Улисс. Раздел I. Подраздел А. Блок 1. Лекция 2

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел А. Исторический фон: Ирландия на рубеже веков

     Блок 1. Политический ландшафт

     Лекция №2. Чарльз Стюарт Парнелл: триумф, падение и незаживающая рана национального сознания

     Вступление

     Представьте себе политика, чьё влияние было столь велико, что в его честь называли детей, а его портрет висел в крестьянских домах рядом с иконами. Человека, который, не будучи главой государства, удостоился прозвища «Некоронованный король Ирландии». Таким был Чарльз Стюарт Парнелл — фигура, чей взлёт и катастрофическое падение оставили в душе нации шрам, который не зажил и к 1904 году, когда разворачивается действие «Улисса». Его тень неизменно присутствует в романе, становясь призраком, преследующим не только Стивена Дедала, размышляющего о «трауре по Парнеллу», но и всю страну, застрявшую в прошлом.
     Чтобы понять, почему эта история была так важна для Джойса, нам нужно отправиться в последние десятилетия XIX века и проследить путь человека, который едва не подарил Ирландии самоуправление, но чья личная драма перечеркнула все политические достижения. Парнелл не был классическим революционером — он действовал в рамках парламентской системы, превратив ирландский вопрос в центральную тему британской политики. Его сила заключалась не в риторике пламенных ораторов, а в холодной расчётливости, железной воле и умении выстраивать стратегические союзы. Он объединил разрозненные националистические силы, создал дисциплинированную фракцию в Вестминстере и заставил Лондон всерьёз говорить о гомруле — самоуправлении Ирландии в составе империи.
     Но его история — это не просто хроника парламентских баталий; это трагедия в чистейшем виде, где герой, обладающий почти магической властью, становится жертвой собственной гордыни и пуританских нравов общества. В момент, когда успех казался неизбежным, Парнелл оказался втянут в скандал, связанный с его отношениями с Кэтрин О’Ши — женщиной, которая стала его гражданской женой, но формально оставалась замужем за другим. Для викторианской Британии, с её строгими моральными нормами, это было не просто личное дело — это стало поводом для политической расправы. Либералы, ранее поддерживавшие Парнелла, отвернулись от него, пресса развязала кампанию травли, а часть ирландских католиков, возмущённых нарушением брачных устоев, отказалась от его лидерства.
     Его падение было стремительным и безжалостным. На церковных службах звучали проповеди против него, его портреты снимали с общественных зданий, а имя вычёркивали из списков почётных граждан. Парнелл пытался сопротивляться, но раскол в рядах его сторонников оказался необратимым. Он умер в 1891 году, всего через несколько месяцев после развода с Кэтрин, сломленный и отвергнутый. Эта смерть стала символом крушения надежд: Ирландия потеряла человека, который мог бы привести её к самоуправлению, а взамен получила лишь горечь предательства и разочарование в политике.
     Именно эта травма — разрыв между величием замысла и ничтожностью причины его краха — объясняет тот политический цинизм и разочарование, которые пропитывают атмосферу Дублина на страницах джойсовского шедевра. В «Улиссе» Парнелл становится не просто исторической фигурой, а архетипом ирландской трагедии: человек, способный изменить судьбу страны, оказывается уничтожен не внешними врагами, а внутренними противоречиями, лицемерием общества и собственной уязвимостью.
     Для Джойса история Парнелла — это зеркало, в котором отражается вся ирландская действительность. Она показывает, как легко великие проекты рушатся из-за человеческих слабостей, как мораль становится инструментом власти, а личная жизнь превращается в арену политических игр. Стивен Дедал, размышляя о «трауре по Парнеллу», не просто вспоминает ушедшего лидера — он пытается понять, возможно ли вообще в Ирландии подлинное обновление, если даже самые сильные и харизматичные фигуры оказываются бессильны перед лицом истории.
     Этот шрам на теле нации не затянулся к началу XX века. Память о Парнелле жила в разговорах, в семейных преданиях, в молчаливом недовольстве. Его образ стал мерилом для последующих поколений политиков — напоминанием о том, как легко потерять всё, и о том, что даже самые высокие цели могут быть разрушены одной ошибкой. В этом контексте «Улисс» становится не только романом о повседневности, но и размышлением о судьбе страны, застрявшей между прошлым и будущим, между мечтой о свободе и реальностью политического поражения.
     Так, через фигуру Парнелла Джойс раскрывает главный парадокс ирландской истории: стремление к независимости неотделимо от страха перед переменами, а жажда величия соседствует с привычкой к поражению. Это не просто история одного человека — это история целой страны, которая, подобно Блуму, продолжает свой путь по улицам города, не зная, куда он приведёт, но не переставая искать смысл в хаосе повседневности.

