша растопил и моё сердце. Милочка ухаживала, убирала за ним. Первое время пока гусёнок не подрос они даже вместе купались. Ну, а когда подрос, то вскоре научился понимать человеческую речь. Всегда отзывался на своё имя и когда ему говорили: "Кеша пора обедать" со всех своих лапчатых ног устремлялся на кухню к кормушке. Больше всего он любил тыкву, тыквенные семечки, конечно, тоже и даже твёрдую кожуру. Бабушка нам часто по ту пору привозила из деревни тыкву, яблоки, кабачки. Деревня-то всего в часе езды на электричке. Умилительно было наблюдать как Мила играла с Кешей. Словно кошка, он бегал за верёвочкой. На шею ему она повязывала алую ленточку в виде бантика и с этим бантиком он, на радость ей, гордо дефилировал по квартире. Спал он непременно возле Милиной кровати, свернувшись клубком, головка сверху, так чтоб средь ночи его можно было по ней погладить. Казалось он вместил в себя все лучшие черты любого привычного домашнего питомца. Когда Милу приводили из сада, он вполне по-собачьи с радостью необузданной бросался встречать её, распушив, расставив крылья. Незнакомцев же, того же, скажем, сантехника иль электрика он встречал недовольным шипом, а иногда был готов ухватить за штанину.

Но вот пришло лето и мама решила отправить Милу и подросшего, красивого, статного гуся в деревню к бабушке, дедушке. Там простор, там зелёная травка, там солнышко, и для ребёнка и её любимца это было настоящим раздольем.
И вот, таким образом, ребёнок был отправлен загород. Большую часть того времени мать и старшая сестра проводили в Москве. Виолетта тем летом сдавала вступительные экзамены, а мама её работала. Регулярно они наведывались и всё складываюсь наилучшим образом. Днями напролёт, как мне было описано, девочка и гусь играли, гонялись друг за другом, а когда уставали, устраивались отдохнуть на траве. Мила ложилась на спину, а Кеша, устроившись рядом, клал свою голову на длинной-длинной шее ей на грудь. Но в один день произошло то, что было неминуемо, но чего они городские жители по какой-то своей невразумительной несообразительности ожидать не могли.

Сцена, что Виолетта обрисовала мне, до сих пор перед глазами.  Дед её, которого, к стати говоря, звали Фёдором, был, по описанию, приветливый, добродушный, вполне деревенский житель. Как-то подойдя к Миле, которую он, конечно же, любил, говорит ей: "Ну, что, внучка, гусь твой вона как вымахал, разросся. Пора бы ему как-то уже того, головой да на колоду. Пойдём ка, внучка, отвёдем его в сарай."
"Пойдем пойдём", радостно согласилась Мила в предвкушении какой-то весёлой игры, затеянной дедушкой. Они вошли в сарай, Мила позвала Кешу, он радостно и привычно устремился к ней.
"Ну, что, гусь - говорит дед,- клади голову на колоду." Кеша послушно положил свою голову на увесистый, ровный пенёк. Человечью речь он понимал прекрасно. И тут добрый дедушка рубанул топором. Голова гуся отскочила куда-то в солому. Тело его вздрогнуло, в последнем резком движении он распростёр крылья и затих, так больше и не сомкнув их.
Мила не могла поверить увиденному. Какое-то время она стояла в оцепенении. Потом  безумный, нечеловеческий вой вырвался из неё. Она бросилась на деда, крича: "Отруби и мне, отруби и мне голову, голову. Сейчас же! Ненавижу, ненавижу тебя. Отруби мне голову! Отрубите мне голову, голову, голову..., срочно, сейчас!" Она колотила его слабыми кулачками, а ещё щипала, щипала, щипала впиваясь в него, со всей силы и снова колотила.
На несколько дней она впала в бред. в котором всё время просила отрубить ей голову.
 И это её убийственное желание оказалось столь мощным, что недуг, который вскоре постиг её, мотивировался этим неусмиримым желанием изъять из собственного сознания всё, что видела. Деда, который сильно переживал и раскаивался, она до конца его дней так не простила. Всякий раз она выбегала из комнаты, стоило ему только войти.

