Улисс. Раздел I. Подраздел А. Блок 1. Лекция 3

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел А. Исторический фон: Ирландия на рубеже веков

     Блок 1. Политический ландшафт

     Лекция №3. Дебаты о Home Rule: призрачная надежда на самоуправление

     Вступление

     Представьте себе политический спектакль, который разыгрывался на протяжении десятилетий, где каждая сторона знала свои роли наизусть, но финал всё откладывался и откладывался. Сцена была одной и той же: парламентские залы Вестминстера, шумные митинги в Дублине, газетные полосы, пестревшие заголовками. Актёры менялись — приходили новые лидеры, уходили старые, — но пьеса продолжалась, и её кульминация никак не наступала. Именно такой пьесой для Ирландии на рубеже XIX и XX веков стали дебаты о гомруле (Home Rule), или самоуправлении.
     Это была не просто сухая политическая программа, не набор бюрократических процедур, а мощная коллективная мечта, навязчивая идея, объединявшая миллионы ирландцев и одновременно раскалывавшая Британскую империю. В этой мечте сплетались надежды крестьян, амбиции политиков, страхи консерваторов и чаяния интеллигенции. Идея о том, что Ирландия сможет управлять своими внутренними делами, оставаясь в составе империи, подобно доминионам вроде Канады, казалась разумным компромиссом между полной независимостью и унизительным статусом колонии. Она манила своей умеренностью, своей «разумностью», обещая избежать кровопролития и сохранить лицо всем сторонам.
     Однако этот компромисс оказался самой эфемерной из надежд. Он зависал в воздухе, как мираж, всегда казался достижимым в ближайшие пару лет, но всякий раз эта цель отдалялась из-за парламентских интриг, смены правительств или угрозы гражданской войны внутри самой Великобритании. То консерваторы блокировали законопроект, то либералы колебались, то в Ирландии вспыхивали новые конфликты, подрывающие единство сторонников гомруля. Каждый раз, когда казалось, что цель близка, возникала новая преграда, и процесс снова заходил в тупик.
     Для дублинца 1904 года, будь то Леопольд Блум или Стивен Дедал, гомруль был фоном их повседневности — вещью, о которой говорят в пабах, пишут в газетах, но которая никогда не становится реальностью. Люди обсуждали его за кружкой пива, спорили до хрипоты, строили планы, но в глубине души уже не верили, что он когда-нибудь наступит. Это был звук далёкого политического эха, доносившийся из Лондона, который формировал особый вид ирландского политического цинизма. Люди научились жить в состоянии постоянного ожидания, при этом не ожидая ничего по-настоящему. Они говорили о гомруле, но не верили в него; они надеялись, но уже без прежней страсти; они продолжали обсуждать его, потому что не знали, чем ещё заполнить пустоту между повседневными заботами.
     Этот цинизм был не просто усталостью, а защитной реакцией. Годы обещаний, компромиссов и разочарований превратили мечту о самоуправлении в своего рода ритуал, в слова, которые произносились, но уже не несли в себе силы. Люди начали понимать, что политика — это не путь к свободе, а бесконечная игра, где правила меняются в зависимости от обстоятельств, а победители и проигравшие определяются не правдой, а умением маневрировать.
     Изучая эту тему, мы погружаемся в сердцевину национального психоза Ирландии того времени — в состояние перманентного ожидания, которое Джойс мастерски уловил и превратил в одну из сквозных тем своего романа. В «Улиссе» гомруль не становится центральным сюжетом, но он присутствует повсюду — как тень, как эхо, как невысказанная боль. Он проявляется в разговорах персонажей, в их мыслях, в их отношении к миру. Для них гомруль — это не просто политическая программа, а символ несбывшихся надежд, напоминание о том, как легко мечты превращаются в пустые слова.
     В романе Джойса политика становится ещё одной формой паралича, красивыми словами, за которыми скрывается пустота. Она не ведёт к действию, а лишь создаёт видимость движения. Персонажи говорят о свободе, но живут в плену своих страхов и предрассудков. Они обсуждают гомруль, но не знают, что будут делать, если он вдруг станет реальностью. В этом — трагическая ирония ирландской истории: люди борются за то, чего боятся, и отвергают то, что могло бы их освободить.
     Так, через призму повседневной жизни дублинцев, через их разговоры, мысли и поступки, Джойс показывает, как политическая мечта превращается в национальный миф, как надежда становится формой отчаяния, а ожидание — способом жить, не рискуя по-настоящему. И в этом — сила его романа: он не даёт ответов, но заставляет задуматься, не судит, но обнажает правду, не утешает, а помогает увидеть мир таким, какой он есть — мир, где мечты часто остаются лишь словами, а реальность оказывается куда более сложной и болезненной, чем можно было представить.

