Track 15 Краснохолмский мост

    


- Дед! - послышалось сзади.
Ну, "дед" это не про меня. Я и не обернулся.
-Дед, эй слышь, дед! - прозвучало вновь.
Ну, я притормозил, развернулся в пол-оборота. Вижу, передо мной человек лет 35-ти, а может и 65-ти. Возраста, то есть, в полном смысле, неопределённого.
-Да, ты и не дед! -проговорил он слегка озадаченно.
Продолжив наблюдение, он удивлённо самсебе сообщил:
- Борода, вот, только…
Он поравнялся со мной и, на мгновенье замявшись, с напряжением мысли выдал:
- Слышь? Ты извини, конечно. 17 рублей нужно. На кефир нужно. На работу идти, а в животе, прям, так херово. Дико херово. Понимаешь? 17 рублей ровно. Будет 17 рублей-то?"
Кефир по ту пору стоил 25 руб. за литр. К тому это я, чтобы обозначить происходящее, как событие времён ушедших.
- Ну, ровно 17, говоришь? Сейчас посмотрим, - сказал я и полез в карман.
Вынимая монеты, я стал отсчитывать вслух: - Вот 12, 14. Еще, вот, три. 17!
- Вот, 17 рублей. Держи!
- Ага, спасибо. Ну, да, - сказал мужичонка, беглокивнул и спросил: - Ну, ты что такое кефир понимаешь?
- Нет, - ответил я, помотав головой.
- Ну, это такая… Ну... - начал было объяснять он, а потом растопырил пятерню, стал ворошить пальцами и кистью в воздухе, пытаясь, таким образом, изобразить для меня структуру напитка. А когда с изображением было покончено, пояснительно добавил:- Ну, из молока это такой.
- Что прямо из молока? - с удивлением спросил я.
Несколько мгновений мужичонка внимательно присматривается ко мне. Я пытаюсь подавить улыбку, но не получается.
- Ну, ладно! Хватит прикалываться! - восклицает он. Затем, чуть помедлив,  отчаянно  провозглашает:- Выпью кефира, на хер! И, на хер, на работу!
- Что, когда на работу, то всегда на хер? - интересуюсь я и тут же ловлю ещё один проницательный взгляд.
- Не-е, я вообще-то матом-то никогда не ругаюсь, - сообщает он. - А борода и у меня самого была. Ухоженная только… Рыжая она у меня.
Рукой он, для наглядности, указал на подбородок, пошевелил пальцами.
- Другого цвета только, - продолжил он - ну, то есть, русая такая была.
- Ну, и где она?
- Да, мать сказала сбрить. По вечерам пугалась, дурёха. Зайду в дверь, а она "Господи Иисусе" и крестится, прям, с перепугу. Я ей: «Ну, чего пугаться-то, кто ещё войдёт-то сюда?» А она: "Ой напугал-то как! Сбрей, - говорит, - коли не хочешь мать на тот свет отправить!" Ну, сбрил. Куда деваться? Без бороды, конечно, не красавец, ну, и не урод. Сам видишь. Но с бородой, уж, как-то совсем, говорят там... Ну, сбрил, в общем.
Короткая пауза.
- Ну, ладно, все, пока, - решительно произнес он.
- Пока, будь здоров.
- Ага, - проговорил он и скрылся с той же внезапностью, с которой возник.
Забавное начало вечера, - подумал я,- прелюдия, своего рода. Явно, недурной знак! Я достал скомканный листочек и обозначил план действия: ну, теперь задача отыскать дом.


2.
- Ещё по одной и на веранду? - провозгласил Сашка по прозвищу Джим. Мы осушили ещё по одной. После чего Джим встал, бодро выпрямился, пару раз хлопнул себя по животу и, лыбясь до ушей, вновь поинтересовался: - Ну, что на веранду?
- Ну, давай, - согласился я и задал уместный вопрос: - А где это у тебя?
Веранды здесь я прежде не примечал.
Мы находились в Джимовой просторной, убитой квартире на Малой Бронной, которую, время спустя, Джимовы наследники отреставрируют и продадут за бешеные деньги.
Я встал из-за стола, готовый ступить на сокрытую веранду. Джим извлёк из загашника бутылку венгерского вермута, прихватил со стола несколько румяных яблок и направился к входной двери.
- Ну, пойдём? - поманил он.
- Пойдем, - сказал я.
- Пойдем, пойдём. Я сейчас тебе покажу!- воодушевился Джим.
- Далеко? - спросил я.
- Да нет, двумя этажами ниже.
Мы спустились с пятого этажа на третий. Джим позвонил в настенный звонок. Позвонил ещё раз. Полуминутой спустя женским, визгливым, не слишком приветливым голосом за дверью прозвучало: "Кто-а?"
- Открывай, Веранда, это сосед с другом пришёл тебя проведать! - радостно объявил Сашка.
- Джим ты? - спросил визгливый голосок уже чуть более добродушно.
- Ну! - ответил тот с ноткой самодовольства.
- А по телефону сперва, что ль, позвонить нельзя было?- спросил голос.
- А ты что не одна?
- Одна я, одна - ответила заспанная девица, отрывая дверь.
- Всё равно в другой раз звони. Ладно?
- Ла-адно, ла-адно, - протянул Джим, увлекая меня за собой.
Бодро выставив ладонь в мою сторону он произнёс:
- Знакомься, это Роланд!
Я приветливо кивнул.
- Очень приятно. Вера, - представилась девица с улыбкой, чуть приглаживая-взбивая слегка взъерошенные волосы.
Она была вполне миловидна: рыженькая, выпученные глазки, маленький, приплюснутый носик.


- Проходите, ребята, садитесь. Устраиваетесь давайте. Сейчас питейные приборы прибудут, - сказала Веранда и упорхнула вглубь обширной своей квартиры. Через мгновение она вернулась с бокалами в руках.
- Джим, яблоки мытые? - спросила хозяйка.
- КонЭшно! - подтвердил гость.
- Ну, что за нашу встречу! - вознеся бокал, провозгласил Джим. -За встречу, которая, скажу я со знанием дела и твёрдой уверенностью, предвещает этой нашей скромной, интимной компании плезиры необозримые!
- И за знакомство! - добавила хозяйка, звонко соприкоснулась бокалом,
радостно усмехнулась.
Осушив бокал, она спохватилась:
- Ой чтой-то у нас ни тарелок, ни ножей! Я сейчас оформлю.
Вновь суетливо упорхнула в этом своём измятом халатике, распахнувшуюся полу которого совсем даже не помышляла прикрыть.
"Нет, она, правда, ничего" - отметил я про себя и, взглянув на Джима, спросил:
-Ты чего затеял?
- А чего не понятно? - проговорил он.
- Понятно - ответил я.
- А ты чё против? - поинтересовался он.
- Ну, не знаю, - проговорил я.
- Веранда исключительная, неповторимая женщина, увидишь. Опытом, говорю тебе, проверено!- воскликнул Джим.
На это я стал бестолково объяснятьему, что в спонтанности, безусловно, есть своя прелесть, но, что, всё же, требуется некоторая к ней предрасположенность и т.п.
- Ну, так располагайся! Никто тебя не форсирует, - сообщил Джим.
Я не находил, что и сказать.
- Да, Не робей ты! Она безотказная.
- Не знаю, Джим. Я, пожалуй, пас, - выдал я, помедлив.
- Ну, как знаешь. Уговаривать не стану. Подожди тогда в соседней комнате. Попроси поставить себе музыку. Я ей столько всего поназаписывал! У неё приличный магнитофон, Technics, японский, две стеклоферитовые головки и всё такое, - сообщил Джим и добавил:
- А я уж тогда, где наша не пропадала, отработаю и за тебя.
- Лучше уж за того парня, - предложил я.
- Ну, тогда за того парня, - согласился Джим.


Я спросил у вернувшейся Веранды, есть ли у неё что-нибудь из Led Zeppelin. Это было более чем вероятно при таком её соседстве. Она утвердительно кивнула, но сообщила, что магнитофон в соседней комнате.
- А ты, всё равно, не смогла бы мне поставить? Я там немножко послушаю пока, - попросил я.
Веранда, пожав плечами, провела меня в соседнюю комнату. Там вытащила из завала кассет одну и вставила в обалденный, по меркам того времени, свой Technics. Подавшись из комнаты, она развернулась в дверном проёме и всё же поинтересовалась:
- А чего, так и не допьёшь с нами?
- Не-не, - замотал я головой, - пьяный уже, у Джима напринимался!
Потом я, кажется, улыбнулся. Кажется, очень неуклюже. И, подрыгивая головой, принялся подпевать уже несшемуся из колонок:"Hangman, hangman wait a little while.."
С любопытством взглянув, Веранда порешила тогда оставить меня с Led Zeppelin. Уже почти удалившись, она, вроде как, даже прифыркнула напоследок, но это на фоне разыгравшейся "Gallows Pole" могло и показаться.