Когда Виолетта затихла, я, будто одеревенел. Потом, в полном молчании, забыв о такте, налил себе коньяка, единым глотком выпил. Виолетта снова наполнила мой бокал. Наполнила и свой. Безмолвно мы опустошили посуду.

"Потом, - продолжила Виолетта, - у Милы стали появляться, как мы их называли, "задумки". В момент разговора, она вдруг затихала и сидела неподвижно минуту, другую, часто больше. Врачи определили это как проявление эпилепсии. Ей прописали таблетки, микстуры всякие, режим. Мы с мамой долго, долго выхаживали её. Время спустя задумки уже не были такими частыми. Но вот, когда она уже пошла в школу, проблема обострилась. Какие-то учителя, выходили из себя, когда ученица, вообще, демонстрирует ноль реакции, вместо ответа на вопрос.  Да и дети-ученики... Они, конечно, приметили неладное и начали подтрунивать над ней. К счастью, к её двенадцати годам задумки, как-то, сошли на нет. Но через год от рака умирает мама и задумки вновь возвращаются.

Я всегда жалела её. Жалею и сейчас. У неё очень подвижная психика. Иногда она позволяет себе... Как это сказать? Некоторую, в общем, немотивируемую импульсивность. К счастью, это никогда не бывает долго. Конечно, я ей всё прощаю. Вообще-то, не так много и было всего, что прощать-то приходилось. Но я вас наверное утомила, Фёдор?", - произнесла моя вечерняя собеседница и притихла.
Я тоже молчал. Конечно, уже не взбалмошной истеричкой, представлялась её сестра. И всё, что Виолетта, изящно наименовала некоторой импульсивностью, я с готовностью уже прощал, и чувствовал, что и злобы-то у меня на неё не осталось. Скорее осталась вина.
"Нет, нет", - не утомили. с запозданием ответил я. И, вы знаете, я, конечно, посторонний человек. Но поверьте, ощущение такое, что уже, вроде бы как, не совсем посторонний. То что вы рассказали, кажется, забуду не скоро. Хотелось бы что-то доброё сделать для вашей сестры.
"Нет, нет, - таинственно улыбнулась Виолетта, - пожалуй, ничего не надо. Давайте-ка лучше завершим начатое", и она потянулась рукой к пухлой и всё ещё не опустошенной бутылке. Тосты, были неуместны. Мы выпили без тоста.
"Виолетта, - начал я, как-то не очень смело,- когда я помянул о возможности помощи, вы как-то странно улыбнулись. Так мне показалось. Что странного вы уловили в моих словах?"
  "Ну, понимаете, - как-то протяжно произнесла Виолетта и вновь улыбнулась подобной же улыбкой. "Я рассказала вам, Фёдор, и так уже много всего".
Тем не менее я попросил Виолетту прояснить некоторую неясность. Ведь Мила со всеми проявлениями её болезни и друзей-то наверное не имеет, - подумал и высказал я.  А тут вот вхожу и меня принимают за её молодого человека. Как такое возможно? Какая-то явная несуразица.
Виолетта посмотрела на меня в нерешительности. А потом с заминкой, со вздохом и, как бы против собственной воли, произнесла: "Пообещайте, что не станете осуждать."
Чего не осуждать я, как-то, не понял, и, естественно, пообещал, а для пущей убедительности, ещё и головой кивнул так, будто тюкнул что-то невидимое в воздухе.
" Понимаете, Фёдор,- начала Виолетта,- "Произошло то.... как бы это сказать? В общем, единственным мужчиной в нашей семье был дедушка, ваш тёзка. (Я снова внутренне содрогнулся. Разоблачаться же было опять не с руки.) Папу Мила не застала. Ни братьев двоюродных и никаких дядек в роду у нас нет. Ну, это уже, как бы, психология... В общем, образ мужчины в понимании Милы это её дед. А с дедом связан, трагический эпизод детства. Она не простила его по гроб жизни, как уже говорила. Дедушка умер, кажется, через полтора года, после того случая. Ни перед кем он и не повинился ни за что. Ну в смысле за то, что произошло тогда. Может просто не успел? Не знаю. Но, вообще-то, он ничего и не сделал тогда такого, чего не делал-то прежде. Ведь так? Нет, он, конечно же, чувствовал что сотворил что-то ужасно, что-то непоправимое. И, вот, жил с этим. А с этим не так просто, наверное, жить.
Ну, как бы то ни было, мужчин Мила на дух не переваривала. В школе её основными обидчиками-то были как раз мальчишки. Да и во дворе у нас... Ну, в общем, ни о каком ухажёре и не помышлялось даже."

