Страх

Все было вопреки законам физики. Сначала, в отдаленном свете пламени костра, появился стремительно, как в тройном прыжке, бегущий в воздухе, Виталий, на ходу, натягивающий на голый зад трусы и трико. Затем – раздался витиеватый мат и лишь потом – треск сломанных ветвей ивняка. Картина была такая, что сидевшие у огня рыбаки разразились хохотом.
- Чего ржете!?  Гы-гы-гы! – приземлившийся Виталий, все еще с выпученными глазами, сердито обвел взглядом товарищей. – Только я сел за кустом, а какая-то тварь у меня между ног шмыгнула и еще пищит!  Это так было неожиданно, что я пулей вылетел оттуда.
- Мы видели, – вроде как мимолетно и в окружающую темноту, сказал кто-то из компании под новый взрыв хохота.
- Да пошли вы! – Виталий начал распаляться. – Вам бы такой страх!
- Все, ребята, смолкли! Хватит над ним потешаться, – старший всех из рыбаков Павел Сергеевич протестующе поднял согнутую в локте левую руку. – Лучше плесните по кружкам водки, а Виталию, для успокоения, – вдвойне.
И, обращаясь к виновнику веселья, добавил:
- Это, друг, – не страх, а испуг. Страх – это когда человека берет лютая тоска от безысходности и волосы седеют и выпадают. Я такое – испытал.
- В зоне что ли сидел, Сергеевич? – сочувственно спросил сидевший сбоку рыбак в тельняшке.
- Нет, Бог миловал. Этого страха я, когда в армии на Северном флоте служил в морской авиации, хлебнул в полной мере. До сих пор его помню, словно вчера было, – как-то тоскливо ответил негласный авторитет собравшихся поудить рыбу.

                                                        ***

Кино было скомкано. На самой середине фильма, кто-то резко распахнул дверь полутемного зала клуба в матросском городке и громко крикнул: «Третья эскадрилья – на выход!». Это была команда беспрекословного исполнения и те, кто был приписан к данному подразделению полка дальней авиации, ворча на то, что не удалось досмотреть картину, с шумом начали продираться сквозь сидящих к выходу. В основном это были «салаги», пару месяцев назад прибывшие в часть из учебного отряда, и получившие долгожданную возможность посмотреть кино после череды караулов и нарядов, куда, обрадованные пополнению, старослужащие эскадрильи, охотно отправляли их вместо себя.
Очутившись на улице, освещенной склоненному к закату, но не заходящему за горизонт северному летнему солнцу, молодые матросы увидели «деда» Вамишеску. Оглядев выбежавших из клуба, тот, как всегда по сорочьи суетливо и так же вереща, как это птица, начал пронзительно кричать.
-Че, кино смотрите!? А «козлы» вашего товарища Сашу Нежданкина убили!
Он в увольнении был, а его – застрелили! А вы кино смотрите! А ну – шагайте в эскадрилью!
…Известие было настолько неправдоподобным и диким (никто нигде не воевал, полк и весь его состав мирно несли свою воинскую службу), что Павел не сразу обратил внимание на то, что Вамишесеку был, в честь Дня Военно-Воздушных сил СССР, под «градусом». В таком же состоянии в кубрике – большом помещении на втором этаже здания, где располагались вторая и третья эскадрильи – находились, по случаю праздника, и многие другие  «деды» и «старики», которые ходили в увольнение в гарнизонный офицерский городок. Увидев молодых матросов, они наперебой, излагая свою версию, начали рассказывать о том, как нетрезвый офицер патруля выстрелил из пистолета вслед убегающему Нежданкину и попал тому в голову. При этом, одни рассказчики, размазывая пьяные слезы, костерили почем зря офицеров-«козлов», не считающих матросов людьми. Другие – резонно замечали, что выпивший Нежданкин сам нарвался на пулю, так как офицер того патруля дважды отправлял его с танцплощадки в расположение эскадрильи. Но, матрос появлялся вновь и тогда его повели в комендатуру – одноэтажное здание между матросским и офицерским городками. Что произошло по дороге, почему офицер выстрелил – никто из рассказчиков не знал, но вердикт был единогласным: Нежданкин убит из-за вседозволенности «козлов».
