Бах и биты

 

Наша история — это большая, нескладная метафора, которая не сходится в конце. Я — целая библиотека, где каждая книга прочитана, переплетена, снабжена закладками из прошлого. А она — громкий, яркий, бессмысленный поп-ап, внезапно всплывающий на экране моей тишины. И я, ненавидя всё это навязчивое бесцеремонное сияние, не могу нажать кнопку «закрыть».

Мы познакомились в кофейне у консерватории. Я ждала подругу перед концертом на органный вечер Баха, листая программу. Она работала там бариста. Её звали Даша. Сначала я заметила только руки — удивительно длинные, почти болезненно тонкие пальцы с облупленным чёрным лаком, которые с изящной, но механической безалаберностью ставили стаканчик на поднос. Потом — лицо. Совершенное, холодноватое, как у античной камеи: высокие скулы, прямой нос, губы с приподнятыми уголками, словно застывшие в полуулыбке. И глаза… Глаза были большие, светло-карие, и в них не было ничего. Ни любопытства, ни скуки. Чистый, отполированный мрамор. Я заказала двойной эспрессо.
—Без сахара, — сказала я.
—Без понятно, — буркнула она, даже не взглянув. Её голос был низким, хрипловатым, не соответствующим лицу. В нём сквозила усталость от всего мира.

Я наблюдала, как она двигается за стойкой. Её тело было длинным, гибким, почти змеиным в простой чёрной футболке и черных джинсах. Каждое движение было исполнено той бессознательной, животной грацией, которая не имеет ничего общего с культурой или осознанностью. Это была грация молодого хищника, ещё не знающего своей силы. И в этом был её ужасающий сексуальный магнетизм. Она излучала чистую, неопосредованную плоть.

Моя подруга опоздала. Я допивала уже второй кофе, когда Даша, протирая столик рядом, уронила поднос. С грохотом. Брань, сорвавшаяся с её губ, была настолько густой, виртуозной и многоэтажной, что на мгновение я застыла в тихом восхищении, как перед сложной музыкальной импровизацией. Потом пришло отвращение.
—Извините, — бросила она в пространство, собирая осколки.
—Ничего страшного, — сказала я. Она наконец подняла на меня глаза. Взгляд был пустым и вызова не содержал.
—Вы тут часто? — спросила она просто, потому что больше нечего было сказать.
—Иногда. Перед концертами.
—Ага, — она кивнула, явно не понимая, зачем ей эта информация. — Классику любите?
—Да. А вы?
Она криво  усмехнулась одной стороной рта— жест удивительно вульгарный и обаятельный.
—Да ну. Скука смертная. Я «Сектор Газа» люблю. И рэпчик всякий.
Она произнесла это без стыда, даже с гордостью. Как констатацию факта: трава зелёная, небо синее, в я слушаю дешёвый трэш. Для неё не существовало иерархии. Культура была ровная, как стол. Её мир был плоским.
—Интересно, — сказала я, чувствуя, как во мне просыпается странный, почти антропологический интерес. Я учёный, нашедший новый, диковинный вид. — А что в этом находят?
—В чём? В «Секторе»? — она выпрямилась, осколки в руке. — Ну, драйв. Правду. Они про жизнь, а не про сопли. А ещё его мой папа слушал, он погиб, когда мне было одиннадцать лет. А ещё он всякую долбёжка слушал, "Сепультуры" разные. Но я это никогда не понимала, одна агрессия. Хотя "Коррозия металла" доставляла. "Больше водки, трэша и угара!" и девки с голыми сиськами на сцене. Чуваки отрывались по полной. Я даже думала на их концерт сходить, когда они были у нас в городе. Но подруги ни в какую, а одна я не пойду, никого там на знаю.А  вот этот ваш Бах… Он про что?
Я задумалась.Как объяснить космос тому, кто никогда не отрывал взгляд от асфальта?
—Он про… порядок. Божественную гармонию. Про поиск смысла в самой структуре.
Она смотрела на меня,и в её глазах мелькнуло что-то вроде сочувствия. Искреннего, глупого сочувствия.
—Ну, вы и загружаетесь. Скучно жить-то, наверное.