Далее Виолетта рассказала, что "задумки" возобновились где-то в Милины восемнадцать.
Никакие лекарства-снадобья уже не помогали. Им посоветовали одну колдунью. Посетили они колдунью, но та ничего не наколдовала. Единственным результатом визита, было обещание, что здоровье девушки поправится, как только в жизни её появится молодой человек. Кто знает, действительно ли обладала колдунья даром предвидения, была ли проницательный психологом, а может просто ляпнула для отмазки, что пришло в голову. Так ли, иначе, но визит к ней сказался на ходе дальнейшего. Безусловно, он не стал бы решающим фактором, если бы не совокупности ему подобных.
(Виолетта признавалось потом, что поведала мне гораздо больше, чем хотела. Ну, наверное, Плиска посодействовала.)

И так, примерно в то же самое время сдружилась она с Риммой, увечной соседкой с третьего этажа. Римма была женщиной совершенно неглупой, доктором наук, светилом в биологии, и весьма несчастной. Красивые, умные глаза, но портил лицо её приметный крючковатый нос. Рост метр тридцать, но и это не было главным несчастьем. Несчастьем был, огромного размера горб на спине, из-за травмы в детстве. И как-то очень плотно они сошлись. Многие вечера они проводили вместе, часто засиживались друг у друга. Римма всегда подавала дельные советы. Как правило, житейского свойства. И это было очень важно в ситуации, неуклонного дефицита каких-то самых необходимых бытовых вещей в стране. Ну, скажем зубной пасты или питьевой соды.

В какой-то из дней, Виолетта привычно посетовала о здоровье сестры и тогда Римма напомнила о том, что древние медики советовали подобное лечить подобным, и о том, что даже каждому дворовому пьянчужке известно, как исправно работает этот метод. Римма сослалась на  собственный опыт, вполне определённого свойства. Потом она очень доходчиво разъяснила про терапию, которую, как полагала, следовало бы применить и к Миле. "Показала на пальцах, в самом буквальном смысле.",- цитирую Виолетту. И пояснила, что это единственное, что помогает ей не свихнуться. Своим аналитическим умом Римма определила, что для выравнивания гормонального фона и прежде всего собственной психики ей был необходим любовник. Задача в её ситуации совсем не простая. Ждать же, когда волею случая, желаемое объявится в ёё жизни она не хотела, понимая, что ожидание могло длится бесконечно. Но где и как отыскать партнёра? Необходимо было расширить круг общения, и для начала она оборотилась к тому, что ближе: свела знакомство с дворовыми доминошниками. Она просиживала часы напролёт, лупя игральными костяшками по деревянному столу и вскорости вписалась в дворовое сообщество, в среде которого имелось немалое число бездельных мужичков, охочих, среди прочего, до выпивки. Сначала объявился один. Затем другой. По договорённости, регулярно чередуя их, Римма оплачивала услуги поллитровкой и червонцем на нос. Немалые деньги вообще-то! Жизнь её преобразилась, и складка меж бровей как-то выровнялась. И, вот, даже казалось, что от полноты бытия, приметный нос её уже не так бросался в глаза.