     Часть 1. Аристократ, ставший народным вождём

     Чарльз Стюарт Парнелл появился на политической сцене словно персонаж из другой оперы. Протестант, землевладелец из высшего англо-ирландского класса, он был полной противоположностью тому образу ирландского лидера, который существовал до него. В глазах многих ирландцев подлинный вождь нации должен был быть католиком, пламенным оратором, чьи речи лились бы рекой пафоса и поэзии, пробуждая в слушателях дух борьбы и национальной гордости. Парнелл же не соответствовал этому шаблону — он не стремился к эффектным выступлениям, не играл на эмоциях толпы. Напротив, его сила заключалась в ледяном спокойствии, почтительном молчании и невероятной, гипнотической ауре власти. В нём чувствовалась та внутренняя твёрдость, которая внушала уважение даже противникам. Его манера держаться вызывала одновременно раздражение и восхищение: он не заискивал перед публикой, не старался понравиться, но именно это делало его фигуру столь притягательной.
     Парнелл вошёл в британский парламент в 1875 году в возрасте 29 лет, будучи избран от графства Мит. Его манеры шокировали и завораживали одновременно. В отличие от многих коллег, он не спешил бросаться в словесные баталии, не стремился любой ценой привлечь к себе внимание. Он предпочитал наблюдать, анализировать, взвешивать каждое слово. Поначалу он действительно больше присматривался к парламентским процедурам, изучая их изнутри, словно шахматист, оценивающий расстановку фигур на доске. Но уже в 1876 году чётко обозначил свою позицию, выступив в защиту фениев. В своей речи он заявил, что ни одно из убийств или терактов не могло быть совершено ими, тем самым бросив вызов официальному нарративу и показав, что не боится идти против течения. Это был смелый шаг: фении считались террористами, и поддержка их вызывала ярость консерваторов.
     В то время как другие ирландские депутаты видели свою задачу в том, чтобы доносить до Лондона «голос Ирландии», Парнелл избрал иную тактику. Он быстро понял, что вежливые просьбы и эмоциональные обращения ничего не дадут — британская политическая система была слишком инертна, чтобы реагировать на мольбы. Тогда он решил использовать саму процедуру Палаты общин как оружие. Вместе с соратниками — Джозефом Биггаром, Джоном О’Коннором Пауэром, Эдмундом Дуаэйром Греем и Франком Хью О’Доннеллом — он прибегнул к обструкции. Это означало бесконечные выступления, затягивание голосований, намеренное создание хаоса в работе парламента. Цель была проста: сделать невозможным управление империей без учёта интересов Ирландии.
     Эта стратегия оказалась на удивление эффективной. Поскольку выступления в парламенте не регламентировались по времени, а оратора нельзя было прервать, Парнелл и его сторонники могли часами говорить на самые разные темы, лишь бы затянуть процесс. Порой их речи даже не относились напрямую к обсуждаемому вопросу, но создавали необходимый шум и привлекали внимание к ирландской повестке. Они цитировали древние законы, вдавались в исторические экскурсы, приводили статистические данные — всё ради того, чтобы парализовать работу парламента. Для многих в Ирландии обструкционисты стали героями, людьми, которые нашли способ противостоять британской машине. А Парнелл, оставаясь в тени, но направляя процесс, превратился в безусловного лидера этого движения. Его молчаливая решимость и холодный расчёт действовали сильнее любых пламенных речей.
     Его холодная, расчётливая решимость принесла ему невиданную популярность дома. Для ирландских крестьян он был аристократом, который опустился до их уровня борьбы, но при этом сохранил свой недосягаемый статус. В нём сочетались черты благородного господина и народного заступника — редкое и притягательное сочетание. Они верили в него с почти религиозным пылом: его портреты висели в крестьянских домах рядом с иконами, в его честь называли детей, а его имя произносилось с благоговением. В некоторых деревнях его изображение помещали в красный угол, словно образ святого. Люди слагали о нём легенды, утверждая, что он способен одним взглядом усмирить любого врага.
     Прозвище «Великий Молчальник» подчёркивало особенность его харизмы. Он говорил мало, но каждое его слово имело вес, каждая реплика звучала как приговор. Эта «харизма тишины» оказывалась сильнее любых громких речей. На митингах люди в экстазе рвали солому с крыш своих коттеджей и стелили ему под ноги, крича: «Приди и правь нами!» В этих словах звучало не просто восхищение — в них была мольба о спасении, надежда на то, что этот человек сможет вывести Ирландию из многолетнего тупика. Однажды, когда он появился на площади в Дублине, толпа расступилась перед ним, словно перед библейским пророком. Женщины плакали, мужчины снимали шляпы, дети тянули к нему руки — это был момент подлинного обожествления лидера.
     Парнелл создал Ирландскую парламентскую партию, превратив её в дисциплинированную политическую машину. Он понимал, что для достижения целей нужна не просто толпа энтузиастов, а чётко организованная структура. Поэтому он установил строгий отбор кандидатов, сплотил ранее разобщённую партию и выстроил систему лояльности и подчинения. В 1882 году он основал партию и стал её председателем, оставаясь на этом посту почти до самой смерти (1891). Под его руководством партия стала первой профессиональной политической организацией Великобритании и Ирландии. Она работала как хорошо отлаженный механизм, где каждый знал своё место и выполнял поставленные задачи. Парнелл лично контролировал назначения, следил за дисциплиной и не терпел неповиновения. Те, кто пытался идти против него, быстро оказывались за бортом политики.
     В союзе с премьер-министром Уильямом Гладстоном и либералами Парнелл действительно оказался на пороге величайшего триумфа — получения Ирландией самоуправления (Home Rule). В 1886 году Гладстон внёс в парламент билль о гомруле, но он встретил яростную оппозицию консерваторов, видевших в этом угрозу разрушения Британской империи. Консерваторы понимали: если Ирландия получит самоуправление, это станет первым шагом к её полной независимости, а значит — к ослаблению Британии. Поэтому они бросили все силы на борьбу с законопроектом, используя и политические интриги, и пропаганду, и давление на общественное мнение. Газеты пестрели карикатурами, изображавшими Парнелла в виде змея, обвивающего Британию, а проповедники предупреждали прихожан о «католической угрозе».
     Путь Парнелла к вершине политического влияния был долгим и тернистым. Ещё в 1877 году он был избран президентом Конфедерации гомруля Великобритании, что позволило ему объединить разрозненные силы сторонников самоуправления. В 1879 году совместно с Майклом Девиттом он участвовал в создании Национальной земельной лиги, став её президентом. Эта организация боролась за права крестьян, за справедливое распределение земли, за отмену кабальных арендных платежей. Её лозунг «Три F» — Fair Rent (справедливая арендная плата), Fixity of Tenure (гарантия владения), Free Sale (право свободной продажи) — стал девизом миллионов арендаторов. В 1880 году он возглавил фракцию сторонников гомруля в английском парламенте, превратив её в реальную силу, с которой приходилось считаться. А в 1882 году основал Ирландскую национальную лигу, выступавшую за умеренные аграрные преобразования и отмену англо-ирландской унии 1801 года.
     К 1885–1886 годам Парнелл достиг пика своего влияния. Он умело балансировал между Либеральной и Консервативной партиями, склоняясь к союзу с либералами, потому что именно они были готовы пойти на уступки по вопросу гомруля. Его способность удерживать равновесие, играть на противоречиях, находить компромиссы делала его незаменимым игроком на британской политической арене. Он не боялся вступать в тайные переговоры, заключать неформальные соглашения, использовать личные связи — всё ради достижения главной цели. Его уважали даже враги: один из консервативных политиков заметил, что «Парнелл — единственный ирландец, который умеет играть в шахматы, а не в шашки».
     Почему же он стал «некоронованным королём»? Ответ кроется в уникальном сочетании качеств и обстоятельств. Во-первых, Парнелл сумел объединить разрозненные националистические силы, которые до него существовали как отдельные группировки без общего плана действий. Он превратил хаотичное движение в стройную организацию, где каждый знал свою роль. Во-вторых, он превратил ирландский вопрос в центральную тему британской политики, заставив Лондон считаться с требованиями Ирландии. Его обструкции в парламенте сделали невозможным игнорирование ирландской повестки. В-третьих, он выстроил дисциплинированную фракцию в Вестминстере, где его слово было законом. Он ввёл строгие правила поведения для депутатов, запретил им выступать без согласования и жёстко карал за неповиновение. И наконец, он добился реального прогресса в деле самоуправления, приблизившись к цели, которая казалась недостижимой.
     Его влияние было столь велико, что он фактически управлял ирландской политикой, не занимая официального поста главы государства. Он стал символом надежды на перемены, олицетворением мечты о свободной Ирландии. Именно поэтому его падение оказалось столь болезненным для нации. Когда рухнул его личный мир — скандал, связанный с разводом и личными отношениями, — рухнули и надежды миллионов, которые видели в нём единственного человека, способного привести страну к независимости. Этот контраст между величием взлёта и трагизмом падения сделал его историю не просто политической биографией, а настоящей драмой, оставившей глубокий след в памяти народа.