     Часть 1. Истоки идеи: от Грэттана к Гладстону

     Корни гомруля (Home Rule — «самоуправление») уходят в XVIII век, в эпоху Генри Грэттана и его борьбы за законодательную независимость ирландского парламента. То было время, когда идеи свободы и самоуправления начинали бродить по Европе, вдохновляя народы на поиски собственной политической судьбы. Великие революции, философские трактаты о правах человека, волны либеральных идей — всё это создавало атмосферу, в которой невозможно было не задуматься о собственной государственности. Грэттан, одарённый красноречием и политическим чутьём, сумел поднять вопрос о правах Ирландии на новый уровень. Он доказывал, что дублинский парламент должен обладать реальной властью в решении внутренних дел страны, а не быть марионеткой в руках Лондона. Его речи, полные пафоса и логики, звучали в стенах парламента, заставляя оппонентов прислушиваться, а сторонников — воодушевляться.
     Впрочем, тот парламент был элитным клубом протестантских землевладельцев, чьи интересы далеко не всегда совпадали с чаяниями простого народа. В нём заседали люди, владевшие обширными угодьями, но едва ли знавшие нужды крестьян, живших на их землях. Они обсуждали законы, которые касались торговли и собственности, но редко задумывались о голоде, нищете и бесправии большинства ирландцев. Тем не менее сама идея о том, что Ирландия может сама вершить свои законы, оказалась удивительно живучей. Она проникла в сознание людей, стала частью национального мифа, мечтой, которая пережила своих первых проповедников. Эта мечта жила в тайных обществах, в студенческих кружках, в разговорах за кружкой эля — она тлела, как уголёк, готовый разгореться при первом дуновении ветра перемен.
     Эта мечта была похоронена на целое столетие Актом об Унии 1800 года, который ликвидировал дублинский парламент и направил всех ирландских депутатов в Вестминстер. Для многих это стало ударом, лишившим Ирландию даже иллюзии самостоятельности. Теперь все решения, касавшиеся острова, принимались в Лондоне, а ирландские представители в парламенте оказались в положении просителей, вынужденных умолять о внимании к своим проблемам. Они могли говорить, но не могли решать; могли указывать на беды, но не имели власти их исправлять. Ирландия превратилась в провинцию, лишённую голоса, а её судьба оказалась в руках тех, кто видел в ней лишь источник ресурсов и стратегический форпост.
     Следующие десятилетия прошли под знаком борьбы за отмену этой Унии. Появлялись лидеры, звучали пламенные речи, организовывались митинги — но постепенно энергия этого движения иссякла. Люди устали от бесконечных обещаний и пустых слов. Протесты сменялись репрессиями, надежды — разочарованиями. К середине XIX века стало ясно: возвращение к старому порядку невозможно. Старые методы — петиции, демонстрации, громкие заявления — не работали. На смену им пришла более прагматичная и сложная концепция, сформулированная Исааком Баттом.
     Этот протестантский юрист и бывший тори пережил глубокий внутренний переворот. Родившийся в обеспеченной семье, получивший блестящее образование, он поначалу разделял взгляды консерваторов, считая, что Ирландия должна оставаться частью империи. Но голод 1845–1852 годов, опустошивший страну, заставил его взглянуть на неё другими глазами. Он увидел не просто территорию, подчинённую империи, а народ, страдающий под тяжестью несправедливых законов. Батт путешествовал по Ирландии, встречался с крестьянами, изучал их быт и понял: чтобы помочь стране, нужны не громкие лозунги, а конкретные шаги. Он совершил интеллектуальное и политическое путешествие, приведшее его к выводу, что полная независимость невозможна — по крайней мере, в обозримом будущем. Он понял: чтобы добиться перемен, нужно искать компромисс, а не воевать с ветряными мельницами.
     Батт основал Ассоциацию самоуправления в 1870 году, и именно он ввёл в обиход сам термин «гомруль». Его подход был умеренным, почти академичным; он не звал к баррикадам, не разжигал страсти, а предлагал трезвый, рациональный путь. Батт выступал за восстановление парламента в Дублине для решения местных вопросов — образования, здравоохранения, сельского хозяйства. Вопросы имперского значения — внешняя политика, оборона, торговля — должны были оставаться в ведении Лондона, по его замыслу. Это был осторожный шаг, призванный не разорвать связи с Британией, а перестроить их на новых основаниях. Он видел в гомруле не сепаратизм, а разумное распределение полномочий, при котором Ирландия могла бы управлять своими внутренними делами, не угрожая целостности империи.
     Фигура Батта сегодня почти забыта, заслонённая титанами, пришедшими после, но именно он создал политический язык и рамки для дебатов. Без него не было бы ни Парнелла, ни Гладстона, ни самих дискуссий о гомруле — он заложил основу, на которой строили другие. Его мечта была рациональной и упорядоченной, но она столкнулась с иррациональной и хаотичной реальностью ирландской истории. Он видел будущее как логическую последовательность шагов, но жизнь оказалась куда сложнее схем. Он представлял гомруль как постепенный процесс реформ, а не революцию; как диалог, а не конфронтацию.
     Он заложил фундамент, но не обладал темпераментом бойца, способного пробить стену британского равнодушия. Батт был мыслителем, а не трибуном. Его выступления в парламенте отличались учёностью и логичностью, но не горячностью. Он скорее убеждал, чем требовал, что в условиях жестокой политической борьбы оказывалось недостаточно. Люди ждали огня, а он предлагал холодный анализ. Они жаждали призыва к действию, а он говорил о процедурах и компромиссах. В его речах не было пламенных метафор, не было призывов к борьбе — только чёткие аргументы и продуманные предложения. Это делало его уважаемым собеседником, но не народным лидером.
     Батт создал философскую основу для самоуправления, но реализовать её предстояло другим, более решительным политикам. Ему не хватило харизмы, чтобы повести за собой массы, не хватило жёсткости, чтобы заставить Лондон прислушаться. Он не умел играть на эмоциях, не мог зажечь толпу одним словом. Но его идеи не пропали даром — они стали семенами, из которых выросли будущие движения. Он не увидел плодов своего труда, но именно его слова и мысли дали начало тому, что позже превратилось в мощную волну, сотрясшую основы британской власти в Ирландии. Его статьи, брошюры, выступления сформировали интеллектуальную базу, на которую опирались последующие поколения борцов за самоуправление.
     Так, история Батта — это история о том, как одна идея, даже если её автор остаётся в тени, может изменить ход событий. Он не стал героем народных песен, не вошёл в пантеон национальных лидеров, но без него не было бы и самого разговора о гомруле. Его наследие — не в громких победах, а в словах, которые он вложил в уста следующих поколений борцов за ирландское самоуправление. Он показал, что перемены начинаются не с бунта, а с мысли; что революция рождается не на баррикадах, а в головах. И хотя его имя редко вспоминают в школьных учебниках, его вклад в ирландскую историю невозможно переоценить — он дал движение идее, которая в итоге изменила судьбу страны.