Нет, Римма не убеждала Виолетту, по ходу дела, последовать её примеру. Для Виолетты с её внешностью всё было гораздо проще. Конечно, и в её случае подобные проблемы спорадически обозначали себя, но, кажется, решались иначе. По её словам, "это улаживалось как-то само собой". Конкретный же способ решения помянутых проблем, Виолетта оставила вне сферы рассмотрения. Между тем, под воздействием Риммы, она отважилась на попытку их решения для Милы.
В один из дней за руку она привела сына коллеги по работе. С матерью скромного и несамостоятельного мальчика всё уже было заранее оговорено. Втроём они пообщались за чашкою чая разок, другой, а после очередного чаепития старшая сестра удалилась по делам, оставив младшую в распоряжение молодого человека, вполне понимавшего директиву предписанную ему его родительницей. Но какой бы порочной не представала затея, волшебным образом, она сработала. Ларчик открылся просто. "Задумки" сошли на нет как-то совсем вскоре.
Ну, кроме прочего, роман, конечно же, состоял ещё и из совместных прогулок, походов в кино и т.д. Правда, долго он не продлился. Парень, обретя уверенность в себе, нашёл другую подружку.
Миле он, похоже, не особо-то импонировал, потому как разрыв она пережила довольно спокойно.
Однако, в скором времени признаки эпилепсии вновь начали себя проявлять. И вот, случилось так, что для лечения болезни, старшая сестра вынужденно свыклась с ролью сводницы. В поисках любителя известных утех, сёстры, бывало, выходили на прогулки в ближайший парк. Как бы то ни было, но там, где фармацевтика оказывалась бессильной, иной способ подхода выполнял задачу.

Но досадная особенность жизни в том, что гладко в ней всё не бывает. Предвестником новых обстоятельств явилось произошедшее с Риммой. В один из дней  Виолетта встречает Римму с потухшим взглядом и всеми проявлениями её прежней неказистости, которая, казалось, уже пошла на убыль. Римма не стала распространятся о ситуации, надломившей её, но поведала  что по еврейским корням, уезжает из этой, как она выразилась, "обожаемой страны, где каждый ребёнок неизменно величает её Бабкой Ёжкой." Соседка сказала, что дел сейчас невпроворот, но твёрдо пообещала, что не попрощавшись не уедет, обязательно навестит.

Настал прощальный вечер. Расставание не самая веселая процедура, и было пролито немало слёз, выпито немало вина. Римма поведала, что все контакты с дворовыми пьянчужками давно завершены. Горько раскаивалась, что имела глупость затевать такое. Сказала, что была очень рада, поставить точку в своём "коммерческо-оздоровительный проекте", как она это обозначила. Далее бесстрастно описала она финальный эпизод общения с одним из "рекрутов-оздоровителей"

Рассказала она о том, что поначалу всё происходило, привычным образом, т.е. в полном соответствии со сложившимся ритуалом: "ванная, спальня, поллитровка, червонец, воздушный поцелуй у двери". Но на этот раз участнику действа жутко занетерпелось употребить первую дозу до выхода из её квартиры. И хотя такого договора не было, но из гостеприимства ли, из человеческого сочувствия к страдальцу, она таки согласилась. Провела его на кухню, выделила стакан и солёный огурец вдобавок. Тот, залихватски опрокинув стакан, звонко крякнул и продекламировал, по воспоминаниям Виолетты: "Первый колом, второй соколом, третий мелкой пташечкой. Давай хозяйка пригуби-ка и ты, со мною на пару."
"Я отказалась, сославшись на то, что водка совсем не мой напиток" - воспроизводила Виолетта слова Римма, - но он настаивал, говорил, что так совсем не по-дружески, "чутка-та не пригубить" а они, по его мнению, всё ж, как никак, "побо-о-ле чем друзья". Тогда я подумала, что он прав и достала себе маленькую рюмку. Он налил мне, наполнил по новой свой стакан, поднял его и потребовал тоста. Я сказала, что не знаю за что нам выпить. За мир во всём мире, может?"
"Не-е, -  протяжно возразил он и с какой-то неимоверно пакостной улыбкой резво так изрёк: "Давай-ка выпьем, подруг, за наше потомство, - горбатое такое прегорбатое! " И сказанув это, залился долгим, мерзким хохотом. 
Первое, что пришло мне в голову тогда, это швырнуть недопитую бутылку ему в рожу. Едва себя сдержала. Ничего сказать не могу, губы дрожат. Слёзы брызнули из глаз, - не от обиды, нет, от ненависти. Единственное, что только смогла, это встать у порога и распахнуть дверь. Идиот заблеял, что-то типа : "Э-э-э, ты чего? Ты чего сразу-то?" Я стояла у порога, молчала и всё ждала, пока он покинет квартиру. Наконец он ретировался.
Прорыдала я всю ночь."