     Часть 2. Железные дороги и массовая политика: технология обаяния

     Уникальность феномена Парнелла заключалась не только в его личности, но и в том, как его образ тиражировался и внедрялся в массовое сознание. Он был одним из первых политиков, чья слава была построена на технологических достижениях эпохи — в частности, на развитии железнодорожной сети. В XIX веке железные дороги преобразили Европу, сделав перемещения быстрыми и доступными, а Парнелл сумел превратить этот прогресс в инструмент политической власти. Он практически жил в поезде, курсируя между Лондоном, Дублином и мелкими городами Ирландии. Для страны, где дороги оставались плохими, а расстояния — ощутимым препятствием, поезд стал идеальным средством связи с народом.
     Его знаменитые «митинги у вагона» стали политическим театром, где каждая деталь работала на создание легенды. Он не всегда даже сходил с поезда; часто он просто появлялся в дверях вагона, произносил несколько коротких, отточенных фраз перед собравшейся на перроне толпой и отправлялся дальше. Эти краткие появления напоминали явления святого — мимолётные, но оставляющие глубокий след. Люди ждали его прибытия как чуда, собирались на станциях за часами, чтобы лишь увидеть его силуэт в дверном проёме. Порой ожидание затягивалось: поезд опаздывал из-за технических неполадок или смены маршрута, но толпа не расходилась. Напротив, напряжение нарастало — каждый миг приближал момент, когда появится ОН.
     Этот образ вечно спешащего, недосягаемого лидера лишь подпитывал его мистику. Он не растворялся в толпе, не раздавал автографы — он оставался на расстоянии, что делало его ещё более притягательным. Его появление было ритуалом: сначала — гул голосов, потом — тишина, затем — несколько фраз, произнесённых ровным, почти бесстрастным голосом, и наконец — прощальный жест рукой, после которого состав медленно трогался. Люди долго стояли на перроне, обсуждая каждое слово, каждый взгляд, пытаясь разгадать скрытый смысл его речей.
     Газеты, ещё один стремительно развивавшийся медиум, подробно освещали каждый его шаг, превращая реальные события в сагу. В эпоху, когда пресса становилась всё более массовой, а типографские технологии позволяли быстро печатать большие тиражи, образ Парнелла распространялся с невиданной скоростью. Репортёры следовали за ним, описывая не только речи, но и жесты, манеру держаться, даже детали одежды. Они отмечали, что он всегда носил тёмный костюм, редко улыбался и говорил сдержанно, но именно эта холодность придавала его словам особую весомость. Один из журналистов писал: «Он не убеждает — он констатирует. И в этом его сила».
     Его портреты, отпечатанные с помощью новых методов типографской печати, расходились тиражами, сравнимыми с иконописными образами. Люди вешали их в домах, носили с собой, хранили как святыню. В крестьянских избах его изображение соседствовало с ликами святых, а в городских квартирах — с семейными фотографиями. Некоторые даже вставляли его портрет в медальоны и носили на груди. Это был не просто политический символ — это был талисман, оберег, знак принадлежности к общему делу.
     Существовали парнелловские гребни, парнелловские трубки, парнелловские нотные сборники с патриотическими гимнами. Политик стал товаром, брендом, объединяющим нацию. Его имя превратилось в символ, который можно было нанести на любой предмет, придав ему особую ценность. Это было не просто коммерческое использование образа — это было выражение народной привязанности. Люди хотели чувствовать связь с ним через повседневные вещи, через предметы, которые сопровождали их в обычной жизни. Так Парнелл проник в дома ирландцев не только как политический лидер, но и как часть их быта.
     При этом он мастерски создавал дистанцию. Говорили, что на массовых митингах, где тысячи людей сходились с факелами, он мог одним взглядом усмирить толпу. Его присутствие действовало гипнотически: когда он поднимал руку, шум стихал, когда он говорил — слушали затаив дыхание. Один из современников отмечал, что его рукопожатие было странно холодным и безжизненным — метафора его отстранённой, но могущественной власти. В этом было что-то почти сверхъестественное: он не стремился к близости, не искал одобрения через улыбки и дружеские жесты, но именно это делало его фигуру почти божественной в глазах последователей.
     Эта тщательно сконструированная публичная персона была одновременно вездесущей и неуловимой, что делало её идеальным объектом для народного поклонения. Он появлялся то здесь, то там, но никогда не задерживался надолго. Он говорил мало, но каждое его слово запоминалось. Он не раздавал обещаний, но внушал уверенность, что цель близка. В этой игре на контрастах — между присутствием и отсутствием, между близостью и дистанцией — заключалась суть его политического обаяния.
     Его личный поезд был оснащён специальным салоном, где он принимал местных лидеров, словно монарх. Это был передвижной кабинет, где решались судьбы партийных дел, где заключались союзы, где раздавались поручения. В этих стенах он превращался из народного героя в расчётливого стратега, способного взвешивать каждое слово и шаг. Кондукторы знали его привычку работать ночами и специально замедляли ход поезда на определённых участках пути, чтобы дать ему возможность выспаться. Такие детали создавали ореол избранности вокруг человека, который должен был стать спасителем нации.
     Иногда он использовал поезд и для тайных встреч. В укромных уголках вагонов проходили переговоры с людьми, чьи имена нельзя было называть вслух. Там, за плотно зашторенными окнами, обсуждались планы, которые позже воплощались в парламентских обструкциях или массовых протестах. Поезд становился не просто средством передвижения — он превращался в крепость, в штаб-квартиру, в символ неуловимости власти.
     Всё это вместе — железная дорога как средство передвижения, пресса как усилитель голоса, массовые митинги как театр власти — сформировало уникальный механизм политической популярности. Парнелл не просто использовал новые технологии, он понял, как они меняют саму природу лидерства. В его случае власть перестала быть чем-то, что сосредоточено в одном месте, в одном здании, в одной речи. Она стала подвижной, вездесущей, проникающей в каждый уголок страны через рельсы, газеты и слухи. Именно поэтому его имя звучало везде, а образ жил в сознании людей даже тогда, когда сам он был далеко.
     Пресса играла особую роль в создании его культа. Газеты публиковали не только его речи, но и подробные отчёты о каждом появлении. Они описывали, как он вошёл в вагон, как посмотрел на толпу, как сложил руки на груди — каждая мелочь превращалась в знак, в символ. Иногда журналисты добавляли вымышленные детали, чтобы усилить эффект: например, писали, что во время его выступления над поездом пролетела стая белых птиц, что было воспринято как доброе предзнаменование.
     Кроме того, газеты активно тиражировали его высказывания, превращая их в лозунги. Фраза «Мы не просим, мы требуем» стала девизом ирландских националистов, хотя сам Парнелл никогда не произносил её дословно. Но в массовом сознании она закрепилась как его слова, потому что отражала дух его политики — твёрдость, решимость, отказ от компромиссов.
     Этот синтез технологий и харизмы превратил Парнелла из обычного депутата в мифологическую фигуру. Он стал тем, кем его хотели видеть: спасителем, стратегом, символом надежды. И в этом заключалась его главная сила — не в громких речах, а в умении стать для нации тем, кто объединяет, направляет и вдохновляет, оставаясь при этом чуть недосягаемым, почти нереальным.
     Даже после его падения миф о Парнелле продолжал жить. Люди вспоминали его не как человека, совершившего ошибки, а как лидера, который осмелился бросить вызов империи. Его образ остался в народной памяти не как портрет политика, а как легенда — легенда о человеке, который превратил железную дорогу в путь к свободе, а газеты — в рупор нации.