3.
Когда мы возвратились на пятый этаж, Джим с сочувствием спросил:
- Ты всё блюдёшь целибат?
- Да, нет, просто ничего порядочного не подвернулось пока, - ответил я.
- Да, смотрю я, тебя заклинило на Маринке. Но ничего такого особенного в Маринке этой твоей, скажу я тебе, нет. Кургузенькая, картавая. Сама со смехом сообщала, что в детстве "тля-тля" дразнили.
Маринкой звалась та, с которой недавно расстались. И дело тут было не в целибате. Веранда не вызвала во мне антипатии, скорее наоборот. И дело было не  в сравнительном анализе и даже не в чистоплюйстве. Не мог же я объяснить Джиму, что лицезреть его, этого мастодонта голым, орудующим поверх Веранды было бы зрелищем для меня невыносимым!
- Вот смотри, - Джим протянул мне плохонькой, шершавой бумаги журнал. - Смотри на каждой странице десяток Маринок и всяких других там и все хотят, будь уверен. Иначе не давали б объявлений!
Я развернул журнал. На самом деле, на каждой странице их всяких было великое множество.
- Не хочешь их ловить? Они тебя сами поймают. Вот там квиток есть. Заполни и отправляй. Тебя напечатают и это совсем бесплатно. Бесплатно-о! - заверил он с напором.
Порыскав в журнале, Джим берёт ручку и говорит:"Всё, хватит мямлить! Пишу твой телефон. Что ещё писать? Запросы какие будут?"
- Да, ладно тебе, ты обалдел! - поупирался я. Не столько из позы, сколько от неожиданности.
- Говори, чего писать будем?- настаивал Джим.
- Ну, не знаю, пиши: «Познакомлюсь с приличной, там, женщиной…»
Потом подумал и сказал: - Пиши лучше: «Познакомлюсь с домашней женщиной». Нет, пиши лучше так: «с приличной, домашней женщиной», - попросил его я.
- Возраст какой, положим?
- Ну, пиши: До 45.
-Так. Нижнего предела, значит, не обозначаем? - умозаключил Джим.
- А надо?"
- Не знаю, некоторые здесь обозначают. Но можем и не обозначать.
- Ну, тогда не будем.
- Пишу имя: Роланд.
- Да ты чего? Пиши, настоящее имя, а то всех разом распугаем!
- Да, ты что! Наоборот, клёво!
- Пишем: Роланд. Так, телефон твой помню. Всё! Готово! Отправляй!
И Джим протянул готовый, заполненный бланк.
Парой дней спустя я опустил письмо с бланком в почтовый ящик.



   4.
Затея была не самой удачной. Ну, хотя бы потому, что не оставляла никакого свободного времени. Соискательницы трезвонили беспрестанно. Стоило опустить трубку, раздавался очередной звонок. Телефон раскалялся до красна. Была заведена тетрадка, чтобы систематизировать процесс. В неё записывал все поступающие предложения, и ответы на мои нехитрые вопросы. Ну, про возраст, там, про вес-рост и т.п. Был ещё вопрос о том, каковой звонившая определяет сама себя: красивой, симпатичной, обыкновенной. Последняя категория из тетрадки вычёркивалась. Телефон не унимался и разговоры забирали массу времени, но а последующие смотрины забирали и того больше. Переговорить, условиться, выехать, встретиться, пообщаться, возвратиться назад и всё по кругу. Чтобы действительно преуспеть в намеченном, следовало бы бросить работу.Иной раз я изощрялся и назначал несколько свиданий подряд в местах близлежащих с интервалами в 15-20 минут. Некоторые соискательницы опаздывали, (мобильных телефонов тогда ни у кого не было) некоторые были слишком словоохотливыми. Цепочки неумолимо рассыпались. Похвастать могу лишь тем, что в процессе всей этой суеты меня всё-таки хватало на деликатность. Требовало это некоторой неприхотливой игры. Каждую явившуюся на свидания, даже в случае если та была вариантом бесперспективным, я обнадёживал желанием повторной встречи. Тем же вечером звонил сообщить, что вскоре наметим день и час. День тот, понятное дело, никогда не приходил. Нет, повторные встречи, конечно же, происходили. Случалась и череда таковых, предварявших последующую связь, как правило, недолгую. Помнится, одна из моих знакомых, прошедшая через опыт такого рода знакомств, высказала простую, но верную мысль о тщете данной затеи: "Кто мне нравился, тому не нравилась я. Кому я нравилась, тот не нравился мне".  Да, кроме того, была во всем процессеэтомкакая-то противоестественность, а порою даже жестокость по отношению к тем, в основном, кто едва не был добит предыдущими осечками, негативным опытом былых связей. Но, повторюсь: я старался, я старался.
Джим был уверен, что я гоняюсь за спиритами когда-то утраченного. Это было так и не так. Так, потому что всегда напрашивалась масса сравнений. И не так, потому что вполне уже свыкся с пониманием невозвратности. Как бы то ни было, Джимова затея преобразила мою жизнь, и её последствиям ещё предстояло только обозначиться.
По прошествии пары месяцев частота звонков стала убывать, а ещё через пару практически сошла на нет. Последующие звонившие начинали с вопроса: "Объявление ещё актуально?" Многие допытывались о причине столь затянувшейся актуальности.
В конце концов, результат телефонного сватовства осел в памяти в виде несуразного, наспех сварганенного скетча: местами забавного, местами скучноватого, местами достаточно муторного. Невольно я повторял опыт Хемингуэйевского героя, что "had whored the whole time", пытаясь расправится с одиночеством, но не то, что не преуспел в этом,но лишь усилил то, от чего хотел избавиться. "Made it worse", по словам автора.
И вот телефонное беззвучие сделалось привычным. Это не вызвало апатии и т.п. Эмоциональное затишье перешло в комфортное межгалактическое безмолвие."Hello! Hello-o! Is anybody out there?" Ответа совсем уже не предвиделось.
Время, казалось, замедлилось. Оно двигалось неторопливой улиткой, оставлявшей склизкий, размытый след.


5.
Уже охотно воспроизводил я слова персонажа Антона Павловича: "А по мне, хоть бы и вовсе баб не было. Ну их к лешему!" Но тут наступила весна. Ах, тревожное, нелюбимое время! Пробуждение природы, все эти яркие краски, зелёные листочки и т.п. обязывали радоваться жизни. А я ничего не хочу делать по обязанности! Эй! Слышите там наверху? Э-э-эй!
Молчание. Ожидаемое молчание.
Как бы то ни было, изо дня в день переползалось уже поскорее.
Весенний теплый вечер. На скамейке у соседнего дома пара пьяненьких мужичков, свесив головы, дымят на пару цигарками. Массивные кепки вот-вот соскочат с них. Девочка с папашей прогуливает щеночка. Оттянув поводок, тот разводит лапы. Серый асфальт под ним ажурно темнеет. «Молодец, молодец»,- нахваливает питомца папаша, гладит шерстистую спинку. Щенок радостно подаётся вперёд. Подаюсь и я.
Я двигаюсь промеж благоухающих черемуховых кустов. Ах, аромат отправляет ко дням молодости. Дворники, заблаговременно вывешивают флаги на фасадах домов. Как-то уж слишком заблаговременно! Полотна свисают, не колышутся, выражают абсолютное нежелание активной деятельности. Полное вокруг безветрие!
Память выдаёт детсадовскую песенку: "На свой флажок на красненький любуюсь я, гляжу. Я с ним в большие праздники по улице хожу". А теперь, все хором! А ну!: "С флажком хожу. Флажок в руках держу!"
Но сегодня в руках у меня обёрнутая газетой пол-литровка "Столичной". В магазине на днях продавали Кристалловскую водку. Когда ещё шанс представится! Пришлось прикупить пару бутылей. Иду в гости к когдатошнему коллеге. Жене его предстоит сыграет роль сводницы. Знаю, что это воодушевляет её гораздо сильнее, чем меня. Видел, как она аж вся засветилась. Ах, неведомые миру фантазии! Умора.
Наташа её подруга - дама степенного вида, сдержанная и, судя по всему, не глупая. Кажется, затея не слишком-то пустая, всё ж. Взбудораженность хозяйки, по ходу дела, отрекошетилась и во мне. С чего бы, вдруг? Да, ладно, переможем. 
Днём спустя, Наташа наносит визит. Свет погас, и она юркнула ко мне под одеяло. Будучи topless, дальнейшее разоблачение оставила на потом. Требуется моё участие? Ну, как прикажете. Моя рука скользнула вниз. Лишний антураж отправлен под подушку. Другое движение вниз. Шёлк потайного преддверья исполнил восторга. Тепло от пальцев устремилось к каждой телесной клетке.
Что! Почему? Мой пламень не всколыхнул? Именно так. Наташа абсолютно безучастна. Я направил её руку к себе. Рука сомнамбулы коснулась флажка. Ну, скажем, того самого, из праздничной песенки. Ожидаемая искра так и не пробила её.
И вот, сказавшись уставшей, она просит повременить.
- Нет, я совсем не ломаюсь, поверь, - говорит она.
- Правда? - спрашиваю я.
- Правда, - подтверждает она.
Я верю. В следующий миг Наташа извлекает из-под подушки то, от чего я, было, избавил её.
- Мне так легче будет заснуть - поясняет она.
Поутру, набросив рубашку, Наташа выходит из комнаты. Всё ещё вполне сонный я поджидаю её возвращения. Из-за чуть приоткрытой двери она выглядывает уже полностью одетой с сумкой через плечо.
- Мне сейчас нужно будет домой, - извещает она. И делает это так непринужденно, что я даже не нахожу что и ответить ей.
Я принялся досыпать.   