     Часть 2. Парнелл и тактика парламентской обструкции

     С приходом Чарльза Стюарта Парнелла мечта Исаака Батта обрела стальную волю и острые когти. Молодой, харизматичный протестант, землевладелец, выросший в атмосфере привилегий, но не ослеплённый ими, Парнелл быстро разочаровался в вежливой оппозиции Батта. Он видел: бесконечные просьбы и разумные доводы не трогают Вестминстер. Чтобы быть услышанным, нужно было не просить — а заставить слушать. В этом заключался его главный политический принцип: если система не реагирует на аргументы, надо заставить её реагировать на давление.
     Так родилась тактика парламентской обструкции — изощрённый метод борьбы, превративший зал палаты общин в поле боя без выстрелов. Парнелл и его соратники, среди которых выделялся маститый боец Джозеф Биггар, использовали оружие противника против него самого. Парламентские процедуры, созданные для упорядоченного обсуждения законов, стали инструментом саботажа. Дебаты затягивались на часы, поправки вносились десятками, речи длились так долго, что уставали даже стенографисты. Один из современников с досадой отмечал: «Ирландцы превратили парламент в театр абсурда, где каждое слово — капкан».
     Их тактика буквально парализовала работу законодательного органа Империи. Заседания превращались в изнуряющую игру на выносливость: пока ирландские депутаты говорили, британские министры не могли перейти к другим вопросам. Это была политическая партизанская война, где не стреляли, но ранили — не пулями, а словами. Целью было не улучшение британских законов, а демонстрация их нелегитимности в ирландском контексте. Парнелл показывал: система, которая не даёт Ирландии говорить, не заслуживает уважения. Он не стремился к компромиссу ради компромисса — он добивался признания самого права Ирландии на голос.
     Эффект был ошеломляющим для чопорных британских парламентариев. Вежливые джентльмены из либеральной и консервативной партий столкнулись с чем-то абсолютно чуждым их традициям. Они привыкли к ритуалам, к предсказуемым спорам, к правилам, которые все соблюдали. Но Парнелл нарушил негласные законы: он отказался играть по старому сценарию. Ирландский вопрос из периферийной проблемы, которую можно было отложить в долгий ящик, превратился в центральную головную боль британского правительства. Каждый раз, когда палата собиралась, все знали: ирландцы снова будут говорить — и говорить долго. Газеты пестрели заголовками: «Парнелл держит парламент в заложниках», «Ирландская обструкция: тактика или террор?».
     Парнелл, холодный и молчаливый в обычной жизни, получил прозвище «Неукротимый», которое идеально отражало его характер. Он не пылал красноречием, как иные трибуны, не взывал к эмоциям — он действовал методично, расчётливо, с железной выдержкой. Его сила была в дисциплине: он умел держать своих людей в узде, заставляя их следовать плану, даже когда усталость брала верх. В его руках парламентская обструкция стала не хаосом, а искусством — искусством превращать процедуру в оружие. Он превратил парламентскую рутину в оружие политического давления, доказав, что даже формальные правила можно использовать как таран.
     Его тактика была гениальной в своей простоте: он доказал, что даже небольшая, но дисциплинированная группа, действующая с абсолютной целеустремлённостью, может держать могущественную империю в заложниках. Это был момент, когда надежда на гомруль перестала быть абстракцией. Люди в Ирландии видели: их голос, пусть слабый, но упорный, способен нарушить покой Лондона. Это вселяло веру — не в быструю победу, а в саму возможность перемен. В деревнях и городах обсуждали: «Парнелл заставил их слушать. Теперь они знают, что мы есть».
     Успех Парнелла был столь оглушителен, что заставил самого Уильяма Гладстона, лидера либералов и великого старца британской политики, пересмотреть свои взгляды. Старый политик, до этого скептически относившийся к ирландскому самоуправлению, теперь увидел в нём историческую необходимость. Гладстон понял: игнорировать Ирландию больше нельзя. Её требования стали слишком громкими, слишком настойчивыми, чтобы их можно было отмахнуться. В 1886 году он впервые выдвинул в парламенте билль о гомруле — шаг, который ещё недавно казался немыслимым. Хотя законопроект провалился под натиском консерваторов, сам факт его появления означал: Парнелл добился главного — заставил Британию сесть за стол переговоров.
     Постепенно Парнелл превращался из провинциального землевладельца в фигуру, с которой приходилось считаться. Его имя звучало в газетах, его портреты появлялись на первых страницах, его методы обсуждали в клубах и гостиных. Он стал символом сопротивления — не бурного, не кровавого, а холодного, расчётливого, упорного. Он показал, что сила не всегда в армии и флоте — иногда она в умении использовать правила противника против него же. Его тактика породила подражателей: в других колониях империи начали перенимать методы парламентской борьбы, видя в них шанс быть услышанными.
     Но за этим успехом скрывалась и другая сторона. Парнелл понимал: обструкция — это не победа, а лишь способ привлечь внимание. Она могла заставить Лондон слушать, но не могла заставить его согласиться. Ему нужны были союзники, ему нужно было превратить шум в переговоры, а переговоры — в закон. И именно здесь начиналась самая сложная часть его миссии: перейти от тактики саботажа к стратегии созидания. Он оказался перед парадоксом: чтобы добиться самоуправления, нужно было сотрудничать с той самой системой, которую он столь эффективно подрывал.
     В этом и заключалась парадоксальная природа его лидерства. С одной стороны — жёсткость, неуступчивость, готовность идти до конца. С другой — трезвый расчёт, понимание, что без компромиссов ничего не добиться. Парнелл балансировал на грани: он не мог позволить себе быть слишком мягким, иначе его бы не услышали, но и не мог быть слишком радикальным, иначе потерял бы поддержку умеренных. Он лавировал между радикалами, требовавшими полной независимости, и умеренными, готовыми на частичные уступки, пытаясь удержать единство движения.
     Ключевым испытанием стала земельная реформа. Парнелл активно поддерживал создание Земельной лиги, которая боролась с произволом лендлордов. Он сформулировал принцип бойкота: «Когда кто-либо захватывает чужую землю… вы должны избегать его на улицах села, вы должны избегать его в магазинах, вы должны избегать его в парке и на рыночной площади, даже в церквах, оставляя его одного, подвергая его „моральному карантину“». Эта тактика, сочетавшая экономическое давление и общественное осуждение, оказалась крайне эффективной. Однако она же привлекла внимание Лондона: в 1881 году правительство приняло Акт о чрезвычайном положении, позволивший арестовать Парнелла и его соратников.
     Даже в тюрьме Парнелл не утратил влияния. Гладстон, осознавая, что без него переговоры невозможны, пошёл на компромисс — Килмэнхемское соглашение. Освобождение Парнелла открыло новый этап: ирландский блок доминировал в британской политике середины 1880-х. Но путь к гомрулю оставался тернистым. Скандал с поддельными письмами в «Таймс» (1887), обвинявшими Парнелла в причастности к убийству лорда Кавендиша, едва не разрушил его репутацию. Лишь признание фальсификатора Ричарда Пиготта в 1889 году спасло его имя, но раскол внутри партии уже начался.
     Так, через обструкцию, через долгие речи и бесконечные поправки, через упорство и холодную решимость, Парнелл добился главного: он заставил Британию признать, что Ирландия — не провинция, а народ, который требует права говорить за себя. Это был первый шаг к гомрулю, и хотя путь впереди оставался долгим, начало было положено. Его наследие — не только в законах, но и в самом методе: доказать, что даже самый могущественный противник вынужден считаться с теми, кто умеет быть настойчивым. Парнелл показал: иногда молчание — это слабость, а бесконечная речь — сила.