     Часть 3. Триумф и заложники судьбы

     К середине 1880-х годов Чарльз Стюарт Парнелл достиг зенита своего влияния, превратившись из лидера ирландской фракции в ключевую фигуру всей британской политики. Его слово стало весомым аргументом, способным переломить ход парламентских баталий. Парнелла не зря прозвали «королём-избирателем»: от его позиции напрямую зависела устойчивость правительства. В стенах парламента он демонстрировал поразительную проницательность — умел мгновенно выявлять уязвимые места оппонентов, выстраивать изощрённые политические комбинации и добиваться уступок, сохраняя при этом безупречную репутацию. Его хладнокровие и расчётливость превращали политические дебаты в подобие шахматной партии, где он почти всегда оказывался на шаг впереди соперников.
     Его стратегический союз с Уильямом Гладстоном и либеральной партией привёл к историческому событию: в 1886 году в парламент был внесён первый билль о гомруле (самоуправлении Ирландии). Это стало переломным моментом — впервые за десятилетия вопрос о самоуправлении обсуждался не как утопическая мечта, а как реальная политическая перспектива. Для ирландцев это был не просто законопроект, а осязаемая надежда на перемены, обещание того, что страна наконец обретёт право самостоятельно определять свою судьбу.
     Волнение охватило всю Ирландию. В Дублине и провинциальных городках люди собирались у газетных киосков, жадно ловили каждую новость, обсуждали мельчайшие детали законопроекта. В пабах и на рынках разговоры крутились вокруг одного: неужели вековая мечта о свободе близка к осуществлению? Портреты Парнелла украшали дома, его речи заучивали наизусть, а на митингах толпы скандировали его имя. В сельских приходах священники упоминали его в проповеди как человека, посланного свыше для спасения нации. Парнелл стал не просто политиком — он превратился в символ перемен, олицетворение надежды целого народа.
     Однако этот триумф имел и обратную сторону. Успех Парнелла сделал его мишенью для могущественных противников. Британские юнионисты, яростно выступавшие против самоуправления Ирландии, видели в нём прямую угрозу имперскому единству. Они убеждали общество, что автономия Ирландии станет первым шагом к распаду Британской империи, и были готовы использовать любые средства, чтобы остановить его. Консервативная партия во главе с лордом Солсбери понимала: победить Парнелла в открытом политическом споре почти невозможно. Он был слишком умён, слишком хорошо знал слабые места оппонентов, слишком искусно владел искусством парламентской борьбы. Поэтому они искали иные пути — те, что лежали за пределами законных процедур. Им нужен был повод, способный подорвать его репутацию, лишить народной поддержки, превратить героя в изгоя.
     В кулуарах парламента уже ходили тревожные слухи. Газеты намекали на «неблаговидные связи», но пока это были лишь тени подозрений, не имевшие реальной силы. Однако самая серьёзная угроза таилась в его частной жизни. С 1880 года Парнелл состоял в отношениях с Китти О’Ши, замужней женщиной, супругой капитана Уильяма О’Ши. Их связь долгое время оставалась секретом Полишинеля в высших кругах: многие знали, но предпочитали молчать. Пока капитан О’Ши надеялся на политическую карьеру и терпел ситуацию, скандал удавалось сдерживать. Но это молчание было хрупким, как тонкий лёд над глубокой водой — достаточно было малейшего толчка, чтобы всё рухнуло.
     В высшем обществе шептались, но не решались говорить вслух. В провинциальных гостиных пересказывали полунамёками. Даже в Дублине, где Парнелл был почти богом, кое-кто качал головой и бормотал о «грехе и падении». Парнелл, привыкший бросать вызов условностям в политике, считал, что его личная жизнь никого не касается. Он не понимал, что в викторианскую эпоху, особенно в Ирландии, где католическая церковь обладала колоссальным влиянием, частный скандал мгновенно становился мощным политическим оружием. Для общества того времени брак был священным институтом, а нарушение супружеской верности — не просто личным проступком, а ударом по основам морали.
     Парнелл, всегда умевший просчитывать политические ходы, оказался беспомощным перед лицом мещанской морали. Он недооценил силу общественного мнения, которое могло превратить его из героя в грешника за считанные дни. Он полагал, что его политическая миссия важнее мелких пересудов, но реальность оказалась куда жёстче его ожиданий. Любопытно, что сам Парнелл первоначально поддерживал капитана О’Ши в его политических амбициях, видя в нём полезного союзника. Их отношения представляли собой запутанный клубок политики и личных интересов. Капитан О’Ши мечтал о парламентском кресле, и Парнелл помогал ему, надеясь укрепить свои позиции. В этой игре всё было взаимосвязано: политические союзы переплетались с личными обязательствами, а личные симпатии влияли на политические решения.
     Брак О’Ши давно превратился в фикцию — супруги жили раздельно, их отношения были холодными и формальными. Китти же выполняла роль хозяйки салона и неофициального секретаря Парнелла, помогая ему вести переписку, организовывать встречи, следить за расписанием. Она была не просто любовницей — она была соратницей, человеком, которому он доверял больше, чем многим из своих политических коллег. Эта сложная паутина взаимных обязательств и предательств в конечном счёте и затянула его в пропасть.