          6.

Только я пробудился, как сразу звонит телефон. Наверное, Наташа решила выдать свои объяснения, - подумалось мне.
- Алло.
- Здравствуйте, это Луша, прозвучало из трубки.
- Я не помешала?
- Нет, Луша, совсем не помешали.
- А что вы делаете?
Я сообщил Луше чистую правду, сказал, что рассматриваю стенку напротив.
- Что-что? - переспросила она.
Я повторил.
- Здорово! - рассмеялась она.
- А я только проснулась.
- А-а, - сказал я.
- А вы не хотите сегодня подъехать ко мне?
Следует отметить, что когда дамочка с непривычным именем Луша позвонила в первый раз, я сразу и не сообразил, что к чему. К этому времени объявленческая эпопея давно завершилась. Прошёл уже год с начала. Луша, как-то, невообразимо припозднилась. Странно. Откуда-то выискала этот древний журнал и сподобилась набрать номер, возможно, уже давно недействительный. Ну, раз уж позвонила, стал действовать по испытанной схеме, воскресил вопросник про внешний вид, предпочтения и т.п.
На последний вопрос Луша ответила так: "Да, нет у меня особых предпочтений. Я просто хотела бы с вами переспать".
С такой откровенностью ещё не сталкивался. Разумно было бы поразмыслить над непривычным ответом, но в тот момент меня радостно дёрнуло и заинтриговало даже. Ну, условились созвониться. Да, потом как-то уже совсем забыл о последней из Могикан. А ныне, вот, словно под заказ, она объявляется, дабы компенсировать мой утренний облом. Проинтуичила, что ль?
- Вечером сможете подъехать? - спрашивает Луша.
- Вечером в какое время?
- Ну, часов так в шесть, когда бабушки с приподъездных лавочек разойдутся.
- А что они вас так тревожат? - поинтересовался я.
- Да, нет меня ничто особо не тревожит. Но дело в том, что я вам не всё рассказала тогда.
- И что же?"
- Ну... Ну, что я, вроде как, замужем.
Несколько секундная заминка.
- Но сегодня и в последующие два дня я одна. Вы не беспокойтесь, сцен не будет.
Пауза.
- Приедете?
Пауза.
Не успел я и призадуматься, как голосом моим уже кто-тоотвечал:
- Да, пожалуй, можно.
Я задал Луше ещё пару вопросов: Имеется ли у неё магнитофон, и какой алкоголь она предпочитает.
- Да, магнитофон есть старенький кассетник. Его редко кто слушает. А выпить у меня найдётся. Есть французский, привозной ликёр и домашнее вино из черноплодки. Но сегодня, по правде сказать, я бы выпила водки.
Уместно располагая Кристалловской Столичной, я  бодро выпалил:
- Просьба дамы - закон для кавалера! Боже, из каких загашников подсознания извлеклась фраза?


          7.

Выбегая из дома и опасаясь не поспеть к назначенному времени, я сунул руку в стопку кассет, вытащил первую, что попалась, бросил в сумку. На дорогу отвёл час десять. Это было с лихвой. Десять минут до автобуса, полчаса на автобусе, десять минут от автобуса, пятнадцать резервных на то, если возникнут трудности поиска адресата, ну и резервные пять на всякий пожарный. Автобус не задержался, и езда оказалась короче предполагаемой.
Я вышел и оказался в районе вполне ближнем к моему, но почему-то совершенно незнакомом. Стандартные многоэтажки, привычные кустарники вдоль пешеходных дорожек, какие-то люди здесь и там, но что-то ещё совсем непривычное. Что? Освещение какое-то особое. Я взглянул наверх. Небо было поделено ровно пополам: одна половина затянута серой пеленой, другая бледно-голубая. Небесное противоборство! Но серые непременно победят. Я знаю. Ну, хотя бы потому, что уже вечереет.
Всё равно, что-то здесь не так. Минутой спустя я, кажется, понял что. Тишина! Люди проходили молча, а те, кто в парах совсем не общались друг с другом. Ни птиц, ни даже голосов детских. Откуда-то высунулась машина и едва слышно прошелестела прочь. Спальный район, что тут сказать!  «Ну, прямо затишье перед бурей какое-то», - усмехнулся я.
И сзади тут прозвучало: "Дед!". Я вздрогнул даже.
"Дед, эй? слышь, дед!", - послышалось вновь.
И далее - та сцена, которую, было дело, отметил как добрый начальный знак моего авантюрного вечера.
Воодушевившись общением с любителем кефира, я отправился на поиски дома за номером 78. Проходя мимо огромного черемухового куста возле хрущёвки с необозначенным номером, остановился, отщипнул соцветие. Стоило вдохнуть и флюиды дней минувших вскружили голову."Ах, эти немощные сантименты! Да, ну вас всех! ", - сказал я про себя. И захотелось подальше отбросить цветок. Но этого я не сделал.
Иду вперёд. Вот дом 84, вот 86. Где же 78-й-то? Нацелившись на сложность поиска, я прошмыгнул его. Возвращаюсь. Иду. Вот он! Пышный тот куст был, как раз, перед искомым домом. А номера из-за него-то и не заметил. «Куст, кажется, тоже недурной знак», - подумалось мне.
Квартира 206, кажется, на первом этаже. Ага, вот она. Окна, - вижу, - ко входу в подъезд. Во двор бы оно получше, на случай если вдруг прыгать придётся. Ха-ха. Не приведи Боже, конечно! И зачем сюда занесло!
Творю два игривых звоночка. Жду. Жду! Жду!!! Наконец, отворяют.
В жёлтом свете коридорной лампочки - улыбающееся лицо.
- Здравствуйте Луша!
- Здравствуйте. Проходите.
Ну, что сказать? Совсем не громоздка и нисколько не уродлива. Вроде такая, какой и была описана.
- Проходите в комнату. Или может поначалу лучше на кухню? Как?
- Лучше на кухню, - отзываюсь я.
Лет сорок с небольшим. Большеглазость цвета неопределённого. Каштановые волосы чуть ниже плеч, пушистые, немного всклоченные, немного влажные.
Расстёгиваю сумку.
Пристукнув по столу, воздвигаю бутыль.
- Вот, по заявкам трудящихся! - острю я.
- Да, да спасибо.
Из кухонного шкафчика достаются стопки.
- Покрупнее, помельче хотите?
- Да, нет не утруждайтесь. Эти, эти! Самый что ни наесть подходящий размер.
- Вот солёные огурцы. Опята маринованные.
- Ух ты! Знатный закусон! Сами собирали?
- Нет, я городской житель. Ни грибов, ни ягод не собираю. А вы, может, голодны? Тут есть картошка с мясом. Муж наготовил себе на дачу. Да забыл взять. Хотите?
- Нет, нет я не голоден. Вот кусочек чёрного, если можно?
- Да, да, конечно. Как-то не сообразила. Сейчас, конечно.
Объявляются полбуханки Бородинского иножик.
- Да, мне только кусочек. Позвольте сам отрежу? Вам?
- И мне кусочек, пожалуйста.
- Ну, за встречу!
- За встречу.
Вознесённые стопки звякают.
«Ну, да, - соображаю я, - муж на даче, жена в разгул. Да, мы и не против. Нет, мы совсем не против». Припомнилось как позвонила, было дело, замужняя медсестричка, татарочка, внешности, как выявилось, необыкновенно приятной. Ещё в момент предварительного нашего свидания, она мгновенно перешла на «ты». Спросила, не слишком ли рано ложусь.
- Нет, - ответил,- я сова.
- Отлично! - воскликнула она.- Нагряну к тебе, как буду дежурить в ночь. В больнице работаю. С ночного дежурства не проблема сорваться. Ну, на пару-тройку часов. Не больше, конечно. Позвоню тогда. Хорошо?
- Здорово!
- Отлично! Ну, позвоню тогда.
- Договорились.
- Отлично! Договорились!
И с памятной репликой "Ну, мы с тобой замочим!" приятная татарочка растворилась в небытии. Ах, да, ещё звонко хихикнула напоследок. Может, этим знак подала? А, может, просто не дозвонилась. Телефон-то всё ещё был достаточно активен. Или, может, не удалось сорваться. Да, ладно. Смысл-то гадать теперь?
- Вы о чём-то задумались?  - спросила Луша.
- Простите, Луша. Поток сознания плесканул вдруг. Бывает.
- Ну, конечно, бывает.
- А Луша это ведь не полное имя?
- Лукерья - полное.