…Павел не считал себя знатоком военного устройства СССР. Но он был комсомолец и искренний патриот страны, верил в могущество и справедливость Армии Советского Союза, поэтому, попав в часть, никак не мог понять всех «нюансов» своей службы. Он охотно и с гордостью отправился в военкомат и был рад тому, что его призвали в морской флот, в подводники. Но, сразу все пошло не так, как в кино и книжках об армии. Еще там, в форте «Красная горка», на берегу Балтийского моря, где будущих моряков мыли в бане, кормили, осматривали врачи, а представители воинских частей, распределяли новобранцев по подразделениям и учебным отрядам, у него украли чемодан. Затюканный непривычными командами и толкотней, Павел прилег на одну из нижних двуярусных кроватей без матрацев, стоящих в углу, и, положив под голову свой модный, с закругленными углами чемодан, мертвецки уснул. А, когда спустя короткое время проснулся, то не обнаружил его. Вместе с ним пропали учетная комсомольская карточка, теплые носки, специально купленные мамой, чтобы у него на службе не мерзли ноги, пачка «копеечных», без марок, конвертов, в которых в те годы военнослужащим разрешали бесплатно посылать письма.
Не найдя свой чемодан по соседству, Павел направился к матросу со штыком на поясе, который видимо нес караул. Объяснив ему суть дела, призывник отошел и отрешенно сел на ту же кровать. Спустя короткое время его позвали матросы, проходившие службу в этом форте и, по-видимому, помогавшие офицерам принимать и сортировать призывников. Шагая за ними, Павел подошел к тумбочке дневального, возле которой стояли несколько старослужащих моряков. Один из них, в парадной форме, с тремя полосками на погонах, лениво перебирал струны гитары. Оторвавших от этого занятия, он спросил у новобранца: что у того пропало? Получив ответ, гитарист коротко сказал Павлу, указывая на старшего матроса: «Дай ему в морду! Это он твой чемодан спер!».
…Тот, которого предстояло ударить, сморщил лицо и начал гнусаво объяснять Павлу, что призванному на службу чемодан не нужен, а ему, увольнявшемуся в запас, надо ехать домой в украинское село и он должен прибыть туда с хорошим чемоданом. И теплые носки Павлу тоже не надобны, так как это – не по уставу. Да и конверты – ни к чему: надо будет – у ребят попросит.
Все это было так противно слушать, что будущий матрос попросил вернуть лишь комсомольскую карточку и не ответил на заключительные слова старшины первой статьи в парадной форме – все же дать в морду этому «дембелю-жлобу».
…Попав после сортировки в «Красной горке» в школу младших авиационных специалистов морской авиации, Павел через полгода с двумя десятками таких же «авиаторов» был направлен в летную часть под Архангельском.
…В ней, по всей видимости, были в курсе поборов, которые старослужащие предпринимают по отношению к молодым воинам, поэтому их вещевые мешки с парадной формой и такими же выходными ботинками, оставили в части полка, пока «деды» майского увольнения в запас не уедут из расположения эскадрильи. Но эта предупредительная мера была кратковременной и частичной. Когда вещмешки вернули владельцам, через некоторое время «деды» новой волны, то есть уже осенние «дембеля», забрали у салаг новые суконные бушлаты, (бескозырки – сразу же, между делом), предоставив им взамен свое «бывшее в употреблении» облачение, неизвестно сколько служившее предыдущим составам моряков эскадрильи. Естественно, офицеры и старшина видели такое «переодевание», но делали вид, что так и должно быть.
Но не это поразило Павла, призванного на службу. Тогда еще не пели песню про «батяню-комбата» и на экраны не вышел фильм «Офицеры», но было стихотворение «Бородино», про полковника, – «слуга – царю, отец – солдатам», фильм о легендарном Чапаеве, который говорил подчиненным, что если он пьет чай, то и они должны сесть с ним за стол и что он им – командир лишь в бою, а так – товарищ. И еще многое чего про воинское братство прочел и посмотрел в кино Павел, а в полку – все было не совсем так.
Техники- офицеры и механики срочной службы – почти каждый день, да и во время ночных полетов, бок об бок работали на аэродроме, проводя предполетные подготовки самолетов и послеполетные, когда те возвращались с заданий. А зимой, впрягшись, как бурлаки, в самодельные «грабалки», расчищали от снега стоянки бомбардировщики, где не могла, дабы не повредить эти летные исполины, работать специальная очистительная техника.
Вместе, ожидая прилета своих «ласточек» и «ястребов», которые летали где-то за Полярным кругом, офицеры и матросы вели в аэродромных каптерках неспешные житейские беседы. Причем, низшие по чину делились со своими старшими товарищами планами на будущее и рассказывали, как верным друзьям, о своих родных и близких. Было даже и так, что матросы, готовясь пойти в воскресенье в увольнение, просили офицеров-двухгодичников, тех, что несли службу после окончания институтов, купить им вина, и те выполняли просьбу.