     Часть 4. Падение: скандал, который разорвал Ирландию надвое

     Взрыв произошёл в 1889 году, когда капитан О’Ши, наконец, подал на развод, назвав Парнелла соответчиком. Это событие стало точкой невозврата — иск мгновенно превратил личную драму в общенациональный кризис. Дело О’Ши разорвало спокойную поверхность ирландской политики, словно снаряд, попавший в хрупкий механизм. Враги Парнелла, прежде всего консервативная газета «Таймс», получили долгожданный повод для атаки. Они годами ждали момента, когда смогут нанести сокрушительный удар по репутации «некоронованного короля Ирландии», и теперь бросились в бой с яростью охотников, учуявших кровь.
     Газета опубликовала серию разгромных материалов, представлявших Парнелла как аморального развратника, недостойного вести за собой нацию. Статьи пестрели яркими эпитетами: «прелюбодей», «разрушитель семейных устоев», «человек, погрязший в грехе». Репортёры не жалели красок, описывая его связь с Китти О’Ши как постыдное пятно на честном имени ирландского движения. Они выхватывали детали из частной жизни, превращая их в оружие: вспоминали, как Китти сопровождала Парнелла на встречах, как вела его переписку, как появлялась рядом с ним в общественных местах. Каждая новая публикация усиливала накал страстей, превращая личную трагедию в общенациональный скандал. В Лондоне заголовки кричали о «падении ирландского мессии», а в провинциальных ирландских газетах перепечатывали эти материалы, добавляя собственные морализаторские комментарии.
     Однако катастрофа заключалась не в самом факте адюльтера, а в реакции на него в Ирландии. Католическая церковь, до этого сдерживавшаяся из-за политических успехов Парнелла, обрушилась на него с осуждением. Иерархи церкви не могли благословлять движение, возглавляемое человеком, открыто живущим в грехе. Для них вопрос был не о политике, а о морали: как можно поддерживать лидера, нарушившего священные заповеди? Проповедники с амвонов призывали прихожан отвернуться от «падшего вождя», ссылаясь на библейские тексты о грехе и покаянии. В провинциальных приходах священники отказывались упоминать его имя в молитвах, а некоторые даже запрещали сторонникам Парнелла участвовать в таинствах. В Дублине один из влиятельных прелатов заявил: «Нельзя строить храм свободы на фундаменте греха», — и эти слова быстро разошлись по стране, став лозунгом противников Парнелла.
     Но настоящий удар нанесла не Англия и не церковь, а его собственные соратники. Британские либералы, главные политические союзники Парнелла, быстро поняли, что с скомпрометированным лидером им не провести закон о гомруле через парламент. Они опасались, что скандал подорвёт доверие избирателей и даст козырь консерваторам. Гладстон, всегда осторожный в вопросах морали, дал понять: Ирландия должна выбрать между человеком и идеей, то есть между Парнеллом и поддержкой гомруля либералами. Под их давлением внутри Ирландской парламентской партии созрел заговор. Ключевые фигуры, включая тех, кого он считал друзьями, начали тайные переговоры, обсуждая, как избавиться от Парнелла без потери лица. Они встречались в закрытых клубах, писали друг другу зашифрованные письма, взвешивали, какие формулировки использовать, чтобы не выглядеть предателями.
     Они потребовали от него временного ухода «ради дела», надеясь, что это позволит сохранить единство партии и шансы на принятие билля о самоуправлении. Парнелл, с его непоколебимой гордостью и чувством собственного достоинства, наотрез отказался. Он не видел причин жертвовать своим положением из-за сплетен и моральных предрассудков. В его глазах это было предательством — люди, которых он считал соратниками, теперь готовы были бросить его ради политической выгоды. Он вспоминал, как годами выстраивал дисциплину в партии, как учил их не поддаваться на провокации, как требовал верности принципам, а теперь те же люди предлагали ему сдаться без боя.
     Он боролся до конца, пытаясь обратиться напрямую к своему народу. Парнелл ездил по городам и деревням, выступал на митингах, объяснял свою позицию, призывал не поддаваться на провокации. Он говорил о том, что личная жизнь не должна влиять на политику, что Ирландия нуждается в единстве, а не в расколе. Но его слова тонули в волне осуждения. Раскол был неизбежен. Его партия разделилась на «парнеллитов» — тех, кто оставался верен ему несмотря ни на что, и «антипарнеллитов» — тех, кто считал, что ради будущего Ирландии нужно пожертвовать её лидером. Эти две фракции начали ожесточённую борьбу, которая быстро вышла за пределы парламентских стен.