     Часть 3. Гладстон и битва законопроектов

     Обращение Уильяма Гладстона в веру гомруля стало политическим землетрясением, потрясшим основы британской государственности. Для многих в Британии это было актом национальной измены — словно старый мудрец, чья репутация казалась незыблемой, вдруг перешёл на сторону врага. В аристократических гостиных шептались о «предательстве Гладстона», а консервативные газеты разражались гневными статьями, обвиняя его в подрыве устоев империи. Для ирландцев же его позиция стала знаком провидения, доказательством того, что их борьба наконец-то услышана. Они видели в этом шаге не просто смену политического курса, а моральный переворот: человек, долгие годы олицетворявший британскую власть, признал справедливость их требований.
     Гладстон, уже пожилой государственный деятель с безупречной репутацией, увидел в решении ирландского вопроса свой исторический долг и моральный императив. Он понимал: империя не может вечно игнорировать чаяния целого народа. Его убеждённость крепла постепенно — через изучение документов, встречи с ирландскими лидерами, анализ статистики. Он пришёл к выводу, что подавление не приносит мира, а лишь накапливает напряжение. В частных беседах он говорил: «Нельзя строить прочный дом на фундаменте несправедливости». Это не было внезапным порывом — за решением Гладстона стояли годы размышлений и переоценки ценностей.
     Его первый билль о гомруле был представлен в 1886 году. Это был сложный, тщательно проработанный документ, плод долгих размышлений и компромиссов. Гладстон лично вносил правки, сверяя каждую формулировку с юристами и политическими советниками. Билль предусматривал создание ирландского парламента в Дублине — шаг, который ещё недавно казался немыслимым. Ирландский парламент должен был получить полномочия по внутренним вопросам: образованию, здравоохранению, местному управлению. Однако законопроект содержал и серьёзные ограничения: Ирландия лишалась представительства в Вестминстере, а Лондон сохранял контроль над таможнями и налогами. Кроме того, предполагалось, что вопросы обороны и внешней политики останутся исключительной прерогативой имперского центра.
     Это была попытка найти золотую середину — дать Ирландии самоуправление, но не допустить её полного отделения. Гладстон стремился создать систему, при которой обе стороны сохраняли бы заинтересованность в сотрудничестве. Он верил: компромисс — единственный путь к устойчивому миру. Но именно эта двойственность и стала мишенью для критики. Противники обвиняли его в половинчатости, а сторонники — в излишней осторожности.
     Дебаты по биллю стали одними из самых яростных в истории британского парламента. Стены Вестминстера сотрясались от криков. Палата общин превращалась в арену, где сталкивались не просто мнения, а мировоззрения. Противники билля говорили о предательстве, о развале империи, о том, что следующим шагом будет независимость и хаос. Они рисовали мрачные картины: Ирландия, вырвавшись из-под контроля, погрязнет в анархии, а Британия потеряет важнейший форпост. В залах парламента царила атмосфера почти физического противостояния — люди, годами работавшие вместе, теперь смотрели друг на друга как на врагов.
     Самый тяжёлый удар Гладстону нанесли не тори, а члены его собственной партии — либералы-юнионисты во главе с Джозефом Чемберленом. Эти люди, прежде считавшиеся соратниками, теперь объявили его предателем идеалов либерализма. Чемберлен, некогда близкий союзник Гладстона, выступил с резкой речью, заявив: «Мы не можем поддерживать политику, которая ведёт к разрушению единства империи». Его слова нашли отклик среди умеренных либералов, опасавшихся радикальных перемен. Они покинули ряды либералов, образовав новую фракцию, готовую сражаться против гомруля до конца.
     Этот раскол внутри партии Гладстона обрёк билль на поражение. В голосовании 8 июня 1886 года законопроект был отвергнут подавляющим большинством: 343 голоса против 313. Но его последствия ощущались десятилетиями. Он не просто отложил решение ирландского вопроса — он расколол британскую политику на два лагеря, которые больше не могли найти общий язык. Либералы оказались ослаблены, а консерваторы укрепили позиции, играя на страхе перед «ирландской угрозой».
     Вторую попытку Гладстон предпринял в 1893 году. К этому времени он стал ещё более убеждённым в правоте своего дела. Его вера окрепла после общения с ирландскими депутатами, изучения петиций и свидетельств о положении дел в Ирландии. Новый билль был более умеренным: он сохранял за ирландцами места в Вестминстере, что должно было успокоить противников полной автономии. Гладстон вложил в этот документ всю свою дипломатическую мудрость, стараясь учесть возражения оппонентов. Он лично проводил переговоры с колеблющимися парламентариями, убеждая их в необходимости компромисса.
     Законопроект с огромным трудом прошёл через палату общин. Это была изнурительная победа: каждый пункт билля обсуждался часами, каждая формулировка становилась предметом ожесточённых споров. Дебаты длились неделями, превращаясь в изматывающую интеллектуальную битву. Гладстон, несмотря на преклонный возраст, присутствовал на каждом заседании, защищая каждую статью. Но даже этот успех оказался временным. Когда билль попал в палату лордов, консервативное большинство отвергло его с треском. Аристократы, чьи интересы были тесно связаны с имперской политикой, не собирались уступать. Для них гомруль оставался угрозой основам британского государства.
     Эти две битвы закончились ничем, но их последствия были огромны. Они на два поколения раскололи британскую политику по ирландскому вопросу. Либералы, прежде единая сила, теперь существовали в состоянии перманентного раскола. Консерваторы, напротив, сплотились вокруг идеи сохранения единства империи. Парламентская жизнь превратилась в поле боя, где ирландский вопрос стал не предметом обсуждения, а оружием в межпартийной борьбе. Каждая новая избирательная кампания превращалась в сражение за «ирландский голос», а политики использовали проблему гомруля для мобилизации своих сторонников.
     В Ирландии эти события создали атмосферу нервозных американских горок. В 1886 году, когда Гладстон впервые внёс билль, люди испытывали головокружительную надежду. В Дублине и провинциальных городках царило ликование: казалось, ещё немного — и Ирландия получит право управлять собой. Газеты пестрели заголовками о грядущей свободе, а на митингах ораторы говорили о новой эре. Люди покупали флаги, репетировали гимны, строили планы на будущее. В пабах обсуждали, кто займёт министерские посты, а школьники сочиняли стихи о «свободной Ирландии».
     Но уже через несколько лет, после провала второго билля в 1893 году, настроение сменилось на горькое разочарование. Люди поняли: даже когда их требования звучат в самом сердце империи, это не гарантирует результата. Надежды, взлетевшие так высоко, рухнули вниз, оставив после себя чувство усталости и недоверия. Многие начали сомневаться: возможно, гомруль — это лишь красивая иллюзия, за которой скрывается вечная зависимость от Лондона? В провинциальных городах участились случаи апатии: люди перестали ходить на митинги, газеты теряли подписчиков, а политические клубы пустели.
     Тем не менее эти битвы не прошли бесследно. Они показали, что ирландский вопрос нельзя просто игнорировать. Он стал постоянной занозой в теле британской политики, заставляя каждую новую администрацию искать ответ на один и тот же вопрос: как удержать Ирландию, не потеряв при этом лицо? Гладстон, несмотря на поражения, сумел сделать главное — он вывел проблему гомруля из тени, заставил всех говорить о ней как о реальной возможности, а не как о фантазиях радикалов. Он доказал: даже самые консервативные умы могут пересмотреть свои позиции под давлением аргументов и моральной необходимости.
     И хотя в его время гомруль так и не стал законом, семена, посеянные Гладстоном, дали всходы в будущем. Его упорство, его готовность идти против течения, его вера в необходимость компромисса — всё это стало частью той долгой дороги, которая в конце концов привела Ирландию к обретению большей самостоятельности. В 1914 году был принят третий билль о гомруле, хотя его реализация задержалась из-за Первой мировой войны. В 1921 году англо-ирландский договор положил начало созданию Ирландского свободного государства.
     История показала: даже поражения могут стать шагом к победе, если они заставляют людей задуматься, пересмотреть свои позиции и искать новые пути. Гладстон не увидел триумфа гомруля, но его усилия заложили фундамент для будущих перемен. Он оставил наследие не в виде подписанного закона, а в виде изменившегося сознания — как в Британии, так и в Ирландии. Его пример доказал: политик может быть одновременно реалистом и идеалистом, если его цель — не личная слава, а справедливость для целого народа.