Павел не забыл и то, как их полк во время учений перебросили на запасной аэродром в тундру, где-то под Мурманском. Улетали они из лета, а попали в позднюю осень, где по утрам мох и ягода морошка покрывались инеем, а на маленькой речке с прозрачной водой – по берегам намерзала ледяная корочка. Спасаясь от холода и от вездесущей мошкары, он и его товарищ Коля Бадеев, вместе со старшим лейтенантом Анисимовым из их радиолокационной группы, прижавшись друг к другу укрывались на ночь матрацами от студеного ветра пронизывающего большую палатку-спальню. И они считали себя единым живым организмом, который в тот момент выживает в тундре.
…По-человечески матросам было жалко и старшего лейтенанта-«вооруженца» Потапова, который, на стоянке бомбардировщика ТУ-16, проверяя исправность самолетной пушки, нечаянно нажал на гашетку. В результате секундной оплошности – скорострельное орудие сразило снарядами несколько неподалеку растущих сосен. ЧП закончилось тем, что офицер, отслуживший уже более десятка лет, был разжалован до лейтенанта и запил. То же самое сделал и лейтенант Гатауллин.  После нескольких лет однообразия и муштры воинской службы, скуки гарнизонного быта с минимумом развлечений и радости, он – разочаровался в ней, поняв, что это не его призвание. Поданный рапорт об увольнении в запас – командованием был отвергнут. И тогда офицер-техник, то ли от безысходности, то ли желая ускорить свое желание – стал накачивать себя спиртным. Его прорабатывали на офицерских и комсомольских собраниях, где Гатауллин говорил мало, выносили дисциплинарные взыскания, а потом, на одном из построений личного состава части, ее командир приказал выйти опальному офицеру из строя. Обращаясь не столько к нему, сколько к его однополчанам, полковник отчеканил, что данному технику – не пролезет номер с пьянством. Что он будет до седых волос служить в армии, так как дал присягу защищать Родину, а иначе пойдет под суд за уклонение от воинской службы. И пусть другие офицеры, которые желают по примеру Гатауллина досрочно вернутся на «гражданку», не надеются на то, что это им удастся.
И надо было в тот момент видеть лицо и согбенную фигуру офицера, поставленного перед шеренгами полка, чтобы понять весь трагизм этого человека. 
…Перебирая в те дни будни своей службы, Павел порою не находил ответа на то, в чем он участвовал на каком-то стадном уровне. Большинство матросов уважали своих офицеров и, даже, гордились мастерством и заслугами некоторых из них, что не мешало этим представителям срочной службы вместе со всеми после отбоя, лежа в кроватях, отвечать на глупую «кричалку», неизвестно кем рожденную и в какие времена. Когда все укладывались спать, в конце каждого месяца кто-либо выкрикивал: «Дембельному», «Месяцу», (следовало его название)» и все дружно отвечали: «Пи…ец!». А ежедневно, как молитву перед сном, очередной дуралей начинал «ритуал» словом: «Общее», другой такой же остряк-самоучка подхватывал: «Презрение» и третий завершал фразу словом «Козлам», то есть офицерам. И все, в том числе и Павел, забыв о былом уважение к старшим по званию и возрасту товарищам по оружию и о том, что делят с ними тяготы воинской службы – протяжно начинали выть: «У – с-у-у –ки!». А утром, как ни в чем не бывало, здоровались с теми, кого обозвали вечером, и шли обслуживать самолеты.
Офицеры знали о воплях в ночном кубрике и однажды капитан Иванов, руководитель группы ремонта радиолокационного оборудования третьей эскадрильи, встретив возвращающегося из увольнения в кубрик подчиненного матроса Чужаса, спросил его, почему моряки называют офицеров «козлами»? Мысль узнать это возникла у Иванова потому, что было воскресенье и он позволил себе расслабиться, то есть был – нетрезв. «Раненым» был и матрос Чужас, поэтому он коротко ответил: «Потому, что вы – «козлы». На это капитан возразил, что таковым себя не считает. И они еще долго бубнили друг другу – «козел» – не «козел». А утром сделали вид, что такого разговора и даже встречи у них не было.
А вот начальник штаба второй эскадрильи капитан Литвинов, который был участником испытания ядерных зарядов на Новой земле, из-за чего его глаза стали какими-то бело-голубыми и «мертвыми», а характер, как у припадочного, однажды, услышав после отбоя «кричалку» про офицеров, объявил «Подъем» и в мороз под сорок градусов вывел свою и третью эскадрильи на физзарядку. И проводил он ее иступлено. Но, дикая традиция «славить» офицеров по вечерам – даже после такой «экзекуции» не умерла. Потому, что у моряков были свои принцип и присказка: «Нас е…ут, а мы – крепчаем!».