     Ирландия, ещё вчера единая в своём стремлении к свободе, погрузилась в гражданскую войну в миниатюре. Бывшие товарищи травили друг друга в прессе, обвиняя в предательстве и корысти. На улицах вспыхивали драки между сторонниками разных лагерей, а в пабах споры о Парнелле нередко заканчивались кулачными боями. Семьи раскалывались: братья и отцы оказывались по разные стороны баррикад, а соседи переставали разговаривать друг с другом из-за политических разногласий. В одном из городков два давних друга, всю жизнь прожившие рядом, подрались на рыночной площади, разбив витрины магазинов, — их спор начался с обсуждения «морального облика Парнелла».
     Триумфальный поезд Парнелла превратился в похоронный кортеж. Символом этого превращения стал один из митингов в его поддержку, где противники засыпали трибуну негашёной известью, едва не ослепив его. Этот акт насилия показал, как глубоко яд раскола разъедал тело нации. Люди, ещё недавно готовые носить его на руках, теперь были готовы уничтожить его — не за политические ошибки, а за нарушение моральных норм. В Дублине атмосфера стала по-настоящему зловещей. Бывшие друзья переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи, а в кафе и клубах шептались о «падении великого человека».
     В провинциальных городках слухи распространялись быстрее огня: одни рассказывали, что Парнелл давно продался англичанам, другие — что он одержим дьяволом. Даже те, кто ещё сохранял к нему симпатию, боялись открыто высказываться, опасаясь стать мишенью для нападок. В одном приходе священник объявил, что любой, кто поддержит Парнелла, будет отлучён от церкви, и это заставило многих публично отречься от него. В другом городе толпа сожгла его портрет на главной площади, сопровождая акт вандализма пением псалмов.
     Парнелл продолжал бороться, но каждый шаг давался ему всё тяжелее. Его здоровье, и без того некрепкое, начало сдавать под грузом стресса и постоянного давления. Он чувствовал, как мир, который он так тщательно выстраивал, рушится вокруг него. Его некогда могущественная партия распадалась на глазах, а союзники один за другим отворачивались от него. Даже те, кто обещал поддержку, теперь искали способы дистанцироваться, опасаясь, что связь с «падшим лидером» погубит их собственную карьеру. Он писал письма друзьям, пытаясь найти опору, но ответы приходили всё реже и становились всё холоднее.
     Скандал не просто уничтожил его репутацию — он разрушил хрупкий баланс, на котором держалась надежда Ирландии на самоуправление. Вместо того чтобы сосредоточиться на борьбе за гомруль, партия погрузилась в бесконечные споры и взаимные обвинения. Время шло, а парламентские возможности таяли. Консерваторы, наблюдая за этим хаосом, лишь усмехались: им больше не нужно было бороться с Парнеллом — его же соратники сделали всю работу за них. В кулуарах парламента лорду Солсбери приписывали фразу: «Парнелл сам выкопал себе могилу — нам осталось лишь опустить крышку».
      Так, в момент, когда Ирландия была ближе всего к свободе, её главный защитник оказался в ловушке собственных убеждений и ошибок. Его падение стало горьким уроком: даже самый сильный лидер может быть сломлен не внешними врагами, а внутренними противоречиями. История Парнелла показала, как легко единство нации может превратиться в хаос, а мечта о свободе — в пепел из-за личных слабостей и политических интриг.
     В декабре 1890 года, несмотря на давление церкви и части соратников, Парнелл официально женился на Китти О’Ши после завершения её развода. Этот шаг, продиктованный чувством долга и любовью, окончательно оттолкнул от него многих прежних сторонников. Католическое духовенство объявило бойкот, а часть ирландской парламентской партии откололась, образовав оппозиционную фракцию. Последние месяцы жизни Парнелла были омрачены одиночеством и разочарованием. Хотя он сохранял место в парламенте и формально оставался лидером своей фракции, реальная власть ускользнула из его рук.
     Его здоровье, подорванное многолетними политическими баталиями и личным стрессом, начало сдавать. В октябре 1891 года в возрасте 45 лет Чарльз Стюарт Парнелл скончался в Брайтоне от обострения хронических заболеваний. Его смерть вызвала волну скорби среди тех, кто помнил его как борца за ирландскую автономию. Похороны в Дублине превратились в массовую демонстрацию, где тысячи людей пришли почтить память человека, который когда-то олицетворял их надежду на свободу. На могильном камне Парнелла высечена лаконичная надпись: «Он служил Ирландии». Эти слова стали своеобразным эпиграфом к его противоречивой судьбе — судьбе человека, который сумел поднять ирландский вопрос до уровня общенациональной британской повестки, но пал жертвой моральных устоев эпохи и собственных человеческих слабостей.