Вскоре я узнал, что муж хозяйки - хороший, добрый человек, с которым она, однако, не живёт, ну, т.е., как понял я, не спит с ним.
Спросил "Почему?" На что получил ответ, что объяснять долго, да и непросто.
Узнал, что выходные муж проводит на даче. А сейчас по случаю Первомая уехал на целых три дня,прихватив и друга с собой.
- Ничего, если я закурю? - спросила хозяйка.
И это вопрос к гостю! Не возразил бы в любом случае. Понятное дело.
- Не спросила, вы курите?
- Нет, - ответил я.
- Вот купила "Дымок". Никаких других не было.
Дымок! Кажется, суррогатней сигарет и не сыскать, - отметилось про себя.
- Я тоже не курю, - усмехнулась Луша, - но на днях жутко как захотелось! Но, думаю, пачки этой хватит, чтобы усмирить желание. Другой, думаю, не потребуется, - она с наслаждением затянулась.
Ну, мы выпили ещё по одной. Я вспомнил о кассете. Вышел в коридор, где оставил сумку. Там на тумбочке у зеркала лежал и сорванный мной цветок, теперь обречённый на увядание.
На кассете оказался первый альбом Алана Парсона "Tales of mystery and imagination. Edgar Allen Poe". Но неутомимый искатель символики, отчего-то даже не отметил этого.

- А-а. Привезли кассету? - заметила Луша.
- Вы не против?
- Нет, конечно. С удовольствием послушаю вашу музыку.
Я сообщил, что она совсем не моя, что это Алан Парсон, прочитал название альбома, указанного на коробочке, и даже название первого трека.
"A dream within a dream". И на всякий случай пояснил: "Сон во сне"
- Сон во сне? -воодушевлённо отозвалась хозяйка.- Совершенно знакомый случай!
На ум тогда же пришла строчка,взятая в качестве эпиграфа к начальному треку. "And everything we see or seen is but a dream within a dream."
Может  быть, следовало тут же и продекламировать её. Ну, не для того, чтобы блеснуть эрудицией. Маленький штрих видоизменил бы исход? Никогда не знаешь, как мелочь повлияет на картину событий. Часто именно она-то и влияет. Но, на самом-то деле, все детали пейзажа давно друг к другу подогнаны. Цепочка из прошлого и будущего нерушима. Воздействовать на необратимость невозможно. Теперь-то я, кажется, прочно усвоил это. Правда, несовершенная структура сознания неизменно предлагает ловушку в виде надежды. Да, о чем это я сейчас!
Мы прошли в комнату к магнитофону. Отечественному динозавру. Я поставил кассету. Чудовище дернулось, затарахтело. К счастью, тарахтело не слишком громко.
Однако, присев на диван, я слушал не столько музыку, вполне знакомую мне, сколько из неотвратимой внутренней зловредности, магнитофонное тарахтение. Последнее, слава Богу, прорывалось на первый план лишь в тихих местах альбома.
Дабы не пребывать в неуместном молчании, я не нашёл ничего лучшего, как хитро прищурив глаза, задать хозяйке дурацкий вопрос. Поинтересовался я, как часто сюда приглашаются гости в отсутствии хозяина квартиры. И получил ответ, что очень редко, что я второй гость за последние восемь лет, и что привычки зазывать кого-то не имеется, даже с учётом того, что Сергей, по сути дела, муж формальный.
Подробностей я повторно уточнять не стал, но отметил, как передёрнул Лушу бестактный вопрос.

И вот, я приступаю к активному общению. Слова как-то не клеились, но я не молчал. Не помню о какой ерунде говорил, но помню, что о ерунде. Потом решил поведать о собственных музыкальных предпочтениях. Опять же глупо! Рассказывал что-то про запись, которая звучала у нас.
Луша потянулась к очередной сигарете. В этот момент край её блузки подался кверху, над поясом возникла полоска голого тела. К чему пустые разговоры, пора приступать к делу, - порешил я и сделал выпад. Чуть отстранившись, Луша сказала: "Не здесь, пройдём в спальню".

Прелюдия была мимолётной. Желанное тело подалось в сторону и тогда услышал: "А можно сзади?" Но не успел я отреагировать на просьбу, как гуттаперчевое тело это уже изогнулось передо мной. Я обхватил его.
Ну, и т.д. Ну, не порнограф же я! Тем не менее, прекрасно помню, что думал я "в такое время, когда не думает никто". Я думал, что предлагаемый темп - очевидное свидетельство продолжительного воздержания. И помню, когда коробка скоростей включилась на повышенные обороты, возникло опасение, что парадную форму не сохранить до окончания парада. Понимал, что требуется мысленное отстранение, дабы не расстроить парадного ряда. В поисках объекта отвлечения я открыл глаза. Сквозь неплотно задвинутые шторы приметил колыхание листьев. Их неугомонная суетливость явно не работала в нужном направлении. Я опустил глаза. Взгляд переключился на родимом пятно, на правой половинке подвижной рельефной округлости, что также создавало противоположный эффект. В этот миг, подвижность неимоверно возросла, а потом вдруг пошла на спад. В итоге цель была синхронно достигнута.

Невольно я усмехнулся. Луша хихикнула в ответ. Прилегла рядом.
- Спасибо, - услышал я.
- Не за что, -улыбнулся я ей.
Настало время "Pillow Talk", когда слова зазвучали и легко и естественно. Тогда-то я узнал о проживающей неподалёку свекрови. О том, что та вечно подозревает невестку в распутстве. "Проницательная свекровь", -прокумекал я.
- Устала днём, думаю, прилягу поспать. Дома одна. Слышу звонок в дверь. Ну,  думаю, это не ко мне. Ко мне никто не приходит. Думаю: не пойду открывать. Лежу. Звонок. Опять звонок. Накрылась подушкой, сплю.
Через какое-то время слышу, кто-то барабанит по стеклу. Подхожу. А это свекровь там. Сорвала ветку и лупит. Прикрылась одеялом, выглядываю.
"Почему, - говорит, не открываешь. - Звонила, караулила тебя у подъезда, думала, ты в магазин пошла. Потом, думаю, случилось что". "Нет, - отвечаю ей, -прилегла поспать. Всё в порядке, не беспокойтесь". "Что вы хотели-то?"–спрашиваю.
"Да, ничего я не хотела, - отвечает, -проведать тебя хотела".
Ну, в общем, проверка благочестия состоялась, - усмехнулась Луша.


Мы ещё немного поговорили ни о чём, и тут из соседней, смежной комнаты донеслось несколько настойчивых ударов. Луша, прислушиваясь, приподняла голову. Стал прислушиваться и я. Припоминал, где одежда, по ходу соображая, где укрыться. Под кроватью, в соответствии с распространённым ритуалом или, может, сразу в окно? Тревога оказалась ложной. Альбом Парсона вовсю звучал. В музыкальной интерпретации рассказа По "The fall of the House of Usher" - жуткого, надо сказать рассказа, - вкрадчивые поначалу ударные переходили в громоподобный "Бабах! Ба-бабах!"
- Магнитофон - пояснил я.
- Да, да магнитофон, - согласилась Луша. - Я бы ещё выпила водки, - сказала она.
Мы поднялись, отправились на кухню, опрокинули по стопке.
Жизнь!


8.