Процитировав заключительные слова рассказа подруги, Виолетта поведала о том, что в итоге Римма удачно перебралась в Израиль. Рассказала том, что они плотно переписывались.
"Поначалу она очень часто нам писала, сообщала, что оказалась профессионально востребованной, как никогда прежде. Спустя время прислала нам фото себя и мужа своего. Не знаю, как такой тип называется, это когда тельце маленькое при большой голове. Кстати, лицо у мужа очень осмысленное и приятное. Мы порадовались за неё. Потом не знаю, что случилось, но письма приходить перестали. Я писала, писала. Всё безответно. И так уже несколько лет. Наверное её уже нет на свете. Там ведь постоянно стреляют." - вспоминала Виолетта.
Потом она в очередной раз посетовала на то, что "слишком растрепалась",  и что с алкоголем следовало бы быть поосторожнее. Как бы то ни было, начатое мы дозавершили, разлив оставшееся. Затем я узнал о том, что с Милой произошло нечто похожее на случай с Риммой. Это был первый молодой человек, которого она нашла самостоятельно, без посредничества сестры.
"Казался, приличным парнем. Не раз приходил к нам. Ну, я им, как водится, не мешала, сама уходила на работу иль по делам каким. Раз прихожу, Мила вся в слезах.
Допытываюсь в чём дело. И тут она воспроизводит невероятную гадость, что парень выложил на прощанье. Слова его, конечно, не смогу передать. Гадость! Фу! Кажется, это даже похлеще, чем у Риммы с пропойцей тем.",-  произнесла Виолетта и умозаключила: " Ведь странно же! Отдельные события, как бы, сами воспроизводят себя. Мистика какая-то суровая, честное слово. "
"Да, - согласился я, - впечатление такое, что ресурс возможного в этом мире не слишком-то безграничен."

Тихий ангел пролетел. Мы молча сидели друг напротив друга. А внутри меня понималась тоска и жалость. Жалость к людям, ко всем здоровым и всем увечным, - жалость ко всем божьим тварям. Самое уместное было бы разрыдаться. Увы, не получилось.

С улыбкой Виолетта смотрела на меня. И тут я как-то спохватился и затараторил: "Ой, уже как поздно, второй час. Простите, я как-то упустил из виду. Пора, пора к дому. Спасибо, вам за всё. Мне надо ехать.  И вставая добавил: "Извинитесь, пожалуйста, за меня перед сестрой вашей. Я ведь ничего, ничего не знал. Вот ведь, как бывает!"
"Никуда вы уже теперь не доберётесь", - умозаключила Виолетта и стала убирать со стола.
"Метро не ходит, а такси в нашем районе в такой час вы будете ловить до утра. Оставайтесь. Я вам постелю на кушетке."
"Мне завтра рано вставать. С утра на работу", - сказал я.
" Ничего страшного. Скажите во сколько. Я поставлю будильник.", - предложила она.

Исходя из ситуации, разумнее будет всё-таки остаться, - подумалось мне. И я остался.

Это была довольно просторная спальня: вдоль палево-розоватой стены - высокий, до потолка шкаф, ближе к середине громоздкая двуспальная кровать. Притулившаяся в углу кушетка была застелена для меня.