Я бы должна была возмутиться. Рассмеяться. Уйти. Но я пришла на следующий день. И ещё через день. Мы не обменивались телефонами. Наши встречи были случайными и оттого казались мне фатальными. Я стала для неё «той тётенькой, которая умные книги читает». Она для меня — живым воплощением всего, что я презирала и… жаждала.

Перелом случился дождливым вечером. У неё был выходной. Она сидела за столиком у окна, тупо уставившись в телефон, откуда доносились визгливые звуки какого-то рэп-баттла. Я подсела.
—Слушай, — сказала она неожиданно, не отрываясь от экрана. — Меня хата подвела. Соседи затопили. Ночевать негде. Не приютишь?
Это было сказано так просто,как просят закурить. Без заискивания, без кокетства. Констатация потребности. И в этой голой простоте было что-то развращающее. Я, чья жизнь состояла из полутонов, намёков, сложных душевных конструкций, была ошарашена этой прямой линией.
—Конечно, — ответила я, и голос мой прозвучал хрипло.

Моя квартира повергла её в тихий шок. Она ходила по ней на цыпочках, как по музею, боясь что-то сломать. Натурально и непосредственно разинув рот, она  трогала корешки книг, смотрела на репродукцию Мунка в гостиной.
—Мрачновато, — заключила она. — А компьютер есть? Ютуб посмотреть.
Я дала ей ноутбук.Она устроилась на диване, и в моей тихой вселенной, наполненной звуками Арво Пярта и запахом старой бумаги, зазвучали утробные биты и матерные куплеты. Это было кощунство. И я сидела в кресле напротив, с бокалом вина, и наблюдала. Её профиль в синем свете экрана. То, как она грызёт ноготь. То, как она беззвучно шевелит губами, повторяя за исполнителем. Меня охватывало чувство, близкое к тошноте. И дикое, неконтролируемое влечение. Она была как красивая, ядовитая ягода. Ты знаешь, что она тебя убьёт, но не можешь отвести глаз.

Ночью она пришла ко мне в спальню. Просто вошла, в одной моей старой футболке. Её ноги были невероятно длинными и бледными в полумраке.
—Не спится, — сказала она.
Я не сказала ничего.Она подошла и села на край кровати. Потом легла рядом. Её тело было прохладным. Она пахла моим гелем для душа и чем-то своим, сладковатым, подростковым. Я легла на бок, лицом к ней. Мы смотрели друг другу в глаза в темноте.
—Ты странная, — прошептала она.
—Ты — тупая, — выдохнула я, не как оскорбление, а как диагноз. Как молитву.
Она рассмеялась тихо,хрипло.
—Но, но, но... Хотя, наверное. А ты — красивая. И грустная.

Её поцелуй был неожиданно нежным. Её руки — неумелыми и жадными. В её прикосновениях не было никакой поэзии, только прямое, животное желание. И в этом была своя чистота. Своя ужасная, низовая правда. Я отдавалась ей, как падаю в пропасть, и в падении этом был и восторг, и невыносимый стыд. Я, с моим Бахом и Мунком, с моими сложными душевными конструкциями, оказалась сведена до простейших уравнений плоти. И я обожала это унижение!

Утром я проснулась от её храпа. Она спала, разметавшись, рот приоткрыт, на подушке — слюна. Я смотрела на неё и чувствовала прилив такой неслыханной  нежности, что перехватывало дыхание. Я хотела поправить ей волосы, укрыть, приготовить завтрак. Материнский инстинкт бушевал во мне, сплетаясь с вчерашней страстью в тугой, мучительный узел. Кто она для меня? Дочь? Любовница? Живой упрёк? Объект исследования?

— Ты слушаешь такую ужасную музыку, — сказала я позже, когда она, нахмурившись, пыталась заваривать кофе в моей френч-прессе.
—Какая тебе, вообще, разница? Мне заходит... Какая тебе, вообще, разница? — повторила она, уже  обернувшись ко мне. — Ты что, как  моя мама? Учить будешь?
Этот вопрос повис в воздухе острым лезвием. Да. Нет. И да, и нет...
—Нет! — моё терпение лопнуло. — Но музыка — это язык! Это мысль, зашифрованная в звуке! Твои потоки матерного рэпа — это не мысль! Это… это шум сгорающих мозговых клеток!
Она посмотрела на меня с искренним недоумением.
 — Музыка она и есть музыка.