…Такова была, более чем странная, атмосфера воинских взаимоотношений, своеобразных понятий о дисциплине и исполнении должностных обязанностей, перемешанная с обязательными и показательными политзанятиями, малопродуктивным заполнением конспектов изречениями классиков марксизма-ленинизма и руководителей КПСС, выпивками в увольнении и самоволках. Плюс – различных традиций, в том числе –чествовать тех сослуживцев, которые получали повышение по службе. Отмеченного командованием матроса, согнутого пополам, поднимали на руках попой вверх, не оголяя эти части тела, а затем били по этому месту, что ниже спины, табуреткой, именуемой по-флотски банкой, столько раз, сколько на погоне прибавилось лычек.
Все это были писанные и не писанные порядки армейских будней, которые позже назовут «периодом застоя в стране». Тем не менее, личный состав полка регулярно отправлял ТУ-16-е в многочасовые полеты и с беспокойством, как родных, ждал их возвращения. При этом, искренне и глубоко уверенный в том, что если американцы или скандинавы вздумают «рыпаться» на нас, то – получат по зубам, а полк – достойно сумеет встретить врага. И здесь моряки, как бы даже гордились различными «не смертельными» неуставными действиями: дескать, хотя мы и раздолбаи, но Родину в обиду не дадим! Ну, а если что-то у нас не так, то не зря же говорят: там, где начинается авиация, – кончается порядок. В третьей эскадрильи даже приводили в пример своих хватких офицеров, сумевших раскурочить два самолета-амфибии. Эти Бе-6 неизвестно откуда и зачем прилетели на аэродром полка и их определили на стоянку, в сторонке от стратегических бомбардировщиков ТУ-16. Так как они фактически оказались бесхозными, без летных экипажей и техников, то, спустя время, стали объектом заимствования с них всего, что представляло ценность и годилось в быту и в аэродромном хозяйстве. Когда Павел, после прибытия в часть из авиационной школы, увидел их впервые, то «плавающие» самолеты внешне имели лишь некоторые повреждения фюзеляжей и кабин пилотов, а к концу его службы – это были два самолетных «скелета» с остатками дюралевой обшивки.
А еще больше обрастали легендами случаи, когда самолет эскадрильи, возвращаясь с задания, напрямую срезал «угол» Норвегии. И когда матросы после приземления ТУ-16 направились к нему проводить послеполетную проверку фото и радиолокационного оборудования, то их к самолету не подпустили какие-то офицеры, сказавшие, что все сделают без них. И после этого в матросской среде еще долго говорили, что «тушка» не случайно сделала такой маневр, так как американцы и скандинавы начали усиленно пичкать Норвегию различной разведывательной специальной аппаратурой, шпионя за Советским Союзом.
Гордились моряки и экипажем одного из самолетов-разведчиков полка, который, так же возвращаясь с задания, в Баренцевом море, вблизи от побережья СССР, обнаружил ледокол и крейсер одной недружественной иностранной державы. Нарушителей экипаж выявил случайно, снизившись из низкой облачности, и почти под собой увидев суда. И хотя горючее было на исходе, самолет, передав координаты ЧП, начал кружить над ними дожидаясь подмоги. Естественно, крейсер и ледокол не стали ее дожидаться и поспешили переместиться в нейтральные воды. А когда подоспели другие «соколы» морской авиации, то суда поспешили ретироваться.

                                                    ***

 … Так и служили, как могли, и не тужили. И вот здесь, в обкатанный уклад армейской жизни, вклинилась нелепая и труднообъяснимая смерть Нежданкина. И хотя он (о покойниках плохо не говорят) – был далеко не лучшим матросом, зачастую отбывающим наказания на гауптвахте за самовольные отлучения из расположения части и за выпивки, и многие сослуживцы не считали его надежным товарищем – смерь этого человека потрясла всех. Особенно старослужащих, которые воспринимали его таким, каким он был. Среди них тут же нашлись организаторы прощания со своим непутевым товарищем. На одну из деревянных колон, которые подпирали потолочное перекрытие и разделяли кубрик надвое, была прикреплена фотография убитого в обрамлении черной ленты бескозырки. А всем матросам «деды» приказали снять с их бескозырок, как траур, белые летние чехлы, что натянуло нервы каждого, как струны.
Особо буйные нетрезвые старослужащие, распаляясь, – призывали открыть оружейную комнату и, вооружившись, двинуть в офицерский городок, чтобы показать «козлам», что матросы – тоже люди и в них нельзя стрелять. К счастью те, кто в тот момент «дружил с головой» и не забыл о присяге, – резко погасили эту идею, дав наказ дневальным никого не подпускать к ружейному парку.