     Часть 4. Ульстерское сопротивление и тень гражданской войны

     Пока большая часть Ирландии мечтала о гомруле, одна её часть — Ольстер — готовилась к войне против него. Это был парадокс, который обнажал всю сложность ирландского вопроса: стремление к свободе для одних означало угрозу для других. Протестантский север, промышленно развитый и тесно связанный с Британией, видел в самоуправлении не освобождение, а катастрофу. Здесь жили люди, чьи судьбы и интересы были неразрывно переплетены с имперской системой. Для них гомруль не был шагом к справедливости — он казался началом конца привычного уклада, крушением многовековых связей с метрополией.
     Для ольстерских юнионистов дублинский парламент означал бы власть вчерашних повстанцев, католического большинства и, как они считали, экономический упадок и религиозные гонения. Они боялись, что протестантские общины окажутся во власти тех, кого воспринимали как врагов, — людей, чьи предки десятилетиями боролись против британского владычества. Их тревожили не только политические перемены — они опасались за свои дома, работу, веру. В их глазах дублинский парламент стал бы символом утраты привилегий, а не обретения свободы. Многие вспоминали кровавые эпизоды прошлых восстаний, когда протестантские семьи теряли всё, и не хотели повторения истории.
     Их лидер, сэр Эдвард Карсон, харизматичный дублинский юрист, разжёг пламя сопротивления с такой же страстью, с какой Парнелл боролся за самоуправление. Карсон обладал даром убеждать: его речи звучали как набат, пробуждая в людях решимость стоять до конца. Он не просто говорил — он вдохновлял, превращая страх в силу, а сомнения в уверенность. В одной из ключевых речей он заявил: «Мы не просим милости. Мы требуем права жить так, как считаем нужным, в стране, которую построили наши предки». Под его началом движение юнионистов обрело чёткую структуру и ясную цель: не допустить гомруля любой ценой. Карсон сумел объединить людей разных сословий — от промышленников до мелких фермеров — вокруг идеи защиты «ольстерского образа жизни».
     В 1912 году, когда либеральное правительство в третий раз внесло билль о гомруле, сопротивление ольстерцев перешло в открытую фазу. Это стало точкой невозврата: разговоры о компромиссах закончились, началась подготовка к решительным действиям. Были созданы Ольстерские добровольческие силы — частная армия в десятки тысяч человек, готовых с оружием в руках противостоять введению самоуправления. Эти люди не были профессиональными военными — среди них были рабочие, фермеры, торговцы, — но их объединяла непоколебимая вера в свою правоту. Многие записывались в отряды целыми семьями, видя в этом долг перед предками и потомками.
     Они тренировались в тайных лагерях, учились обращаться с оружием, строили планы обороны. Их лозунгом стало «Нет гомрулю!» — короткое, резкое, как удар молота. В их глазах это был не призыв к насилию, а защита дома, семьи, веры. Они видели себя не бунтовщиками, а стражами порядка, готовыми отстоять то, что считали своим законным правом. На митингах звучали клятвы защищать «протестантское наследие Ольстера», а в церквях священники благословляли добровольцев на «священную борьбу».
     Был тайно разработан план временного правительства Ольстера. Это была не просто угроза — это была серьёзная попытка создать параллельную систему власти, которая могла бы взять управление регионом в свои руки, если бы гомруль всё-таки был введён. План включал назначение министров, распределение обязанностей, подготовку административных ресурсов. Всё это делалось втайне, но слухи о готовящемся шаге распространялись быстро, усиливая ощущение надвигающейся бури. В Белфасте и других городах создавались склады продовольствия и медикаментов, готовились укрытия на случай уличных боёв.
     Но самым символичным жестом стала «Ольстерская клятва», которую в сентябре 1912 года подписали почти полмиллиона мужчин и женщин. Они клялись «всеми средствами, которые сочтут необходимыми, защищать для себя и своих детей гражданскую и религиозную свободу». Это был не просто документ — это был манифест, заявление о готовности идти до конца. Люди подписывали его в церквях, на площадях, в домах. Для многих это стало моментом единения, когда личные страхи и сомнения растворялись в общем порыве. Клятву читали вслух, после чего каждый ставил подпись — иногда дрожащей рукой, иногда твёрдо и решительно.