- А что это за фотография на стене? - спросил я, когда мы прошли в гостиную.В рамке на стене в счастливой улыбке застыли мужчина и женщина. На переднем плане, виднелась лохматая, чёрненькая собачка. Все трое дружно смотрели в объектив. Фотография была черно-белой.
- Твои родственники? - спросил я.
- Мои родственники и я, - ответила Луша.
- Это ты?- удивился я. - Никогда б не подумал.Честно. Не очень-то ты на себя здесь похожа. А когда это вы снимались?
Луша не ответила, но посмотрев исподлобья спросила:
- А хотите фокус?
- Луша, а можно на "ты"? Ведь как-то уместнее уже, - попросил я.
- Ко мне, конечно же. Можно и следует на "ты" ко мне. Но, я бы хотела продолжить вас на "вы" называть. Если, конечно, это возможно, если не слишком будет резать слух?
Я ответил, что, вообще-то, будет резать, но если так удобней, то я не против.
- Спасибо. Ну, так фокус хотите? - вновь спросила она.
- А что за фокус?
- Сейчас увидите.
Луша подошла к окну и резким движением отдёрнула штору. Чрезмерно резко. Пара крючков сверху отцепилась.
На улице уже стемнело, но свет уличных фонарей давал представление о жизни по ту сторону оконного стекла. На тротуаре сидела кошка и, кажется, устремляла взор именно в нашу сторону. Показался мужчина с фокстерьером, кошка рванулась в кусты.
- Отойдите немного в сторону. Поближе к окну. Ага, так. Обернитесь к зеркалу. Так. - руководила Луша.
Зеркало висело недалеко от фоторамки, чуть ниже неё. Луша встала в двух метрах от меня.
- Смотрите в зеркало. Вам моё отражение хорошо видно?
- Видно отлично, - ответил я.
- Посмотрите внимательно на фотографию. Запомните лицо женщины.
- Ну, запомнил.
- Постарайтесь как следует запомнить, пока не выключила свет. При выключенном свете рассмотреть фото будет сложнее.
- Запомнил.
Луша щелкнула выключателем. Уличный свет едва покрывал интерьер комнаты. Луша вновь встала так, чтобы я увидел её в зеркале.
- Зажмуритесь на полминуты, пусть глаза привыкнут.
Я закрыл глаза.
- Открывайте глаза.
- Что вы видите в зеркале?
- Я... Невероятно! Я вижу женщину с фотографии.
- Вы точно её видите?
- Да, точно. Вижу именно её.
- Вы видите меня. Понимаете?
- Нет. Совсем не понимаю. Если честно.
Луша включила свет.
- Это была я. Женщина с фотографии это я.
- Как вы это делаете?
Луша смотрела с улыбкой. Это была прежняя моя знакомая.
Я вот ещё о чём до сих пор жалею. Когда я всматривался в её отражение, она со своей стороны должна была видеть и меня в зеркале. Надо было спросить, так же ли преобразилось и моё зеркальное отражение. И если да, то как. Но мысль в нужный момент не пришла.
Луша подошла к окну, глянула вверх, потом отошла, чтобы взять стул и со стулом приблизилась к окну. Надо было поправить отставшую от карниза штору. Я понял, что с моим ростом это будет легче.
- Позволь лучше мне, - сказал я, взобрался на стул, ступил на широкий подоконник и закрепил штору.
Цепляя крючки, я увидел, что штора крепится не к карнизу, а к трубе идущей поверх окна, - трубе отопления.
- Надо же! Какая практичная находчивость, - хмыкнул я.
- Это вашего мужа идея?-спросил я вдруг заразившись этим её "вы".
- Сергей говорит, что это была моя идея.
- Сергей? А вы сами не помните?
- Нет, я не помню. Не помню ещё много-много чего другого. Так говорят. А я им не возражаю.
- Кто говорит?
- Многие говорят. Зачем вам это Роланд? Вы знаете...
- Луша, - прервал я её. - Роланд, вернее РОланд - это прОзвище моё. Студенческое прозвище. И я назвал ей своё настоящее имя.
- Хм, но мне очень нравится Роланд и РОланд тоже. Честно говоря, я и отметила вас в журнале, не в последнюю очередь, поэтому. А можно я буду обращаться к вам, как уже привыкла?
- Пожалуйста, - согласился я.
- К слову сказать, в паспорте, который мне вручили, там тоже другое, совершенно непотребное, имя. Да и фамилию присвоили подстать.
- Простите, а что значит вручили? Если там ошибка, наверное, всегда можно было исправить.
- Вручили - это значит вручили. Вам выдают документ на имя другого человека. Но это ещё полбеды. Там и фотография другого человека. И когда вы об этом сообщаете, на тебя смотрят как на сумасшедшую. Тем более предпосылки думать так имеются. Но, вы знаете, меня совсем не смутит, если и вы посчитаете, что я того. В моём с вами случае, Роланд, это совсем не обидно и ничуть не оскорбительно. Мы с вами день знакомы. Завтра мы с вами навсегда расстанемся. И вообще-то человек, которому наплевать на мнение о себе, может сообщить что угодно, кому угодно.
- Роланд, на ваш взгляд я выгляжу сумасшедшей?
- Да, я бы не сказал.
- А если я вам сообщу, что полгода пролежала в психбольнице, тогда как?
- Ну, зачем ты на себя наговариваешь?
- Это правда, Роланд. Но, вы знаете, честно говоря, я вот себя сумасшедшей не считаю. Впрочем, все психи считают себя нормальными. Но вы не беспокойтесь, пожалуйста, агрессивных выпадов я себе не позволяю.
- Луша, а почему вы не хотите продолжить наши встречи? Я так не нравлюсь или слишком не ваш идеал? - Непроизвольно снова завыкалось у меня.
- Да нет, Роланд, причина не в этом. Вообще-то ведь я обитаю в одном помещении с человеком, совсем неплохим, надо признать, человеком. И он считает меня своей женой, заботится обо мне.
Я замолк. Я, просто, не знал что сказать.
- Да, потом зачем я вам. Что вы обо мне знаете, кроме имени? Да и оно совсем не то, что в паспорте. Ещё знаете, правда ,и о том теперь, что я лежала в психушке.
- Я знаю... Я видел твоё лицо в зеркале. А ещё я знаю, где у тебя родимое пятно.
- Да, да родимое пятно, - усмехнулась Луша.
- Мама рассказывала, что когда в роддоме ей показали меня, она подумала, увидев пятно это, что ребёнка уже не перепутают, не подменят.
- Вы знаете, Роланд, что Карл у Клары украл кораллы?
- Да, я слышал об этом, - неуверенно проговорил я.
- Роддом имени Клары Цеткин - место, где я совершила свой первый вздох.
А жили мы сначала на марксистской улице. Потом переехали. А время спустя отцу показалось, что Карла с Кларой маловато. Он после развода с мамой женился на Марии. Мария была еврейкой. А потом они уехали в Израиль. Отец прожил совсем немного там. Я, кажется, списывалась с Марией, хотела посетить могилу. Ну, а потом настало столько всего... Сейчас связи с Марией нет.
Мой же еврейский бэкграунд ограничился улицей поименованной в честь Карла, где когда-то мы проживали, да Кларой, именем которой нарекли роддом.
- Вы не хотите чаю, Роланд? А может? ещё водки?
- А нельзя ли немного водки, да и потом по чаю?


Мы возвратились на кухню. Луша приготовила чай, выставила поднос с печеньем и прозрачную вазочку с вареньем. Варенье распространяло волшебный аромат!
- Это земляничное?
- Да, земляничное. Попробуйте, очень вкусное.
Я пил чай, отведал вкусного земляничного варенья. И, вот, сидючи да осмысляя виденное-слышанное, почему-то сделалось очень жалко Лушу.
- Понравилось? - спросила она, указывая на розетку, из которой я заправски зачёрпывал амброзию.
- Очень. А землянику ты собирала?
- Нет, это Сергей собирал, - сказала Луша с улыбкой.
И тогда я представил себе, как Сергей, согнувшись в три погибели, обирает кустик за кустиком, срывает ягодку за ягодкой, другую, десятую, сто двадцать пятую и это всё ради того, чтобы женин любовник бесстыдно воспользовался результатами его труда. Вслед за Лушей уже и Сергея стало жалко.
- А на фотографии в гостиной, тот мужчина это Сергей? - спросил я.
- Нет, это не он, это другой человек.
- А Сергей без ревности реагирует?
- Какая ревность? Он знает, что фотографию вырезала из французского журнала.
Ну-ну, - отметил я втайне.
- А чёрненькая собачка это Лула, ненаглядная любовь моя, - сообщила хозяйка.
- Вы любите собак? - спросила она.
- Да люблю, - ответил я.
- Я уже, кажется, говорила, что многое исчезло из памяти, но вот всё что связано с Лулой, помню прекрасно.
- Что-то случилось с ней?
- Да, нет. Только то, что со всеми случается. Умерла.