Тогда у инициаторов соболезнования возникла идея: идти в офицерский городок, где в госпитале лежало тело Нежданкина, и попрощаться с ним. Сказано – сделано. И толпа (молодых подгоняли тычками в спину, так как они робели от такого буйства и непредсказуемости дальнейших событий) высыпала на улицу, дополненная матросами второй и первой эскадрилий, а также расположенной отдельно технико-эксплуатационной частью полка, где ремонтировали самолетное радиолокационное оборудование. По ходу бега возбужденных матросов, к ним присоединились те, кто служил в подразделениях обслуживания летной части, то есть – повара, водители аэродромной техники, пожарные и другие бойцы срочной службы, а также из соседнего авиационного подразделения специального назначения. Так, возбуждая себя и других криками, добежали до контрольно-пропускного пункта, который был своеобразной границей матросского городка. Там, вместе с дежурившими матросами, у опущенного шлагбаума неизвестно как оказался замполит полка, щупленький, седой подполковник Веревкин. Выпятив свою тощую грудь и раскину руки, он закричал: «Назад! Не пущу! Вы будете наказаны!» и еще что-то.
Лучше бы он молчал. Вал моряков, не оглядываясь, отбросил политрука в сторону, а шлагбаум взлетел вверх и вытянулся, как шея жирафа.
Тем самым, ярость, вырвавшаяся на свободу, получила подтверждение своей силы и безнаказанности. И она тут же сосредоточилась на ехавшем навстречу бортовом автомобиле, за рулем которого сидел водитель-казах, а рядом с ним молодой офицер, который почему-то улыбался, видя бегущую толпу. Это веселье лейтенанта разозлило матросов, и они начали раскачивать остановившийся «Газ-51», стараясь его перевернуть. Крики водителя о том, что не надо ломать машину и что он ни в чем не виноват – не возымели охлаждающего действия. Его вытащили из кабины и оттолкнули в сторону, переключившись на оцепеневшего, с застывшей улыбкой офицера. В какой-то момент тот пришел в себя и, когда колеса машины с его стороны в очередной раз коснулись земли, быстро открыв дверцу кабину, спрыгнул на асфальт шоссе и попытался убежать. Но это ему не удалось. Матросы взяли его в кольцо, а кучерявый младший сержант (позже, Павел узнает, что тот в этот день на свою беду вернулся из краткосрочного отпуска на родину) сорвал с лейтенанта погоны. А кто-то вытащил у офицера пистолет из кобуры, который затем вернули, когда пленнику разрешили следовать своим путем.
Так, наэлектризовываясь, все добежали до стоящей у дороги комендатуры. Группа матросов отделилась от всех и на ходу, выдергивая из петель брюк флотские ремни с якорями, начали ими бить стекла в здании. А потом, ухватившись за деревянные столбы, поддерживающие навес над входом в комендатуру, принялись их раскачивать, пока другие добровольцы взламывали камеры, предполагая освободить возможных «арестантов».
Павел, как и другие «салаги», в этом погроме не участвовал, но запомнил, что одна из опор навеса была переломлена пополам силой молодых рук, а другая – с «корнем» вырвана из земли так, что козырек рухнул на землю.
…Все это сопровождалось радостными воплями и придало ускорение дальнейшему бегу к госпиталю в офицерском городке. На какое-то время это движение было замедлено, когда моряки пробегали мимо строительной воинской части. Услышав крики и многоногий топот, солдаты высыпали за ворота, а когда услышали призывы присоединиться и бить офицеров – тут же влились в бегущую колону. При этом вид их был более, чем живописен. Повар, в белой кухонной куртке на пышных телесах, вооружился мясницким топором, другие стройбатовцы были одеты, кто в армейскую форму, кто в рабочую, а кто и был обнаженным до пояса. Пересекая им путь, откуда-то выбежал грузный, с сединой на висках армейский майор и так же, как замполит Веревкин, попытался остановить своих подчиненных. Хлесткий удар в лицо одного из «партизан», отбросил офицера в кювет, под радостный хохот бегущих.
И тут, уже на подступах к домам офицеров, противно взвыла сирена. Павел и его одногодки застопорились, так как знали, что они должны немедленно бежать в ружейную комнату за карабинами и противогазами, а затем, как можно быстрее, мчаться на аэродром, к своим самолетам. Но, грозные рыки «дедов», направляющие «салаг» вперед – заставили перечеркнуть воинское предписание. Хотя у Павла после этого почему-то внутри стало тоскливо, как после совершения неблаговидного поступка.