     Британская армия оказалась на грани мятежа, когда офицеры в Карраху отказались воевать против ольстерцев. Этот эпизод, известный как инцидент в Каррахе (Curragh Incident), произошёл в марте 1914 года и показал, что британское государство не готово применить силу против протестантских юнионистов. Офицеры, многие из которых сами были протестантами или симпатизировали юнионистам, заявили, что не станут стрелять в своих соотечественников. Один из командиров прямо сказал: «Я не подниму оружие против людей, которые защищают то, что считают своим домом». Это был тревожный сигнал: даже армия, опора империи, колебалась.
     Инцидент в Каррахе обнажил глубокий кризис власти. Лондон оказался перед выбором: подавить сопротивление силой, рискуя спровоцировать гражданскую войну, или пойти на уступки, теряя контроль над ситуацией. В итоге правительство предпочло осторожную тактику, пытаясь найти компромисс, но каждое его действие лишь усиливало напряжённость. Переговоры с юнионистами заходили в тупик: те требовали либо полного исключения Ольстера из гомруля, либо права на самоопределение.
     Это была подготовка к гражданской войне на острове, причём обе стороны пользовались поддержкой влиятельных сил в самой Британии. Ольстерские юнионисты находили союзников среди консерваторов, которые видели в них оплот против радикальных перемен. Консервативная партия открыто поддерживала протестантов, используя лозунг «Ольстер будет бороться, и Ольстер будет прав». Эти слова звучали как заклинание, укрепляя веру юнионистов в свою правоту. Лидеры тори регулярно выступали на митингах в Белфасте, обещая «защитить Ольстер от католического господства».
     С другой стороны, сторонники гомруля тоже не оставались без поддержки. Либералы и радикалы видели в Ольстере препятствие на пути к справедливому решению ирландского вопроса. Но их попытки найти общий язык разбивались о непримиримость юнионистов. Диалог заменялся угрозами, переговоры — демонстрацией силы. Гладстон и его сторонники пытались апеллировать к здравому смыслу, указывая на экономические выгоды гомруля для всего острова, но их аргументы тонули в море эмоций.
     На улицах Ольстера чувствовалось напряжение. Люди вооружались, строили баррикады, готовились к худшему. В Дублине тоже нарастала тревога: там понимали, что если Ольстер восстанет, гражданская война станет неизбежной. Ирландия, мечтавшая о свободе, оказалась на пороге братоубийственного конфликта. В приграничных районах уже происходили стычки между сторонниками и противниками гомруля, а полиция не справлялась с ростом насилия.
     Так, гомруль, задуманный как путь к примирению, превратился в катализатор раскола. Он обнажил глубокие противоречия, которые десятилетиями тлели под поверхностью: религиозные различия, экономические интересы, исторические обиды. Ольстер стал символом сопротивления переменам, а его борьба — предвестником той трагедии, которая развернётся в Ирландии в последующие годы.
     Эта история показывает, как легко мечты о свободе могут превратиться в оружие, а стремление к справедливости — в повод для вражды. Ольстерское сопротивление не было просто политическим противостоянием — оно стало отражением страха, который живёт в каждом, кто чувствует, что его мир рушится. И в этом страхе, как ни парадоксально, была своя правда — правда людей, которые не хотели терять то, что имели, даже если их понимание свободы не совпадало с мечтами других.
     При этом нельзя забывать: за политическими лозунгами стояли реальные судьбы. Семьи распадались из-за разногласий по гомрулю, друзья становились врагами, а соседи — подозрительными фигурами. В маленьких городках Ольстера люди вывешивали флаги, демонстрируя лояльность, а в католических кварталах звучали молитвы о «дне освобождения». Это была драма, где не было однозначно правых и виноватых — лишь люди, отчаянно защищавшие то, что считали своим.
     Ирония истории заключалась в том, что и юнионисты, и сторонники гомруля видели себя жертвами. Одни боялись потерять привилегии, другие — обрести свободу. Обе стороны верили, что борются за справедливость, но понимали её по-разному. Этот конфликт показал: даже самые благие намерения могут привести к расколу, если не учитывать страхи и чаяния каждой общины.
     В конечном счёте кризис гомруля стал прологом к более масштабным потрясениям. Первая мировая война временно заморозила противостояние, но не разрешила его. Когда в 1916 году вспыхнуло Пасхальное восстание, а затем началась война за независимость, Ольстер остался непримиримым бастионом британского влияния. Разделение Ирландии в 1921 году стало горьким компромиссом, родившимся из той самой напряжённости, что царила в Ольстере в 1910-х годах.
     Таким образом, история ольстерского сопротивления гомрулю — это не просто глава из учебника по политике. Это рассказ о том, как страх и надежда, переплетаясь, создают ткань истории, где каждый шаг вперёд может стать шагом к новой трагедии.