- В прошлой моей жизни, мне позвонила соседка и сказала, что в соседнем подъезде кто-то выставил картонную коробку с двумя щенками: рыженьким и чёрным. Себе забрать щенков она не хотела. Предлагала мне. Но и я брать не собиралась. Помню, что имелись какие-то веские причины не заводить животное. Сейчас не вспомню какие. Вечером подходила к дому. Мороз был жуткий. Возле мусорного контейнера - коробка, в ней что-то шевелилось. Там были два щеночка. Те, о которых говорила соседка: Чёрненькая девочка и её братик рыжего цвета. Рыженький не выдержал холода. Чёрная лежала и тряслась, прижималась к остывающему трупику. Слёзы её уже превратились в ледышки под глазами. Я схватила несчастного, дрожащего щеночка и сама вся в слезах понеслась домой.
- Поначалу решили наименовать её Лулу. По названию какой-то пьесы. Не скажу, чья пьеса, про что она. Помню только, что была такая пьеса. Потом подумали, что по-русски благозвучнее будет - Лула. Знаете, Роланд, ближе родственника у меня и не было. Хотя, может, это сейчас я так думаю? Многое здесь утрачено.
Луша коснулась лба.
- Но вот ещё эпизод из того, что сохранилось: там в соседском, что ли, доме, проживала женщина с дочерью. Точно не знаю, наверное, там. Я сначала думала, это её внучка. Выглядит молодо. Оказалась, что дочка. Думала ей лет 25, но потом посмотрела на нее, на мать её, и решила, что, может быть, ей… Ей скорее всего, лет сорок. Выглядит очень больной, и все руки в шрамах. Возможно, в какую-то аварию попала. Не знаю.
Гуляю я с Лулой, они подходят. И эта девочка, ну, то есть дочь женщины, наклонилась стала гладить Лулу и говорит:
- Мама, посмотри какие у нее глаза. Милая красавица, девочка, какие глазки у тебя, любимая. А как ее зовут?
- Да вы уже встречали нас, - говорю я.  - И, помнится, гладили уже.
- Правда? Не помню, - говорит та.
- Лулой зовут.
- Да, да, кажется, припоминаю, - говорит девочка-женщина.
В разговор вступает мать:
- Мы с дочкой очень любим собак, всех животных. У нас кот есть. Собаку очень хотелось бы, но завести не можем. Ситуация у нас сложная. Очень сложная ситуация.
А дочь ее, всё продолжает гладить Лулу, и говорит:
- Но какие глазки у тебя, девочка! - и потом с чувством так восклицает.- Я эти глазки никогда не забуду! Я так переживаю за всех них, так переживаю, что сердце порой разрывается!
И тут у неё покатились слезы. И мать ее, видя эти слезы, тоже заплакала. И я тоже не выдержала и заплакала вместе с ними.  И вот такая сцена: стоим мы три дуры на улице и рыдаем вовсю!
Потом я говорю ее матери:
- Какое счастье! Вы живете с ангелом!
 Мать смотрит на меня и спрашивает:
- Правда? Вы так думаете?
- Правда, правда! - говорю я.


Я слушал словно загипнотизированный. И, похоже, слегка голова кружилась. Жизнь незнакомой женщины, сидевшей напротив, странным образом входила в мою. И я не знал, надо ли мне это. Какой-то внешний магнетизм воздействовал так, что, похоже было, и воля моя и желания становились бессмысленными рудиментами. И я превращался в одного из каменных истуканов, сидящих перед храмом в Абу-Симбеле. Нет, не в такого, конечно, величественного, но такого же совершенно недвижимого. Подобно тем, я, казалось, внимал отголоскам чего-то уже совсем не здешнего. Одно могу сказать, новоявленному истукану было комфортно.

- Я не утомила, Роланд? - спросила Луша.
- Нет, нет. Пожалуйста, пожалуйста рассказывайте, - торопливо отозвался я.

- Лула прожила 15 лет. Она тяжело отходила. Она лежала три дня, отказывалась от еды. Потом уже не могла подняться. Я время от времени переворачивала её с боку на бок. Поила из ложки водой. Воду она пила. Даже с удовольствием, как мне казалось. Вечером она как-то вдруг вытянулась вся, дернула ногами, точно так, как делала, когда ей снилось, что она бежит. На сей раз это было одно короткое движение. Потом она затихла.
Луша задумалась, умолкла.
- А мужчина, на фотографии кто он? - включился я.
- Наверное, он...- начала Луша, но остановилась. Потом, помолчав, произнесла:  - Я мало что могу рассказать о нём. Помню только эту его несомненную связь с Краснохолмским мостом.


      9.

- С Краснохолмским мостом? - переспросил я.
- Да. Когда отец пошёл на повышение, нам дали квартиру в доме на Краснохолмской набережной. Окна выходили на мост. Он был необыкновенно шумным. Помимо всех снующих туда-сюда машин, по нему ещё ходили жутко грохочущие трамваи. На Марксисткой окна тоже выходили на улицу, не во двор, но улица была очень тихая. К круглосуточному шуму в новой квартире пришлось долго привыкать. Потом мы его уже перестали замечать.

Мне было два года, но прекрасно помню, как в один из дней к нам пришли приветливые, добрые, на мой детский взгляд, дяденьки. Они открывали шкафы, извлекали всё содержимое, отодвигали кресла, кровати, шебуршили на полках. Они очень вежливо со мной общались. Что-то спрашивали. Не запомнила вопросов, но дяденьки мне очень нравились, и я не могла понять, почему на маме лица нет.
Отцовский коллега по фамилии Чегаров, (его отец потом часто поминал и никогда не иначе как "негодяй Чегаров") оговорил его. Мама не редко потом повторяла: "Зла я на твоего отца, но был он невиновен. Но надо же было быть таким самонадеянным и глупым! - сокрушалась она. - Его вызывают как свидетеля, а он выказывает претензию, что с ним-де  разговаривают неподобающим тоном! Ему дают понять, что, мол, сегодня вы свидетель, а завтра уж как сложится. На что тот реагирует идиотской репликой: "Ничего вы мне не сделаете!"

Вот правоохранители и не смогли противостоять соблазну "сделать". Его поместили в тюрьму неподалёку от дома, в "Таганку", ту самую, воспетую блатным фольклором. Мне сказали, что папа уехал в командировку. Помню бесснежную промозглую зиму и чёрную металлическую лестницу снаружи тюремного здания, на которую мы с мамой взбирались, когда относили передачи. Потом помню день, когда мама сказала, что мы идём повидаться с папой. Помню, диссонанс в детских мыслях, когда не могла понять, как можно увидеться с ним, если он уехал в командировку. Да, да мне и трёх не было, но вижу как сейчас: мы входим в комнату: крашенный охрой линолеум, деревянный стол со стульями, на одном из них папа сидит. Помню его улыбку не то трагическую, не то виноватую. Бросаюсь к нему, обнимаю, сажусь к нему на колени, он протягивает мне маленькую деревянную куклу. Ноги куклы сделаны заодно с туловищем, а, вот, две несгибаемые руки поднимались и опускались, но только обе сразу.

Короткая встреча происходила в десяти минутах от нашего дома и я всё допытывалась у мамы почему же папа не может прийти домой. "Он в командировке" - опять послышалось в ответ.

Его освободили раньше срока, два с половиной года спустя. По амнистии. Я не могла насытиться общением с ним. Мы проводили вместе много-много времени. Скорее всего, он тогда был без работы. Регулярно навещали детский парк им. Прямикова. Ранним летом там цвела необъятного размера белая акация. Её сладко-приторным ароматом невозможно было поначалу надышаться. А потом эта сладость становилась удушливой и приедалась. Не площадке в парке стоял малиновый вагончик, маленькая копия, повсеместно циркулировавших тогда трамваев. Вот только окна не застеклены. А так точная копия. Он был под рост четырёх-шестилетнего ребёнка и всегда наполнен галдящими детьми. Дети были, на мой взгляд, из одной общей команды. Они входили, выходили, толкались внутри, снаружи толкались. Папа подводил меня к вагончику, но никогда я не могла в него войти. Дружная команда ребят этих, казалось, не принимала чужих.