Виолетта подошла к окну, распахнула форточку, бойко задёрнула портьеру, погасила свет. Жёлтый фонарный луч, пробивающийся сквозь ажурные ветви ближайшего дерева, вмиг пропал. Плотная портьера тона кухонных занавесок решительно отстранила нас от явлений внешнего мира.
Я нырнул в постель, но прежде чем отправится ко сну решил спросить хозяйку о её пристрастии к печальным, меланхолическим тонам, присутствовавших, казалось, повсеместно.
"Вы о шторах? Нет, на мой взгляд, цвет совсем не печальный. Скорее успокаивающий. Если вы о них? Это цвет - mauve. Так его называл папа. Это был его любимый цвет. Я его тоже люблю. Вы знаете как Милочка дразнила меня в детстве?"
    - Как?
- Фиолетка
- Фиолетка? Смешно
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.

Постель пахла цветами, наверное фиалками. Была гладкой на ощупь и, кажется, лоснилась даже в темноте. Я тут же окунулся в нелепый и очень недолгий сон. Проснулся я от дикого холода. Сон больше не шёл. Я ворочался с бока на бок. Пытаясь согреться, покрыл голову одеялом, но и это не спасало. И поскольку другого способа согреться, казалось, не было, я встал с кушетки и двинулся к огромной кровати.

Я прикоснулся к спящей и в тот же миг меня, как будто, окутало тёплым, податливым воском. Ни слова она не сказала ни про то, что обеспокоил, ни про мои холодные руки. В том молчании было всё необходимое моменту, в нем была душевная приветливость. И в подступившем круговороте её рук озноб растворился, исчез. Правда, в движениях её была какая-то тревожность и обнимая, она, будто, пыталась не упустить меня, сохранить на подольше.
"Поцелуй", произнесла она.
Я поцеловал её в губы. И вновь она повторила "поцелуй". Я поцеловал ещё раз.  Но она имела в виду иное. Повинуясь, я плавно соскользнул вниз. Ну, если женщина просит... Потом вновь продвинулся выше, обхватил её за плечи. Я не был свободен от определённого рода страха, - обычного, для любого такого начала.
Через какое-то время, кульминация была достигнута, но памятуя не о себе только, ритма я не сбавлял. Похоже, ей оставалось уже немного и тут, боясь упустить своё, она протиснула руку в точку самого плотного соприкосновения. Пальцы её задвигались с нервической импульсивностью, с какой-то даже безжалостностью к собственному телу.
И она себя вывела.

Не отстраняясь, я замер, уткнулся в подушку.
"Тебе было хорошо?",- с лёгкостью спросила она.
Не сразу ответилось. Подумал о том, что какое-то количество раз уже слышал такое, и о том, что слова эти, пересохшим язычком произнесённые, наверняка, говорились не впервые, и о том, что замысловатой цепной реакцией, отдельные фразы множатся и распространяются от одной любовной пары к другой. Подумал о том, что на каком-то этапе всегда возникает непредугадываемый третий, который пронесёт это дальше и дальше и дальше.
"Хорошо", - наконец ответил я, прильнув щекою к её щеке.
Помню, что потом, в момент прихода сна, моя левая рука была под головой её, а правой я обнимал её, на манер ветхозаветной Суламиты.


Помню, что наутро за завтраком я впервые увидел, какого невероятного цвета глаза у неё. Нет, нет, пожалуйста, не пугайтесь, не фиолетового совсем. А были они необыкновенно зелёными, конкретнее - малахитово-зелёными. И вот, нырнув в эту малахитовую зелень, угловым зрением я отслеживал её движения. Вот она берет чашку, вот подносит её к губам, вот опускает на блюдце.
Я сфокусировался на пальцах, - её быстрых, трепетных пальчиках, памятных участниках ночного действа. Вот они потянулись к кусочку хлеба, вот намазывают масло, вот сверху кладут тонкий ломтик сыра. Боже, какое вопиюще откровенное зрелище, почти порнография! Странной иронии на потребу, в сознании звучит название популярного сорта винограда.
Я не хотел её конфузить пристальным взглядом, но, похоже, она уловила ход моих мыслей. Порхание ресниц, смущённая улыбка, тут же поведали об этом.   
 