                                                           ***

Сирена не переставала выть, и даже сбавила пыл у бегущих. Но, он вновь взвинтился, когда из подъездов домов, к штабу полка начали сбегаться офицеры с «дежурными» чемоданчиками в руках. Для пилотов и техников воющий звук означал сигнал «Тревоги» и внезапных вылетов. Поэтому те, кто был трезв и не очень, коих оказалось большинство, услышав не команды к отъезду на летное поле, а оскорбления в свой адрес и вопли матросов, призывающих бить офицеров, тоже взъярились и начали ловить особо крикливых и буйных. Что едва не спровоцировало противостояние «стенки на стенку». Это не произошло лишь потому, что командиры подразделений отогнали своих офицеров от матросов, а тем разрешили дойти до госпиталя, где чуть ли не возник «базарный» митинг по поводу убийства Нежданкина и требований допустить пришедших проститься с ним.
Ситуацию взял в руки командир второй эскадрильи полка, высокий, красивый грузин, который проходил лечение в госпитале. Он, рискуя тем, что по отношению к нему может быть применен обыкновенный мордобой, вышел в пижаме к возбужденным матросам, и, не обращая внимания на крикунов, – потребовал тишины. А затем, четко чеканя слова и не заигрывая с толпой, сказал, что никаких прощаний с убитым не будет, так как его тело готовят для судебно-медицинской экспертизы. Офицер, допустивший воинское преступление, – будет судим. Всем собравшимся надо вернуться в свои подразделения, так как завтра начинается трудовая неделя и к ней надо быть готовым.
…Удивительно, но эти слова подействовали успокаивающе и отрезвляюще, и все повернули назад, тем более, что начало приходить в прямом и переносном смысле отрезвление. Этот перелом уловили старшие офицеры и даже предложили матросам доставить их в городок на мощных автомобилях, специально пригнанных для этих целей. Но, тут кто-то крикнул, что моряков намеренно разъединяют, чтобы арестовать и затея с автотранспортом была погашена.
Назад все шли как-то понуро, лишь изредка переговариваясь. Попытки еще не «остывших» заводил – пойти всем в соседний гарнизон «Лесная речка», где стояли артиллеристы и танкисты, а также пехотинцы, чтобы поднять их на бунт, а также призыв – освободить сидящих на гауптвахте – не нашли отклика. Так все и дошли до свои кубриков и казарм.
…Как-то вяло в третьей эскадрилье провели вечернюю проверку, при этом дежурный офицер делал вид, что не замечает портрет Нежданкина в обрамлении ленточки от бескозырки, недружелюбные взгляды матросов и какую-то гнетущую атмосферу. Так закончился день и в таком настроении все легли спать, не прокричав, как обычно про офицеров.

                                                             ***

Утренняя команда «В кубрике – подъем!» – тоже была необычная, словно дневальный чего-то испугался и старался говорить негромко, чуть ли не шепотом. Открыв глаза, Павел, с высоты второго яруса спаренной кровати, увидел лицо незнакомого полковника, стоящего рядом. А когда спрыгнул на пол, то еще нескольких старших офицеров. Не зная, как себя вести и как, в трусах, отдавать честь, молодой матрос растерялся, как собственно и другие, поднятые по команде. От офицеров это не ускользнуло и они, как-то даже дружелюбно, поспешили успокоить моряков, предложив им действовать по уставу, то есть – одеться, выполнить физзарядку и умыться. Это было так необычно, что насторожило моряков, которые поняли: «звездный» десант прибыл не зря, и что это – продолжение вчерашней эпопеи, которая, скорее всего, сулит «разбор полетов».
Он начался, когда моряки, позавтракав, вернулись в кубрик. Полковники и подполковники, не повышая голосов и ни виня своих собеседников, неспешно принялись расспрашивать их о том, как идет служба, что в ней, по мнению матросов, делается не по уставу, какие отношения с товарищами и как дела у родителей и близких военнослужащего. «Деды», как более опытные, сразу же начали говорить о том, что все хорошо, обходя минувший день и свою роль в этих событиях. Молодые матросы, те, что были посмекалистей и дальновиднее, напирали на то, что они лишь недавно в части и не успели во всем разобраться. А были такие смельчаки, которые высказывали приехавшим офицерам – свое виденье воинской службы.

                                                          ***
Завершив беседы с добрыми полковниками, матросы третьей эскадрильи отправились на аэродром. Шли они в бескозырках без чехлов, и никто им по дороге и на аэродроме не сказал ни слова о нарушении формы отежды. Да и вообще, офицеры и их подчиненные ни разу не обмолвились о вчерашнем вечере и о Нежданкине. Каждая группа проводила профилактику своего оборудования, стараясь чтобы все было в норме.
