Риткины песни

                    РИТКИНЫ  ПЕСНИ

Бабушка говорила, что снам нельзя верить. Она верила в Бога. Но только тайно. Вечером она крестила меня тремя пальчиками, когда я уже дотрагивалась лицом до подушки, как будто рисовала в воздухе маленький крестик, и думала, что я не вижу. А я видела, и знала, что у бабушки есть  ИКОНА, она стояла за занавеской, а портрет Сталина, наклеенный на бумагу, стоял на комоде.  Бабуша уходила , я засыпала и снился мне сон, будто Ритка, в лиловом  платье, с фатой, рядом с маленьким человеком- у него не видно лица,  выходят из дома, ступают с покосившегося крыльца на пыльную  дорогу, и им кидают цветы, много- много цветов, только цветы- черные... А крыльцо падает, заваливается совсем, с треском..

Я просыпалась и подбегала к окну...

- Это ты переела  перед сном- смеялась бабушка,- вот тебе чёрное и снится...

Мне не нравилось, что бабушка так шутит, потому что еды было совсем мало, и мы никогда не наедались, не то, что перед сном. Я хмурилась, но бабушка гладила меня по голове, туго заплетала косу, и завязывала старый капроновый бант.
Много чего в нашем доме происходило,  он стоял  на обрубе, да и сама улица называлась Обруб, и дом наш, деревянный и двухэтажный, много тайн хранил. А может быть, это мы, дети их придумывали, прислушиваясь ко взрослым разговорам.
А интересно жить было! Весело!  Тут ещё и пекарня заработала, и сладкий душный запах вновь стоял над Ушайкой. Зеленела трава, сверкали ободранные коленки, и Найда, высунув язык бежала за нами, полуголодными, но счастливыми оттого, что солнце- и кончилась война...

Она сидела на крыльце то ли в комбинашке, то ли в платье с оторванными рукавами, длинная, худущая - "дылда", говорила моя бабушка,- и мучила аккордеон. Аккордеон был немецкий, трофейный, и Рита склоняла голову набок, и чуть высовывала кончик языка. Она вообще отличалась от всех женщин наших, ну, во первых, ростом, во вторых- черными жгучими кудрями, которые "вились сами"- как говорили наши женщины. Кареглазая, с вызывающе выписанными острыми ноздрями, и всегда красными, без всякой помады, губами, Ритка ещё и чуть картавила, за что дразнили её обрубские  пацаны.
Её и звали- Марго.
Их подселили к нам сразу после войны, из Ленинграда, отец был зубной врач, а мать не работала, но они умерли один за другим, вернее, сначала отец, потом, следом мать. Тут непонятного много, мы, детвора, слышали "кто-что" говорил, но ничего толком не понимали, но что Ритка -  "того"- знали все дети..
Каждый вечер она на крыльце, в цветастом крепдешине, босая, с большой, длинной ступней, склонив голову, безуспешно пыталась соединить правую и левую руку, что ей не удавалось, и мелодия, корявая и нерусская, заставляла оборачиваться, и останавливались женщины с тазами, с недостиранным бельём, а бабушки скорей закрывали двери. Мы же, дети, наоборот, выскакивали на "риткины песни", "чукмекские какие- то", как говорила баба Тася.

- Играйте, Рита, играйте- говорила возвращающаяся из школы Людмила Витальевна, утомленная и всегда печальная, - У Вас очень хорошо получается... И Людмила Витальевна, поджав губки, аккуратно обходила, расположившуюся на деревянном крыльце, Риту, и снимала старенькие туфельки у порога. В доме нашем было восемь квартир, и разувались аккуратно перед входом, в дружный ряд выстраивались калоши, сбитые старые сапоги, старые мамины туфли из коричневой кожи и матерчатые стеганки ... Да и жили так же, дружно, особо не ругались. Притирались со временем. Только  чёрные, на маленьком каблучке, потертые туфельки, Людмила Витальевна, аккуратно снимая, уносила домой...                                                                                    

 Савка играл на гармошке.  Пьяный, он тоже усаживался на крыльце, гармонь была старая, с провалившимися кнопками,  подбитая изнутри  узорчатым ситцем, и когда меха раздувались- веером расходились гармоньи складки, яркие, в мелкий цветочек, а мне казалось- гармонь смеётся, и язык у неё красный. Песни Савка  играл  знакомые, привычные, женщины с тазами, обходя его,  ворчали, но не ругались, а иногда даже подпевали. Рядом слушала, шевелила ушами прибившаяся дворняга, Найда.