     Часть 5. Агония отсрочки и наследие несбывшейся мечты

     К 1914 году билль о гомруле, наконец, прошёл все стадии. После десятилетий споров, поражений и робких побед документ лежал на столе, готовый стать законом. Его путь был извилист: два предыдущих законопроекта провалились в парламенте, оставив после себя горечь разочарований и ощущение тщетности усилий. Теперь же, после долгих переговоров и уступок, текст лежал перед министрами — чёткий, выверенный, почти официальный. Казалось, победа достигнута. Ирландия стояла на пороге долгожданных перемен — вот-вот должен был появиться собственный парламент, люди могли поверить, что их голос наконец-то будет услышан в собственных делах. Они представляли, как в Дублине зазвучат ирландские речи, как местные проблемы будут решаться без оглядки на Лондон.
     Но тут в дело вмешалась мировая история. Начало Первой мировой войны заморозило вступление закона в силу до окончания боевых действий. Правительство объявило: «В условиях военного времени нельзя допускать внутренних потрясений». Для многих это прозвучало как приговор. Вместо праздника — траур, вместо триумфа — новая отсрочка. Люди выходили на улицы, читали официальные объявления, переглядывались и молча расходились. Надежда, которую так долго берегли, рассыпалась в одно мгновение.
     Это была последняя, самая жестокая отсрочка. Для сторонников самоуправления она стала ударом, от которого трудно было оправиться. В их глазах это выглядело не просто проволочкой — это было предательством, доказательством того, что британские обещания ничего не стоят. Годы надежд, компромиссов и парламентских баталий оказались перечёркнуты одним глобальным событием, над которым ни Парнелл, ни Гладстон, ни кто-либо ещё не имели власти. В пабах и клубах звучали горькие слова: «Мы ждали полвека, а они нашли предлог отложить всё ещё на пять, десять, двадцать лет».
     Лозунг «Английская нужда — ирландский случай» стал горькой шуткой, отражавшей глубокое разочарование. Раньше его произносили с надеждой: когда Британия в беде, Ирландия может добиться уступок. Теперь же он звучал как насмешка — Англия действительно оказалась в беде, но вместо долгожданного гомруля страна получила лишь новую отсрочку. Люди чувствовали, что их снова отодвинули в сторону, что их чаяния вторичны по сравнению с имперскими интересами. В письмах и дневниках того времени встречаются строки: «Мы для них — лишь провинция, которую можно игнорировать, когда удобно».
     Ожидание, растянувшееся на годы войны, окончательно подорвало веру в конституционные методы. Пока солдаты гибли на фронтах Европы, в Ирландии нарастало ощущение, что мирные переговоры, законопроекты и парламентские манёвры — пустая трата времени. Люди видели: Лондон занят войной, ему не до ирландских проблем. В Дублине и провинциальных городах множились кружки радикалов, где обсуждали не билль о гомруле, а возможность вооружённого восстания.
     Молодое, радикальное поколение, не видевшее плодов многолетних парламентских баталий Парнелла и Гладстона, всё больше обращалось к идее вооружённого восстания. Они не помнили времён, когда гомруль казался достижимым, и не верили, что Лондон когда-либо пойдёт на реальные уступки. Для них гомруль уже не был решением — он выглядел как уступка, которую предлагают слишком поздно. Они хотели не частичного самоуправления, а полной независимости. Их вдохновляли примеры других народов, добившихся свободы через борьбу, и они видели, что мир меняется. Война ослабила империю, и это казалось шансом, который нельзя упустить. В листовках писали: «Время ждать прошло. Теперь — время действовать».
     Пасхальное восстание 1916 года было прямым следствием краха надежд на гомруль. Лидеры восстания открыто заявляли, что если самоуправление и будет предоставлено, то это будет «слишком мало и слишком поздно». Они понимали: даже если закон вступит в силу после войны, он не удовлетворит тех, кто уже жаждет полной независимости. Восстание стало символом перелома — переходом от парламентской борьбы к вооружённому сопротивлению. В течение нескольких дней повстанцы удерживали ключевые здания Дублина, провозглашая Ирландскую республику. Их манифест начинался словами: «Во имя Бога и грядущих поколений ирландский народ торжественно заявляет о своём праве быть единственным источником власти в Ирландии».
     Хотя восстание было подавлено, его эхо разнеслось по всей Ирландии. Казни лидеров, жёсткость карательных мер, реакция общества — всё это лишь усилило антибританские настроения. Британские власти рассчитывали, что показательные расправы устрашат население, но вышло наоборот: люди, ещё недавно сомневавшиеся, теперь видели в повстанцах героев, а не преступников. Похороны погибших превратились в массовые демонстрации, а их имена стали символами сопротивления. Память о погибших стала топливом для новой волны сопротивления. В деревнях и городах появились тайные ячейки, готовые продолжить борьбу.
     К тому времени, когда война закончилась и вопрос снова стал актуальным, сама идея самоуправления уже казалась устаревшей и недостаточной. Политический ландшафт Ирландии сместился: на первый план вышли республиканцы из партии «Шинн Фейн», требовавшие полной независимости. Они говорили не о компромиссах, а о праве нации на самоопределение. Их лозунги были простыми и ясными, их риторика — бескомпромиссной. На выборах 1918 года «Шинн Фейн» одержала сокрушительную победу, получив 73 места из 105 ирландских мандатов. Это был не просто электоральный успех — это был приговор гомрулю.
     Гомруль, этот долгожданный компромисс, опоздал. Он был похож на корабль, который так долго готовили к плаванию, что когда он, наконец, был спущен на воду, все пассажиры уже разбежались. Те, кто верил в него, либо разочаровались, либо ушли из политики, либо погибли. Новые поколения искали иные пути — более решительные, более радикальные. Они не желали ждать ещё полвека, не хотели мириться с половинчатыми решениями. В их речах звучала новая тональность: «Мы не просим. Мы требуем».
     Его наследием стал не мирный переход к самоуправлению, а глубокий раскол, приведший к англо-ирландской войне. Вместо единства, на которое рассчитывали сторонники гомруля, Ирландия оказалась расколотой: одни продолжали верить в возможность диалога с Лондоном, другие видели спасение только в вооружённой борьбе. В городах и сёлах возникали вооружённые формирования, а полиция всё чаще сообщала о нападениях на британские объекты.
     Этот раскол отразился и на Ольстере. Протестантский север, ещё в 1912 году заявивший о готовности сопротивляться гомрулю, теперь чувствовал себя оправданным. Для них восстание 1916 года стало подтверждением худших опасений: католики действительно стремятся к независимости, а значит, Ольстер должен защищаться. В Белфасте усилились патрули, возводились баррикады, а юнионисты повторяли: «Мы останемся британцами, даже если весь остров уйдёт». Их решимость подпитывалась страхом перед возможным доминированием католического большинства.
     Так, гомруль, задуманный как мост между двумя мирами, превратился в символ упущенных возможностей. Он показал, как легко компромисс может стать жертвой обстоятельств, как быстро надежда может превратиться в разочарование, а мирные переговоры — в предвестники войны. История гомруля обнажила трагический парадокс: решение, которое могло примирить стороны, стало катализатором конфликта, потому что появилось слишком поздно.
     История гомруля — это история о том, как важно не только найти правильное решение, но и предложить его вовремя. Она напоминает, что политика — это не только законы и дебаты, но и чувство момента, способность услышать людей до того, как они решат, что их никто не слышит. Гомруль мог стать началом мирного перехода к самоуправлению, но стал прологом к многолетней борьбе.
     И в этом её главный урок: даже самые продуманные планы могут разбиться о реальность, если они не учитывают настроения людей, если они опаздывают, если они становятся заложниками больших исторических событий, над которыми ни один политик не властен. Ирландия ждала полвека — и за это время её мечты изменились. Вместо компромисса она захотела независимости, вместо диалога — победы. И когда Лондон, наконец, готов был пойти на уступки, оказалось, что уступать уже некому: те, кто ждал, ушли, а те, кто пришёл им на смену, хотели большего.