     Часть 5. Призрак в лабиринте: наследие Парнелла в «Улиссе»

     Смерть Парнелла в 1891 году от воспаления лёгких, усугублённого истощением и отчаянием, не положила конец его истории. Напротив, она превратила его в вечного мученика, в призрака, который будет преследовать Ирландию — и в первую очередь Ирландию Джойса. Для писателя фигура Парнелла стала не просто эпизодом из прошлого, а сквозной метафорой, раскрывающей суть национального характера. В «Улиссе» память о Парнелле — это не просто историческая отсылка; это живая, незаживающая рана, пульсирующая в каждом слое текста. Роман словно пропитан тенью погибшего лидера, и его образ возникает не как факт прошлого, а как болезненное присутствие, не дающее покоя, как эхо, которое отзывается в самых неожиданных местах.
     В самом начале романа, в эпизоде «Телемах», Стивен Дедал с горечью размышляет о своей матери, которая просила его стать на колени и молиться, но он не смог этого сделать. Эта личная трагедия тут же связывается с национальной: «Траур по Парнеллу». Для Стивена, как и для Джойса, Ирландия — это «старуха, продающая свиней», которая сожрала собственных героев, будь то Парнелл или его собственная мать. В этой метафоре — вся горечь разочарования: страна, вместо того чтобы защищать тех, кто за неё борется, пожирает их, словно ненасытное чудовище. Стивен видит в этом закономерность, а не случайность: Ирландия предпочитает мучеников живым лидерам, потому что мёртвые не требуют решений, не ставят неудобных вопросов, не нарушают привычный порядок вещей. Мёртвый герой безопасен — он не может оступиться, не может разочаровать, не может потребовать перемен.
     Сцена в газете, где мистер Дизи рассуждает о падении Парнелла, полна цинизма и едкой иронии. «Ирландия, говорил он, должна была от него избавиться, потому что он был холостяком… Ирландия, говорит он, любит, чтобы её предавали». Эти слова звучат как приговор не только Парнеллу, но и всей нации. В них обнажается глубинная двойственность ирландского сознания: с одной стороны — жажда свободы, с другой — страх перед теми, кто эту свободу пытается принести. Общество готово отвернуться от героя, как только он перестаёт соответствовать его идеализированному образу, как только проявляет человеческую слабость. Это не просто осуждение конкретного поступка — это отказ принять реальность, в которой лидер может быть одновременно великим и несовершенным.
     Этот диалог выявляет всю глубину национального предательства и лицемерия. Парнелл стал жертвой не только скандала, но и коллективной неспособности признать, что лидер может быть одновременно великим и несовершенным. Его падение — это зеркало, в котором Ирландия увидела своё собственное лицо: лицо, искажённое страхом, предрассудками и нежеланием идти вперёд. Общество предпочло отвергнуть живого человека ради сохранения мифа о безупречном герое. В этом — трагическая ирония: стремясь к свободе, Ирландия сама сковывает себя цепями морализаторства и догматизма.
     Леопольд Блум, вечный чужак, также оказывается вовлечён в эту тему. На кладбище он думает о самоубийстве отца Парнелла, проводя параллель с собственным отцом. Для Блума, как и для многих других персонажей Джойса, прошлое — это не что-то завершённое, а живая рана, которая продолжает кровоточить. Он размышляет о том, как общество осуждает тех, кто выбивается из рамок, кто не вписывается в готовые шаблоны. В этом — универсальность образа Парнелла: он становится символом всех, кого отвергла родина, всех, кто оказался слишком неудобным, слишком настоящим для того, чтобы его можно было принять. Блум, как и Парнелл, — изгой, человек, которого не принимают до конца, потому что он не соответствует ожиданиям окружающих.
     Даже в «Цирцее», в кошмарном видении суда, возникает образ Парнелла как обвинителя. В этом галлюцинаторном эпизоде он предстаёт не как жертва, а как судья, глядящий с высоты своего падения на тех, кто его предал. Это не просто воспоминание — это обвинение, брошенное в лицо нации. Парнелл становится голосом совести, напоминающим о том, что предательство не проходит бесследно, что оно оставляет шрамы не только на судьбах отдельных людей, но и на душе целого народа. Его присутствие в этом эпизоде — как призрак, который не даёт забыть о вине, о неисполненных обещаниях, о сломанных надеждах.
     Его призрак бродит по всему роману, символизируя коллективную вину, невыполненное обещание свободы и трагедию раздробленности. Джойс видел в истории Парнелла микрокосм ирландского паралича — неспособности вырваться из пут истории, религии и собственных внутренних противоречий. Ирландия в «Улиссе» — это страна, застывшая в вечном настоящем, не способная ни простить, ни забыть, ни двигаться вперёд. Она повторяет одни и те же ошибки, снова и снова предавая своих героев, потому что боится их силы, боится их правды. Это цикл, из которого нет выхода: каждый новый лидер, который пытается что-то изменить, неизбежно сталкивается с той же стеной предубеждений и страха.
     В частных записях Джойс отмечал, что смерть Парнелла стала для него моментом прозрения — первым осознанием того, что Ирландия предпочитает мучеников живым лидерам. Это открытие стало ключевым для его творчества: он понял, что национальная идентичность часто строится не на реальных достижениях, а на мифах о жертвенности. Парнелл, даже мёртвый, продолжал влиять на умы, но уже не как политик, а как символ, как призрак, который нельзя ни изгнать, ни похоронить окончательно. Его образ стал для Джойса ключом к пониманию того, как мифы формируют реальность, как прошлое продолжает диктовать условия настоящему.
     Интересно, что сам Джойс родился в 1882 году, в разгар парнелловской эры, и его отец, Джон Станислав Джойс, был ярым парнеллитом. В их доме висел портрет Парнелла, и семейная легенда гласила, что Джон Джойс рисковал жизнью, защищая его во время уличных столкновений. Это не просто бытовая деталь — это часть личной истории писателя, которая во многом определила его взгляд на мир. Джон Джойс, как и многие другие сторонники Парнелла, пережил крах своих надежд. После смерти лидера его карьера пошла под откос, и семья постепенно погружалась в нищету. Это падение, это ощущение утраты и предательства стало частью внутреннего мира будущего писателя.
     Для Джойса история Парнелла была не просто политическим эпизодом — это была личная драма, в которой отразилась судьба его семьи, его города, его страны. В «Улиссе» нет случайных отсылок — каждый образ, каждый эпизод несёт в себе память о прошлом, о том, как Ирландия снова и снова повторяет одни и те же ошибки. Роман становится не просто повествованием о жизни отдельных персонажей, а масштабной рефлексией о природе национальной идентичности, о том, как мифы и реальность переплетаются, создавая сложную, порой мучительную картину бытия.
     Таким образом, Парнелл в «Улиссе» — не просто исторический персонаж. Он — ключ к пониманию ирландской души, к её страхам, её противоречиям, её неспособности любить живых, но готовности поклоняться мёртвым. Его призрак бродит по страницам романа, напоминая, что прошлое никогда не уходит окончательно, что оно продолжает влиять на настоящее, формируя судьбы тех, кто живёт сегодня. И в этом — сила и трагедия наследия Парнелла: он стал не только жертвой обстоятельств, но и вечным напоминанием о том, что любая революция начинается с признания человеческой слабости, а не с её отрицания. Его история — это предупреждение: общество, которое не умеет прощать и принимать несовершенство, обречено на вечный цикл предательства и утраты.