После смерти родителей  Марго осталась комната, и она жила там одна, "как королева", - говорила Нинка- мелкая, суетливая и завистливая. Нетрезвая, с розовым лицом, она вяло завидовала Марго и кривлялась за её спиной.  Мы её не любили, она вынюхивала у Савки все заначки, и подворовывала  на общей кухне.  А Марго хоть и была дылда, но замашки все равно были королевишные, особенно когда приподнимала крышку от кастрюли- двумя пальчиками. Мы видели в щёлочку маргошной  комнаты бок от комода и стол с лиловой бархатной скатертью- кисти её спускались до пола. А вечерами она тащила с улицы  свой аккордеон, он был такой нарядный - как господин, с блестящими пуговицами и в дорогом пиджаке, и ставила его на стул, в угол.
Лешка  Лештаев, "Леший", как звали его во дворе, часто дразнил Марго, и дольше нас всех подглядывал "в щёлочку". А нам рассказывал, что Ритка мылась каждый день, в тазу, и обливалась...
- "Голая"- шептал он и чесал затылок...
Бабушка разгоняла нас мокрой тряпкой.

Утром  Марго собиралась,  надев новое крепдешиновое платье, шла в техникум, виляя высокими, но тощими бёдрами и делала огромные, просто гигантские шаги своими ступнями- гулливерами... Нельзя сказать, что её недолюбливали, но что чужая была - точно, её кастрюли блестели , мы заглядывали в них, даже суп у неё был не такой как у всех, и пах по- особенному.
Как-то так получилось, что отца её не хоронили, гроба не было, не выносили из нашего дома, как выносили  деда Ефима, а мать Риты, которая через две недели внезапно померла, ("от горя"-говорили мы), хоронили из дома, выносили, но тоже как-то не по нашему, и быстро, мы слышали как в комнате пел тихо бородатый мужчина, и такие же мелодии- какие Марго мучила на аккордеоне, и  ушёл он тоже быстро, ни с кем не поздоровавшись- не попрощавшись. Шептались женщины, но про что- мы не понимали... Я помнила Риткину мать - у неё были чёрные глаза, как у птицы, и взгляд такой, как будто она заблудилась... Наши  её старались избегать, а она и не искала расположения.

Марго училась в педагогическом техникуме, и каждое утро с маленькой сумочкой , такая вся рослая, "дылда", спешила на занятия, а мы, ребятня, ждали и наблюдали. Мальчишки  дразнились, а Леший даже кидал в неё мелкие  камушки, которые находил в пыли... Марго  оборачивалась и огрызалась, ругалась - её красный рот говорил какие-то слова, но мы их уже не слышали, с визгом разбегаясь врассыпную.
И так каждое утро.
Когда становилось холодно,  - Марго упражнялась дома.

- Сменила бы пластинку, что ли"... - ворчали наши.                                                                                                                                               И Ритка, словно услышав,  начинала играть вальс, но тоже, еле- еле, с остановками, и правая рука с левой- ну никак не хотели совпадать.

Марго никогда не принимала участия в наших праздниках, гулянках- как говорил покойный дед Ефим. Это когда сдвигались столы и готовили вскладчину. Её всегда приглашали, ну только для приличия, все равно откажет, знали.
"Спасибо, я кушать не хочу" -  кривила рот Марго... 
Даже Карповы приглашали, школьные учителя, и за неделю до гулянки приглашали - но нет,"не хочет кушать" Марго и все тут!
А сидели долго, заполночь, с песнями.  И стол не пустой был, кто рыбы, кто картошки, даже консервы находили.  Засыпал за столом трудовик, муж Людмилы Витальевны. А мы мельтешили в проёме, и нам подкидывали вверх конфеты...
Утром, Марго, высоко подняв подбородок, молча орудовала ковшиками и кастрюльками, в полупустой кухне...