Даша молча крутила в руках непослушную крышку, потом резко поставила её на стол и полезла в холодильник.
- А ты прикольная, знаешь? Даже классная.
Она достала хлеб, сунула два ломтя в тостер, нажала на рычаг. Действия её были резкими, как будто она давала себе время подобрать слова.
—Я ,короче, раньше пробовала. С девками. Ну там, после кабака лизались, трогали титьки, теребили и целовали друг другу пилотки. Через хи-хи да ха-ха. Ведь мы не лесбиянки, так, поприкалывались. Если это дано природой, то почему бы не воспользоваться?
Она вытащила ломтики, бросила их на тарелку, стала мазать маслом, избегая моего взгляда.  Пальцы с облупленным лаком на ногтях двигались быстро, сноровисто.
—Но с тобой все по-другому.Как-то… серьёзно. Без глупостей. И, короче, все не так как с парнями, это — другое.
Она наконец порывисто глянула  на меня и отвела взгляд к своему тосту. — Даже не буду сравнивать, что лучше. Как пиво сравнивать с кофе, или рэп с «Сектором». И то, и другое мне нравится. Но главное — ты особенная.
Она сделала паузу, собираясь с духом для финального, самого сложного сравнения.
—Ты не пиво или кофе, а скорее… красное французское вино. Короче, — она швырнула нож в раковину, где он жалобно  звякнул — я вообще хочу дальше с тобой встречаться. Если чё.

Молчание, наступившее после этих слов, было оглушительным. В нём гудели биты из вчерашнего рэпа, отзвуки органа Баха и этот неуклюжий, страшно честный комплимент. «Красное французское вино». Для неё, чей мир был плоским, это была высшая степень дифференциации. Поэзия дикаря.
Я стояла, опершись о косяк, и чувствовала, как во мне борются смех, слёзы и тот самый материнский инстинкт, что рвался прикрыть её, эту красивую и нескладную, глупую и отважную девочку от жестокости мира и от меня самой.

Наши диалоги — это были не диалоги. Это был обмен монологами, произнесёнными на разных языках.
Я:«Ты когда-нибудь задумывалась о быстротечности бытия?»
Она,глядя в телефон: «Чё?»
Я,показывая на закат: «Смотри, какие оттенки кармина и охры. Как у Тёрнера».
Она:«Нормас. Красиво».
Она спрашивала,сколько стоит моя ваза или почему я одна. Её вопросы упирались в материальное или в простейшие социальные схемы. Мои вопросы застревали в вакууме её незаинтересованности. Мы были друг для друга красивыми, говорящими куклами, издающими приятные или неприятные, но бессмысленные звуки. Неужели только страсть объединяла нас?

И тем не менее. Когда она засыпала, прижавшись ко мне, её лицо теряло туповатую отстранённость и становилось детским, беззащитным. В эти минуты я любила её до боли. Любила не за что-то, а вопреки. Вопреки всему. Это была любовь-болезнь, любовь-наваждение. Разум кричал: «Беги! Это пустышка! Это твой антипод!» Сердце, вернее, не сердце, а какая-то тёмная, глубинная часть моего естества, шептало: «Она — твоя тень. Твоя отвергнутая, глупая, животная, честная тень. Прими её».

Я знаю, чем это кончится. Она найдёт парня своего круга. Или просто уйдёт, потому что ей станет скучно. Она оставит после себя запах дешёвых духов, пятно на диване и глухую, ноющую пустоту в центре моей, такой выстроенной, жизни. Она унесёт с собой часть моего тепла, как вор, даже не понимая ценности украденного. А я останусь со своими книгами, своей музыкой и с горьким знанием. Знанием того, что самая мучительная страсть может родиться на стыке восхищения и презрения, нежности и отвращения. Что можно быть безнадёжно влюблённым в пустоту. И что иногда, чтобы дотронуться до чего-то настоящего в себе, надо обнять свою собственную, воплощённую в другом человеке - пошлость.