     Заключение

     Таким образом, дебаты о гомруле стали центральной политической драмой, определившей сознание целого поколения ирландцев, включая Джеймса Джойса. Это была не просто череда парламентских баталий, не просто спор о полномочиях и границах власти — это была история несвершившейся утопии, обещания, которое никогда не было выполнено. Она пронизала собой всю ткань ирландской жизни, став фоном для личных судеб, бытовых разговоров, ночных раздумий.
     Она создала особый психологический климат, в котором надежда и цинизм шли рука об руку. Люди учились жить в состоянии перманентного ожидания: они верили, но не до конца; они надеялись, но уже без прежней страсти; они продолжали говорить о гомруле, потому что не знали, чем ещё заполнить пустоту между повседневными заботами. Для Джойса, внимательного летописца дублинского паралича, эта бесконечная, затянувшаяся на десятилетия пауза была идеальной метафорой состояния всей нации. Он видел, как политическая мечта превращается в национальный миф, как надежда становится формой отчаяния, а ожидание — способом жить, не рискуя по-настоящему.
     Его персонажи, будь то Стивен, размышляющий об истории как о кошмаре, от которого он пытается проснуться, или Блум, вечный аутсайдер, существующий на периферии большого исторического процесса, живут в пространстве, где большие политические нарративы рассыпаются в прах. Они сталкиваются не с реальными переменами, а с пустыми словами, с риторикой, которая не ведёт никуда. Эти слова звучат громко, но не меняют ничего — они лишь усиливают ощущение пустоты, подчёркивают разрыв между обещаниями и реальностью. В этом и заключается тот «паралич», который Джойс видел в ирландском обществе: люди говорят о свободе, но живут в плену своих страхов и предрассудков; они обсуждают гомруль, но не знают, что будут делать, если он вдруг станет реальностью.
     Гомруль так и остался призраком, фантомной болью в теле ирландской политики. Он не исчез полностью — он продолжал жить в разговорах, в газетных статьях, в спорах в пабах, — но уже не как реальная перспектива, а как воспоминание о том, что могло бы быть. Его изучение позволяет нам понять не столько то, какой могла бы стать Ирландия, получи она самоуправление в викторианскую эпоху, сколько то, какой она стала. История не знает сослагательного наклонения, но она оставляет следы — и эти следы видны в каждом персонаже «Улисса», в каждом их слове, в каждом их молчании.
     Ирландия стала страной, травмированной неосуществившимися ожиданиями. Здесь грань между политической верой и политическим цинизмом стала призрачно тонкой. Люди научились не верить до конца, но и не отказываться от надежды полностью. Они знали: любое обещание может обернуться отсрочкой, любая победа — временным перемирием. Эта незавершённая история проливает свет на ту самую «хроническую агонию», которую Джойс с таким мастерством препарировал на страницах «Улисса». Он не судил, не обвинял, не предлагал решений — он просто показывал, как живёт человек в мире, где мечты часто остаются лишь словами, а реальность оказывается куда более сложной и болезненной, чем можно было представить.
     Политическая неудача стала для Джойса мощнейшим литературным материалом. В его романе призрак гомруля витает над Дублином 1904 года, являясь частью того сложного переплетения надежд и разочарований, которые составляют ткань повседневной жизни его героев. Он присутствует не как явный сюжетный элемент, а как тень, как эхо, как невысказанная боль. Он проявляется в разговорах о политике, которые ни к чему не ведут; в молчании, которое говорит больше слов; в жестах, которые выдают усталость и неверие.
     Этот призрак напоминает нам, что история — это не только события, но и чувства, не только факты, но и их отсутствие. Это не только победы, но и поражения; не только свершения, но и упущенные возможности. И именно в этих упущенных возможностях, в этих несбывшихся мечтах, в этой затянувшейся паузе между обещанием и исполнением кроется та самая суть ирландского опыта, которую Джойс сумел уловить и воплотить в своём великом романе.
     Так, «Улисс» становится не просто хроникой одного дня, а эпитафией несбывшимся надеждам, памятником тем, кто верил, ждал и в конце концов устал ждать. Это роман о людях, которые живут в мире, где политика — это ещё одна форма паралича, где слова звучат громко, но ничего не меняют, где надежда остаётся, даже когда все шансы исчерпаны. И в этом — его непреходящая сила: он не даёт ответов, но заставляет задуматься; не утешает, но помогает увидеть мир таким, какой он есть.