Так прошло несколько дней и казалось, что все утряслось и забылось. Но иначе думали военные юристы, которые прибыли в гарнизон и начали вести свою работу. Ее они поначалу делали негласно, видимо собирая материалы и просматривая личные дела рядового и начальствующего составов. Эта скрытность порождала беспокойство у тех, кто в тот день совершал погромный кросс.  А тут еще в часть, чего  прежде никогда не было, прилетел генерал армии, начальник Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота Епишев. Офицеры и матросы, спрятавшись в кустах и в высокой траве, растущих вдоль рулежной полосы, выдели, как он сошел с трапа ИЛ-18, сел в «Волгу» командира полка и укатил в гарнизон. Позже было собрание в Доме офицеров, на котором главный политработник страны метал молнии по поводу случившегося, грозил всем карами и оргвыводами. Они последовали сразу же. Подполковника Веревкина, как не справившегося с воспитанием личного состава, – уволили в запас. Наказали еще несколько офицеров. Командиру части, полковнику Полющкину, боевому летчику еще со времен Великой Отечественной войны, повезло в том, что он во время матросского бунта был в отпуске за пределами гарнизона. Осталось неизвестным, что получил он, но командовать полком продолжил.
Когда Епишев улетел, дошла очередь и до матросов. Их, по какой-то непонятной для всех схеме, следователи стали вызывать на беседы. Причем, никто не знал – кто будет следующий и чем закончиться фактический допрос, так как представители военной прокуратуры не скрывали того, что особо активные в хулиганских действиях и нарушении Воинского устава СССР матросы – будут примерно наказаны, как и те, кто поддерживал их своим участием в беспорядках.

                                                            ***

…Рассказчик умолк и подбросил сухие сучья в костер. Все, переваривая услышанное, задумавшись, уставились на огонь, наблюдая, как он начинает поглощать древесину. Тишину прервал тот, в тельняшке, который спрашивал у Павла Сергеевича: сидел он в зоне или нет?
-А что дальше то было? – поинтересовался этот слушатель.
- А ничего хорошего, – последовал ответ. – Мы, молодые, когда запахло «жареным», чтобы не запутаться в показаниях, сразу решили между собой говорить о том, что бежали сзади всех и много не видели. И что мы, новенькие в части, всех в лицо не знаем, тем более фамилии. И это – было близко к истине и помогло нам в дальнейшем. Но самое тяжелое, Николай, (Павел Сергеевич обратился к «тельняшке»), когда среди матросов эскадрильи пошел раскол. Одни, как и я, замкнулись в себе, ожидая возможной беды. Другие, принялись ловчить и «топить» своих товарищей, что было очень страшно, так как на любого, выгораживая себя, могли наговорить с три короба, подведя под статью. А третьи, мудро увильнул от пробежки в офицерский городок, враз стали правильными и умными и начали нас, дураков, поучать, что нечего было поднимать шум и бунтовать, так как те, кому положено, сами разберутся во всем.
- Поймите, ребята, – рассказчик даже наклонился вперед, – мы не были какими-то бандитами и не рушили советскую власть и ее Вооруженные силы. Мы были обыкновенные, как сейчас говорят, – правильные пацаны, которые заступились за своего убитого непутевого товарища. Для нас было несправедливым то, что офицер патруля выстрелил ему вслед – или за то, что   Нежданкин его обидел, или решил просто попугать убегающего матроса. Поэтому мы и закуролесили, делая все глупо и на эмоциях. И хорошо, что не пошли в гарнизон «Лесная речка», так как, о чем узнали позже, расквартированную там пехоту и танкистов подняли по тревоге и дали им команду: стрелять по матросам, если они появятся. Стрелял бы по нам в тот день, как он признался спустя время, и начальник караула гауптвахты, выполняя уставные обязанности. А если бы караул отказался палить по штурмующим «губу» матросам, то он должен был стрелять по своим подчиненным. Если бы, конечно, не получил пулю в ответ.
- Сергеевич, ну, а тебя то вызвали на допрос? – теперь уже у Виталия проявилось нетерпение.
- Вызвали, но не сразу. Ожидание – хуже пытки, да еще когда не известно, что ждет впереди. Придешь на камбуз кушать, а еда в рот не лезет. И у многих так было. Потянешь за волосы и клок пряди в руках. А еще был не то что страх, а какая-то непреодолимая тоска. Тем более, повторюсь, мы перестали в эскадрильи доверять друг другу. Я раз чуть промах не допустил. Подходит ко мне «дед», москвич Диденко, крученный такой, до армии в каком-то ресторане работал и вроде как невинно задает вопрос: не помню ли я кто окна в комендатуре бил и называет фамилию матроса со второй эскадрильи. А я отвечаю, что нет, это были какие-то другие матросы и один из технико-эксплуатационной части. А Диденко тут же стал выспрашивать: какой он из себя и как его фамилия? Понял я, что это – не простой интерес и под каким-то предлогом ушел от «деда».