Но вот однажды мы подошли к вагончику и он оказался пуст. Я вошла через заднюю дверь, прошлась вдоль салона, пробралась в кабину, где в прорези крепилась, перемещаемая туда-сюда, палочка-рукоятка и стала управлять движением. Впереди  меня, за окном парковая аллея. Подул ветерок, бесчисленные листочки заколыхались и вагончик начал набирать скорость. Вот он уже бежит вдоль аллеи. От скорости обе косички мои трепещут на ветру. Вот это удача!
Но тут какой-то мальчишка, подошёл сзади и оттолкнул меня, ни проронив ни слова. А потом занял моё место. Заплаканная я выбежала из вагончика, стала жаловаться отцу. Думала он пойдёт и врежет мальчишке. Но вместо этого, он встал на мальчишкину сторону. Так я это расценила. Отец сказал, что другим ведь тоже хочется побыть вагоновожатыми. Я очень обиделась на него и молчала почти всю дорогу домой. Конечно, и представить себе не могла тогда, сколько их ещё будет в жизни-то дальнейшей таких же вот грубых разрушителей других моих хрупких иллюзий.




10.

- Мама всегда считала меня слишком худой и при любой возможности закармливала калорийной пищей. И ела я, по её мнению, очень плохо. Она прост оукармливала меня жирной сметаной. Терпеть её не могла. Тогда мама намешивала в сметану сахара и снова начинала пихать в меня. После первой ложки я смыкала рот. Сметана расползалась по подбородку.
Вечерами мама усаживала меня на огромный наш подоконник и предлагала смотреть на мелькающие огонёчки, на те, что на мосту и те, что отражались в воде. Чашка со сметаной была у неё наготове.
"Смотри, смотри, - говорила она, - трамвайчик в воду упал". Я начинала усиленно всматриваться в окошко, и, не увидев трамвая, задавала вопрос: "Где?" В этот момент у меня во рту оказывалась ложка сметаны.
"Смотри, смотри, - восклицала мама, - грузовик сорвался с моста!"
"Где?"- снова спрашивала я.
И очередная ложка оказывалась во рту. После двух-трёх раз, мамин трюк был разоблачён, но мне так хотелось увидеть падающий трамвайчик, что это моё "Где?" снова и снова у меня вырывалось.
Наверное, от того, что мне так хотелось мостовой катастрофы, она и не могла не произойти. Однажды ночью какой-то грузовик резко, как говорили, подал вправо, пробил чугунные ограждения и свалился в Москву-реку. Но, вот, ни я, ни мои родители момента не засвидетельствовали. Шофёр остался жив. Соседи рассказывали, что вынырнув, он вскарабкался на кабину и стал звать на помощь. И помощь, говорили, подоспела.

Прореха в чугунной ограде хорошо была видна из нашего окна.
С противоположной стороны моста, со стороны Зацепского рынка располагалась прачечная, куда мы относили бельё на стирку. На обратном из прачечной пути мы с отцом остановились у места, где имелась пробоина. Её тогда и ленточкой даже не перетянули. Мы подошли вплотную к этому месту. Не к самому краю, конечно, но достаточно близко. Отец, крепко держал меня за руку. "Смотри - сказал он, - какой необыкновенный вид! Впереди перспектива и ни одной помехи! Красота! А простор-то какой! Ужасный, убийственный, простор! Тебе не страшно?"
- Немного страшно, - сказала я, - держи меня только покрепче.
- Не бойся, я не отпущу тебя. Смотри! Видишь, отсюда всё выглядит совсем по-другому. Правда?
- Правда, - пролепетала я, сжавшись от страха.
В этот момент по мосту проходила женщина и вдруг как заорёт: "Мужчина, да что вы вытворяете! Ребёнок сорвётся же сейчас! Вы что с ума сошли?"
- А что уже заметно? - спросил отец и деланно, помнится, улыбнулся
Остолбеневшая баба сразу приумолкла.
«Неприятная какая», - подумала я и опустила глаза вниз, на реку.
- Папаша держите её! Ребёнок же упадёт сейчас!
На что отец тихо и медленно проговорил:
- Не беспокойтесь, уважаемая, сейчас не упадёт.
- Я пойду...пойду сообщу в милицию сейчас! - пригрозила женщина.
- Скорее, скорее. 37-ое отделение рядом, как по лестнице с моста спуститесь, чуть вперёд и налево. Запомнили?
- Псих! Сумасшедший! Как ребёнка-то такому доверяют! - проорала баба.
- Правильно, правильно. Так в отделении и сообщите. Вам благодарность выразят и почётную грамоту выдадут. Меня там хорошо знают. Скажите только: «Иванов опять чудит!» Имя, имя, пожалуйста, не перепутайте! Иванов Иван Иванович. Запомнили?
Недослушав последнего, баба уже семенила вперёд. Просеменив с метров пять, она, оглянулась, смачно так плюнула в нашу сторону и напоследок прокричала:
- У-у-у психов-то развелось! Когда ж вас всех на Кантчики-то загребут!

- А почему ты сказал, что ты Иванов Иван Иванович? - спросила я.
- Так я ж, объяснил, чтоб она не перепутала. Ты разве не слышала?
- А-а-а, - мотнула я головой.



        11.

- Вот мы с вами и трети не выпили, а я так растрепалась.- сказала Луша кивнув на бутылку.
- Ну, так надо продолжить! - воодушевился я.
- Пожалуй, действительно, надо, - согласилась она.
Я поднял рюмку и провозгласил:
- За всё, что хорошо кончается!
Мы выпили по одной и ещё по одной, закусили яичницей с жареным луком, которую Луша успела приготовить в процессе своего рассказа.
Кажется, для меня всё хорошее кончилось, когда мы уехали с Таганки,  - продолжила она. Родители развелись, квартиру разменяли. Мы с мамой - сюда, как меня сейчас убеждают. Отец с молодой женой - в Израиль. Отец вскоре умирает. Мама умерла здесь, как меня убеждают. Я помню её мёртвой, но похорон не помню. Знаю, что хоронили на Ваганьковском. Но вот могилу на Ваганькове найти не смогла. Говорят, здесь таких не значится.  Всё кончается не слишком хорошо, Роланд. Так вот получается-то.
- Луша, прости, пожалуйста, что значит это твоё, "как меня убеждают". Кто убеждает? Ты о чём это? - спросил я.
- Ну, вот, Сергей, например. Мать его убеждает. Какие-то ещё люди, что именуют себя родственниками.
- После психбольницы меня привели в эту квартиру совершенно чужую. Единственное, что было знакомо, так это планировка - стандартная советская двушка. Таких на своём веку повидала немало. Да вот, ещё что-то знакомое из мебели опять же стандартной, советской. Торшер, что в гостиной, например, и этот кухонный буфет были точно такими же, как у нас с мамой. Ни одной моей вещи, ничего из одежды даже. Мне объясняют, что это я сама заблаговременно распорядилась так. Меня пытаются убедить, что и собаки-то у меня никогда не было. К ужасу своему, сейчас не могу вспомнить, где Лулу похоронила. Вообще-то желания спорить с ними никогда не было. Правда, однажды вот показалось, что смогу доказать им, что Лула действительно существовала. Разбирая здешний шурум-бурум наткнулась на Лулин ошейник. Прекрасно помню его, потому как дважды, а то и трижды в день, надевала-снимала его. Рыженький кожзаменитель с фетровой подкладкой, блестящими звездочками снаружи. Я его тогда и приготовила, чтобы показать Сергею, как только он придёт с работы. Но вечером, когда он пришёл, включилась в хозяйство, да и позабыла об этом. Наутро вспомнила и уже решила положить ошейник на самое видное место. Но найти его нигде не смогла. Сказала об этом Сергею. Он побожился, что не видел, не брал его. И хотя он не стал убеждать меня, что всё это проявления моей психической болезни, не было никаких сомнений, что думал именно так.

- Луша, но ведь фотографии какие-то должны были сохраниться! - сказал я.
- Да, да, конечно. Но мне все в один голос говорят, что прежде, чем отправиться к Краснохолмскому мосту в тот день, я избавилось от всего, что хоть как-то сохраняло память обо мне. Говорят, я сожгла все фотографии.
- В тот день? В какой? - спросил я.
- В день, когда я бросилась с моста.
- С Краснохолмского?
- Конечно. С какого ещё?
- Луша, прости, эту тему нам лучше закрыть?
- Тема меня, совсем не травмирует. Разве ж не понятно?
- Но ведь это верная смерть. Мост, я знаю, высокий. Говорят, если в воду с такой высоты, то это всё равно, что на бетонную плиту упасть.
- Да, говорят. Расчёт-то и был на это. Требовался неисправимый способ ухода, не горсть снотворного, когда тебя скорей всего откачают, не уксусная эссенция, которой сожжешь себя изнутри и будешь потом до смерти мучиться, как одна из давних подруг моих. Расчёт был на то ещё, что час поздний, и день промозглый ноябрьский, когда и носа на улицу никто не высунет. Да, и потом ещё эта свинцовая тяжесть внутри. Я совсем даже не сомневалась, что мгновенно пойду на дно.
Но получила, вот, лишь лёгкое сотрясение, да воспаление лёгких, не слишком серьёзное. Ну и в придачу - психушку. Вот он весь мой арсенал.
- Луша, была какая-то ужасная причина? - спросил я.
- Причина? Знаете, Роланд, настоящая депресуха это когда жить невмочь, а в чём причина не знаешь. 