Так вот, как-то на большой нашей кухне, что находилась на первом этаже, и где целый день крутились, готовили, курили, "мололи языком", как говорила бабушка, произошла история- как раз после такой гулянки.  А было вот что: Савка пришёл на кухню, желая, опохмелиться, и быстренько налил себе в стакан,- бутылку же выкинул в соседский мусорный бачок, ( чтоб Нинка в своём не видела), и прямо в этот момент, прямо в эту секунду зашла Нинка его и эту траекторию полёта-то и зацепила глазом, а он увидев это в доли секунды тоже одним пальцем приподнял крышку рукомойника- и вылил туда водку... Вот стоят они друг на друга смотрят... Интересная была сцена, все стояли и ждали - что же будет... А Нинка пошла на звук и подошла к умывальнику,  понюхала, губы её вытянулись в ниточку, побледнели, она медленно взяла стакан, и потыркав вниз- вверх носик от умывальника, налила в него содержимое и, оттопырив мизинчик, выпила...
Затем вытерла губы рукавом и просто уплыла, как лодка, как корабль...                А  Савка заплакал, горько- горько, от такого вероломства... Он выл,  нюхал, подлизывал, но умывальник был пуст и глаза у него были как у Найды, когда у неё отбирали щенков, и такая песня у него выходила, что слушать это было невозможно, и все отворачивались, и уходили.
Только тут из комнаты выходит Марго, ведет ноздрями,  и Савке что-то говорит
и он идёт за ней, в комнату, откуда пятью минутами позже выходит смирный и кланяется, кланяется, и бормочет - "Благодарю, Вас.. Маргарита Моисеевна", "Благодарю... Вас, Маргарита Моисеевна.."
Мы и не знали, что Савка слова-то такие знает и поняли, что Марго его ПОХМЕЛИЛА!
Эта  новость была первой в течении нескольких дней, Савка кланялся ей в пол при встрече...

                                   *******************

Марго вдруг стала усиленно наряжаться. Когда подул северный ветерок и пожелтели все деревья, она выходила в свой техникум в бледно- розовом драповом пальто, с большой петлей, из которой выглядывала той же ткани роза, на руках были чёрные перчатки и все та же маленькая сумочка. Говорили, что завёлся у неё "хахаль", и потому как слово это произносили, и как посмеивались, и поджимали губы, мне казалось, что это что-то не очень хорошее и похожее на птицу, или  даже на курицу... Один раз мы даже видели, как он, хахаль, заходил к ней домой, в сером простом пальто, но пробыл у неё совсем недолго, и на курицу совсем не был похож, и соседкам не за что было уцепиться, чтобы посплетничать. И больше он не приходил, как мы ни ждали.
А Марго так же каждое утро шла в училище, но как- то особо запрятав голову в воротнике, только нос, с красивыми, выписанными ноздрями торчал из- под  бледной драповой розы.
Она перестала играть.

Как- то вечером, она позвала меня к себе:

- Возьми, не стесняйся,- сказала она красными губами и вложила мне в ладошку маленькую   фарфоровую куколку - А это  отдай... Вашей маме - и длинной рукой, на двух острых  пальцах протянула мне шуршащий, перевязанный свёрток ...

Вечером мама  развернула свёрток- там лежали две аккуратно свернутые скатерти, одна бело- серая, с вышивкой и вязаными прошвами, вторая- лиловая, бархатная, с длинными шелковистыми кистями. Мама с бабушкой крутили их в руках, удивлённые.. Дом заходил ходуном, вылезли все, трясли подарками, показывали друг другу, Марго стояла в комбинации и босиком...
Но может быть это было платье, только с оторванными рукавами...

Утром проснулись Нинка и Савка и обнаружили у себя на пороге аккордеон.
А Марго не было. Потом говорили, что кто-то ночью слышал машину, стук дверьми, но как-то больше молчали.
Дверь опечатали, через два дня туда вселились новые жильцы, врачи.

Савка мучил аккордеон на крыльце, достал где-то обрывок старого  малинового бархата, и укрывал его на ночь с любовью, говорил - Марго так делала... А я представляла , что принц в драповом пальто увёз прекрасную Марго в волшебную страну..

Потом про Марго все забыли. Коробку с фотокарточками, которую она оставила Карповым растаскали мы, дети, когда умерла Людмила Витальевна, а её трудовик запил,  помню эти карточки с узорчатыми зубчатыми краями, они были похожи на Марго, там было много людей, нарядных, с прическами и жилетками, и даже в муфтах...
Нашего дома давно нет, а лиловая скатерть  повыцвела, кисти скатались и пооборвались... Я  провожу по ней ладонью, она тёплая...