После этой беседы прошло пару дней. В это время старшего лейтенанта Анисимова, меня, так как перед армией работал на стройке, и еще одного матроса послали по соседству с каптерками нашей эскадрильи монтировать из железобетонных конструкций бомбоубежище. Работаем мы, соединяем с помощью крана элементы сооружения, и вижу подкатывает к нам «бобик». Мне сразу стало ясно за кем он приехал, тем более, что прибывший офицер назвал мою фамилию. Привезли меня в штаб полка, завели в какой-то кабинет, где сидел габаритный старший лейтенант в малиновых погонах. Указав на стул, он сразу же, едва я сел, быстро спроси: «Фамилия, имя, отчество, воинское звание, воинское подразделение». Получив ответ, он так же без перерыва спросил: «Так кто бил окна в комендатуре?». Мое «не знаю» – вывело его из себя. Он взял какой-то листок и начал читать: «Матрос Бакланов сказал мне, что окна в комендатуре били какие-то матросы и военнослужащий из технико-эксплуатационной части полка.».
У меня тельняшка от такого оборота дела и предательства намокла, и я лишь выдавил из себя, что еще тогда сказал Диденко, что не знаю откуда они и их фамилий.
- Не знаешь или не хочешь говорить? – голос старшего лейтенанта набрал силу и угрожающую громкость. И тут же новый вопрос:
- Ты – комсомолец? – Я ответил, что «да». На что следователь коротко бросил: «Считай, что таковым уже не значишься».
… И сразу же без передышки:
- Кто родители? Род их занятий, партийность? Если ли братья и сестры, их возраст.
…Я начал перечислять, что отец – диспетчер на стройке, член КПСС, мама – швея, беспартийная. Два брата учатся в школе, комсомольцы.
Выслушав это, военный юрист отрывисто бросил, что отца – исключат из партии, а братьев – из комсомола.
Знаете, ребята, не замечая, как у меня побежали слезы, я надрывом закричал: «А их за что!? Если я виноват – то наказывайте меня, а не их!».
- До тебя очередь дойдет, – старший лейтенант процедил это как-то лениво и с безразличием. – А ты думал, что тебе сойдет с рук бунтовать в армии и покушаться на устои советской власти? Таких как ты она всегда призовет к ответу! И ты в этом скоро убедишься. Так кто был зачинщик ваших хулиганских действий? Фамилии и где служат…
…Не помню, как я отнекивался и как выкарабкивался из паутины его вопросов, но он, спустя время, меня все же отпустил с наказом – запомнить беседу с ним, а если что надумаю сказать, то – доложить.
- Понимаете, – Павел Сергеевич по-детски шмыгнул носом, – я уже был готов к тому, что меня и других матросов арестуют за нарушение воинского устава, а может даже и направят в дисциплинарный батальон – дисбат значит. Но мысль о том, что из-за меня пострадают родители и братья – ввергала меня в ужас. И я тогда был готов принять любую кару, чтобы оградить их.
…В рассказе вновь наступила пауза. Уловив, что товарищи по рыбалке ждут продолжения, Павел Сергеевич поспешил закончить повествование.
- Гроб с телом Нежданкина направили на его родину, в Москву. Сопровождали тело офицер и два матроса из полка. По словам этих рядовых, на похоронах на них все смотрели враждебно, словно именно они принесли семье горе. Потом состоялся окружной суд. На него из части ездили несколько офицеров и матросов, которые, как свидетели, давали показания. В итоге, как огласили на суде, к уголовному наказанию привлекли нескольких активных хулиганов. В том числе и того, кучерявого матроса, что сорвал с лейтенанта погоны. Ему, если не изменяет память, дали восемь лет. Наверное, тогда могли наказать большее число матросов и солдат, но это было бы уже ЧП всех Вооруженных сил СССР и ненужные пересуды в стране. А так – к ответу привлекли несколько человек нарушивших воинский устав. И – никаких вопросов. Тем более, что через пару месяцев все было забыто. Мы так же кричали по вечерам про «козлов», пили при случае, как и офицеры, спиртное и готовили самолеты к вылетам. То есть, служба шла своим чередом. Чего-то я разболтался…Давайте лучше еще плеснем понемногу и покушаем…
…Бывший североморец не стал говорить своим слушателям о том, что с той поры в нем укоренился страх перед необузданно толпой и общим психозом. А также перед следователями, которые, как от ломтя арбуза, со смаком на допросе «откусывают» от тебя признания в том, что ты делал и чего не совершал, – оставляя обглоданную корку.