     Заключение

     История Чарльза Стюарта Парнелла — это не архивный курьёз, не просто страница из учебника по истории, а ключ к пониманию той психологической и политической атмосферы, в которой рождался «Улисс». В судьбе Парнелла словно в капле воды отразилась вся противоречивость ирландской души: способность к единению перед лицом общей цели и одновременно неспособность принять живого человека во всей его сложности. Его триумф показал, что Ирландия способна на единство и дисциплину, способна сплотиться вокруг идеи и идти к ней с почти религиозным рвением. Но его падение обнажило другую сторону национальной психологии — страх перед подлинной силой, боязнь тех, кто не укладывается в привычные рамки, кто слишком велик, чтобы его можно было контролировать.
     Рана, нанесённая его предательством и смертью, никогда не затянулась; к 1904 году она лишь покрылась тонкой коркой цинизма и разочарования. Эта корка была хрупкой — стоило лишь слегка надавить, и под ней вновь проступала свежая кровь старых обид. В Дублине, где каждый знал историю Парнелла, где ещё живы были те, кто видел его воочию, память о нём жила не как воспоминание о прошлом, а как боль настоящего. Люди говорили о нём шёпотом, спорили до хрипоты, защищали его или осуждали с такой страстью, словно он всё ещё стоял на трибуне, готовый повести их за собой.
     Для Джойса Парнелл был трагическим героем в мире, лишённом героизма, человеком, который бросил вызов системе, но был сломлен мелочностью и лицемерием тех, кому хотел служить. В нём писатель видел не просто политика, а символ всех тех, кто пытается изменить мир, но оказывается раздавленным его инерцией. Парнелл стал для Джойса воплощением парадокса: человек, способный объединить нацию, оказался бессилен перед её же предрассудками. Эта история объясняет, почему в мире «Улисса» большие политические речи звучат пусто, а настоящая драма разворачивается не на митингах и в парламенте, а в тишине внутреннего мира его героев.
     Леопольд Блум, как и Парнелл, — чужак, страдающий от неверности жены, но его героизм заключается не в громких победах, не в способности вести за собой толпы, а в молчаливом принятии жизни и движении вперёд, несмотря ни на что. Блум не произносит пламенных речей, не борется за независимость Ирландии, но в его повседневной стойкости, в его умении прощать и продолжать жить есть та подлинная человечность, которой так не хватало миру, погубившему Парнелла. Он — антипод павшего лидера, человек, который не стремится стать героем, но именно поэтому оказывается им.
     Призрак Парнелла напоминает нам, что за одним обычным днём в Дублине скрывается целое море невысказанной боли, преданных надежд и национальных травм, которые Джойс сумел превратить в величайший литературный памятник своей стране. В каждом персонаже «Улисса», в каждом их поступке, в каждом слове звучит эхо трагедии Парнелла. Это не прямое цитирование, не явная параллель, а скорее подспудное течение, которое пронизывает роман, делая его не просто хроникой одного дня, а эпосом о судьбе целого народа.
     Ирония судьбы заключается в том, что сам Парнелл, человек действия, вечно спешащий, всегда находившийся в гуще событий, в конечном счёте стал литературным персонажем — вечным упрёком и укором для нации, которая не смогла его принять. Он превратился в миф, в символ, в призрак, который бродит по страницам романа, напоминая о том, что история не заканчивается с последним вздохом героя. Его образ живёт не только в памяти современников, но и в воображении потомков, становясь частью того культурного кода, который определяет ирландскую идентичность.
     В этом смысле «Улисс» становится не только романом об одном дне в Дублине, но и эпитафией всем несбывшимся надеждам ирландского возрождения, олицетворением которых был «Некоронованный король». Это не просто прощание с прошлым, а попытка осмыслить его, понять, почему мечты разбиваются о реальность, почему герои превращаются в жертв, почему нация, жаждущая свободы, сама же разрушает тех, кто мог бы её привести к этой свободе.
     Через призму истории Парнелла Джойс показывает, что трагедия Ирландии — не в её бедности или подчинении Британии, а в неспособности любить живых, в стремлении возносить на пьедестал лишь мёртвых. Живой герой пугает, потому что он несовершенен, потому что он может ошибаться, потому что он требует от людей ответственности. Мёртвый герой удобен — он не спорит, не требует, не ставит неудобных вопросов. Он становится идолом, которому можно молиться, но не с которым можно жить.
     Так, «Улисс», казалось бы, далёкий от политики роман, оказывается глубоко политическим произведением — не в смысле партийных лозунгов, а в смысле понимания человеческой природы. В нём нет победителей и побеждённых, нет правых и виноватых — есть только люди, пытающиеся найти своё место в мире, где прошлое не отпускает, а будущее кажется недостижимым. И в этом — величие романа: он не даёт ответов, но заставляет задуматься, не судит, но обнажает правду, не утешает, но помогает увидеть мир таким, какой он есть.