О поездах и экспрессах

Он безучастно смотрел в окно вагона: пейзаж за стеклом казался ненастоящим. Герметичный салон, шумоизоляция; кондиционированный и очищенный, какой-то искусственный воздух; ненавязчивая музыка с навязчивой рекламой вперемешку. Экспресс движется настолько ровно, что создаётся полное ощущение – он стоит на месте. А окна - лишь экраны, по которым крутят нудное бестолковое кино: заросшие лесом холмы, поля, снова леса, фермы, бесчисленные неизвестные городки, дороги, речки - и так без конца и смысла.
Припомнилось из далёкого детства:

Старые-престарые рельсы на чёрных просмоленных шпалах. Лето, жара. Аромат трав, замешанный на крепком настое смолы и горячего железа. Запах странствий. Зелёный обшарпанный вагон, который раскачивается со скрипом и мерно стучит колёсами по стыкам. Все окна в вагоне опущены, но всё равно жарко. Вдоль прохода летают пушинки одуванчиков.
Он выходит в тамбур. Здесь чуть прохладнее и шумнее. Из-за двери в соседний вагон постоянно доносится мощный металлический лязг, будто там ворочается огромный поверженный на землю рыцарь, закованный в латы.
Дверь вагона, та, что слева, открыта настежь, на пороге сидит, свесив ноги на улицу, здоровенный дядька в расстёгнутой форменной рубашке. Проводник. Одну руку он положил на поручень, в другой держит тёмную деревянную трубку. Он изредка затягивается, выпускает несколько колец, потом смотрит, как они уплывают назад, быстро расплываясь в набегающем воздухе. Глаза его щурятся от солнца, лицо мечтательное, но при этом мужественно-суровое. Это из-за большого красивого (странно, но – так) шрама через всю щёку.
Оглянувшись на хлопнувшую дверь, он окидывает Макса внимательным долгим взглядом.
– Здорово, – говорит он низким, чуть треснувшим голосом. – Присаживайся.
– А можно? – спрашивает Макс.
– Вообще-то нельзя, – дядька щурится на небо, затягивается, выпускает клуб дыма. – Но если не боишься, я разрешаю.
Говорит он медленно, веско. Каждое слово – как отломанный шар от чугунной гантели. Отломил – положил. Отломил второй – положил рядом.
Максу лет двенадцать. Он солидный самостоятельный пацан.
Вроде бы сидеть, свесив ножки, уже не по возрасту. Но, во-первых, нельзя, а во-вторых, можно. В-третьих, хочется.
Он осторожно опускается рядом с проводником. Порог, до белого металла отполированный тысячами ног, слегка обжигает – нагрелся на солнце.
– Садись, садись. Тут чисто, я протёр.
Состав едет грузно и не спеша: впереди разъезд и перед ним поезд еле крадётся.
– Вот такие, брат, дела, – сложил три чугунных шара проводник. – Горн.
– Макс.
Поезд дёрнулся; Горн зажал трубку в зубах, освободившуюся руку положил Максу на плечо.
– Придержу-ка я тебя. От греха подальше. Далёко едешь?
Как на самом деле звали того проводника? Время стёрло имя; «Горн» – из книжки про благородного пирата – пришло на ум как-то само собой. И куда они ехали тогда? Поди вспомни теперь. Может, на море? Да нет, вряд ли, это ведь был не скорый, а какой-то местный захолустный поезд… Поезд недальнего следования.
– Это лучшее место на дороге. Тишина. Травы по пояс… А вон там, у леса – колодец. Каждый раз еду и думаю: вот бы в отпуск сюда. На недельку.
– Не получается? – понимающе говорит Макс.
– Может и так. А может просто не хватает решимости плюнуть на всё.
Он вздыхает, дымит трубкой. Потом они долго молчат, смотрят, впитывая свет, запах лета и дороги, стук колёс, настроение…

«Да… Это были поезда. Настоящие. А что они вспомнят через тридцать лет?» – Макс смотрит на молодых соседей: смеющихся, громких, азартных…
Что-то ведь вспомнят?