Луша призадумалась, и вскоре продолжила:
"О чём-то, кажется, рассказала, фотография из журнала. Та самая, что вы на стене приметили. Человек, что слева от меня... Знаете, Роланд, самосохранения ради, я порешила не копаться в причинах даже. Придётся опустить какие-то детали и сейчас. Одно могу сказать, что Сергей был ни при чём. Он неплохой, но он человек иной породы, скучной, по сути дела, породы. У нас мало общего. Вот и книги и даже фильмы у нас с ним - разные. Смешно, он вот дважды пытался посмотреть "Трамвай Желание" с Вивьен Ли и дважды не смог осилить. "Скучища", - говорит. Смотрели, возможно?

- Смотрел, - односложно ответил я. Не тот момент был, чтобы делиться впечатлениями.
- Но что же вас связало?
- Смешно сказать, психушка связала. Нет, он не был одним из пациентов. Я его впервые увидела, когда ещё лежала с воспалением лёгких. Вошёл вежливый, участливый мужчина, чем-то напомнивший одного из тех, кто приходил к нам с обыском тогда, на Таганке. Всё спрашивал, как я себя чувствую и всё такое. Фрукты-овощи всё приносил. Потом продолжил навещать меня и в психбольнице. Уже тогда стал представляться мужем моим. А я такого мужа в глаза-то никогда не видела. Потом из разговоров с главврачихой поняла, что коли не признаю мужа в этом человеке, значит, не выздоровела. Все объяснения мои воспринимались, как симптомы психического расстройства. Ну, сколько, думаю, лежать с психами-то? Ну и признала незнакомого мужчину мужем. Шоком была не запись в паспорте о браке с неким Сергеем Владимировичем, и даже не имя, фамилия, которыми меня наградили, а фотография какой-то неизвестной женщины. Но протестовать было себе дороже. Вот так.
Луша притихла.


       12.

Странным образом, но водка никак не кончалась. Мистика, что ль, тоже? - грустно усмехнулся я.
Раунд 2 обозначился у нас, как "Missionary Position". Но не только конфигурацией отличался он от первого нашего. В контурах, не явно очерченных, изобразить Раунд 2 можно было б так: Если, скажем, заснятый на плёнку Раунд 1 прокрутить с замедлением трёх-четырёх кратным, то появится некоторое представление о Раунде 2. Ограничимся сим кратким описанием.
Перед тем как заснуть, Луша спросила меня:
"Когда ты увидел ту фотографию на стене, женщина там не показалась тебе знакомой?"
С радостью отметив её "ты", я честно сказал, что нет, не показалась. Приятные, мол, лица на фото и всё.
Жаль! - хмыкнула Луша.
Я пожал плечами.
Вскоре она уснула.
Я обнял её сонную. Прикоснулся щекой к её плечу. Она не шелохнулась.В свете тусклого ночника я наблюдал за ней, лелея подступившее внутрь затишье. И здесь мне не то что-то привиделось, не то донеслась каким-то странная образом одна радостная, казалось, мысль. Мысль о том, как много в этой необыкновенной женщине всего от забытой, теперь уже точно без всякого сожаления, Маринки. Грассирующее "Р", овал лица, рост, фигура и эта трепетная бархатистость внизу живота. Нет, взаимозаменяемых людей не бывает, но от этого моего видения-мысли стало спокойно на душе и ещё тише. С этим я и уснул.



                13.

Я проснулся ранним утром. Луши рядом не было. Свет просачивался сквозь занавешенные окна, но в комнате было довольно темно. Глаза мои слезились спросонья. Продольные полоски неяркого света покрывали края штор. Луша стояла на подоконники и поправляла одну из них."Эй там! Смотри не навернись!"- негромко крикнул я. В ответ - ни слова. Она даже не шелохнулась. Я потёр глаза. И с ужасом увидел её лицо. Я вскочил, рванулся к выключателю, включил свет, бросился к ней. Это был уже окоченевший труп с перекошенным подбородком и полуоткрытым глазом.



14.

Меня пробивал пот, истерические мысли перехлёстывались одна другой. Реконструировать мысленный поток сейчас вряд ли возможно. Вот, лишь некоторые фрагменты из осевшего в памяти: Вызвать милицию? - думал я. - Что говорить? Что знаю о ней, кроме имени, которое и паспортному-то не соответствует? И больше ничего. Меня, кажется, зациклило. И больше ничего… И больше ничего, -уже повторялось само собой. "А родимое пятно?" -где-то проговорил певучий женский голос. Я оглянулся на висельницу. Там всё было без изменений. Поскорее отвёл глаза.
Что смогу объяснить ментам? Скажу, что в отсутствии мужа, улучил момент, прелюбодействовал с женой его? Изощряться, доказывать, что не изнасиловал, не убивал и что потом не имитировал её самоубийство, подвесив на трубе отопления.
Я решил просто бежать. Устремившись к вешалке в прихожей, уголком взгляда окинул кухню. Вся посуда была перемыта. В глубине стола стояла недопитая бутылка Столичной. Я схватил бутылку, сунул её в сумку, подошёл к двери, воровато прислушался. Снаружи тихо. Трясущейся рукой повернул барашек замка. Вышел.

Да, я бежал.



                15.
Час был ранний. Людей на улице не было. Ничего не оставил? Нет, ничего. Ах, да, увядший цветок, -вспомнил я, окунувшись в черёмуховый куст у дома.
А где тут автобус?
К счастью, автобуса не пришлось долго ждать. В нём  было человека три не больше. Я сел на заднее сидение. Внутри меня клокотало. Вытащил бутылку, хлебнул из горла. Через остановку вошёл добавочный пассажир и сел впереди меня. Я ещё раз отхлебнул из бутылки. Передний мужик повёл носом, громко принюхался, обернулся. Наверное, во мне было что-то странное, что заставило его так откровенно вперится в меня. Я без слов протянул ему недопитую бутылку. Также молча он принял бутылку. Бегло протёр пятернёю горлышко, сосредоточенно отхлебнул, крякнул. Протянул бутылку назад.
- Не, не, - замотал я головой. – Допивай!
В знак благодарности мужик кивнул. Завершив бутылку, он отправил её под кресло и подсел ко мне.
- Что баба бросила? Иль умер кто?- спросил он.
- Бросила, - сказал я
- Бывает, - промолвил он сочувственно. Меня сколько раз бросали. Да и я побросал многих. С бабами, всегда один расклад почему-то. Сам не бросишь. Тебя побросают. Уж лучше самому тогда - донёс он до меня свою житейскую мудрость.
Я покивал ему в ответ. 
- Не печальсь! Но-овая приблудит. Их вон сколько вокруг! Что тараканов на помойке! Новая будет ещё лучше! - успокаивал случайный пассажир.
Мы вышли на конечной, у метро.
Прошли чуть вперёд и тут мой собутыльник воскликнул:
- Ха! Всё ещё висит!
Меня передёрнуло. Он с прищуром взглянул, а потом, указав на одинокую детскую варежку поверх придорожного куста, произнёс:
- Во, - ещё зимой повесил, а висит до сих пор!
Мы сделали ещё несколько шагов.
- Ну, давай! Мне туда - сказал мужик и махнул в сторону ручищей, выставленной затем для рукопожатья.
Мы распрощались. Я немного прошёлся вперёд. И здесь меня пробило!
- Эй! - окликнул я его.
Мужик обернулся.
- Чего? - спросил он.
- Слушай, это ты пьёшь кефир перед работой?
- Кефир? Какой кефир? - вылупился мужик.
- Ну, кефир такой… - Я повращал в воздухе полусвёрнутой ладонью, копируя однажды виденный жест, и пояснил:- Ну, из молока который.
- Из молока-а-а, - протянул мужик. - Да, ты чего?
Я стал всматривался в него.
- Ну, бывай! - сказал он напоследок. И подмигнув, исчез.