Чуть позже, на маленьком листочке бумаги она написала телефон, вручила его мне. Я сунул его в карман куртки, - по соседству с проездным.
Вечером я позвонил, поблагодарил за доброту и всё такое. Листочек отправил назад к проездному, но когда пару дней спустя спохватился, в означенном месте его не было. Проездной, к стати говоря, я посеял тоже.
"Ничего, - подумал я, - отыщу по памяти".
Круговерть жизни, меж тем, несла и трепала. Тут же, ведь, ещё имелся незавершённый роман с Иркой. Натружено продолжался он, и подошёл к финалу где-то к осени. На Иркином горизонте высветился прежний ухажёр, я получил отставку. Мне было неожиданно горько. Совсем неожиданно. Правда.

Одним дождливым, ветреным и одиноким осенним днём я вышел из дома с намерением добраться туда, где некогда был привечен.
Вот череда знакомых длиннющих четырёхэтажек. В какой из них находится нужная квартира. Но в какой? Проплутав с полчаса,  я, кажется, добрался до цели, позвонил в дверь.
Звоню ещё раз. На пороге возникает злобного вида неряшливый, толстопузый мужик, - толстопузый, как достопамятная бутылка Плиски. И хотя я уже понял, что ошибся квартирой, всё равно назвал имя той, кого ищу. Я изрядно вымок, вид у меня, был вполне жалкий. Кажется, это дало мужику право, трехэтажно обматюгав меня, захлопнуть дверь перед носом. И тогда мне подумалось, что завалиться в гости в таком-то виде, да ещё нежданно-негаданно, да ещё спустя долгое время, было бы как-то даже не очень складно.
А на душе стало ещё пакостнее, когда вспомнил, что потребуется разоблачение в отношении не своего имени. Ох, и угораздило же назваться Фёдором этим! Но может и глупо винить себя? Ведь случайностей не бывает. Я точно знаю, что их не бывает. Ведь имя-то появилось само собой. Кажется, не я нашёл его, а оно меня. Если и было в том месте и времени, какое пригодное для представителя рода жестокосердных имя, так это то, что возникло.


  И знаете что? Теперь вот, долгое время спустя, странная мысль всё чаще и чаще посещает меня. Случается это всякий раз, когда иное тревожное воспоминание проникает в сознание, и становится жутко горько и очень неладно внутри. В такие моменты я произношу про себя, а иногда и громко вслух: "Отрубите мне голову! Отрубите мне голову! Скорей, скорей, пожалуйста, прошу вас! Отрубите мне голову!"
Знаете, я где-то вычитал, что если с динозавром приключалось, что в процессе жизнедеятельности он лишался головы, то, руководимый по преимуществу, спинным мозгом, он мог какое-то время существовать, передвигаться как ни в чём не бывало, и даже не терял репродуктивной способности. Представляете?!
Отрубить не получится? Нет? Ну, тогда просто выверните её как лампочку, из патрона. Это у подсолнуха голова не откручивается, но у меня открутится, открутится, обещаю вам.
Как же охота, понимаете ли, на последнем издыхании своём добраться до страны Mauve! Нестерпимо просто!
Знаете, у Шекспировского героя есть замечательная реплика: "That's a fair thought to lie between maid's legs" Чудесно сказано! Правда. Но для себя бы я изменил одну букву. Одну букву всего! Не ахти какой грех! Я бы, вот, переиначил так: "That's a fair thought to die between maid's legs". Ну и, конечно, не утрачивая означенной способности, завершить жизненный цикл. Завершить его виртуозной символикой в тайной комнате за плотной портьерой моего самого любимого цвета.