Мексиканский сувенир

Глава 6

Алехандро усадил её на стул и оттолкнул лодку от берега. Синицыну колотил озноб. Она скорчилась, обхватила себя руками, но это не помогло. Мокрая рубашка липла к телу, и Полина понимала, что терпеть это придётся долго. Как глупо будет простудиться перед концертом! Они выплыли на середину озера. Неожиданно Алехандро снова возник рядом и положил руку ей на плечо. Ладонь его скользнула к шее, Полина в ужасе отшатнулась, и он еле успел подхватить накренившийся стул. Бежать было некуда.

Тёплые пальцы дёрнули рубашку на её груди, но почему-то не стали расстёгивать пуговицы. Полина затравлено смотрела снизу вверх в бесстрастное индейское лицо. Алехандро покачал головой, протянул ей невесть откуда взявшийся свитер и снова подёргал рубашку.

Господи, какая она дура! Волна стыда заставила её задрожать ещё сильнее, трясущиеся пальцы никак не могли справиться с застёжкой. Лодочник снова покачал головой, ловко расстегнул пуговицы и ушёл на корму. Дождь ему не мешал.

Свитер был сухим и слегка колючим. Какое же это блаженство – сухая одежда, когда вода везде, что снизу, что сверху, и только вокруг неё, Полины Синицыной, плывут по озеру три кубометра воздуха без осадков…
 
Но её всё ещё знобило. Изматывающая дрожь не прекратилась и после того, как Алехандро дал глотнуть из фляжки что-то горькое – наверное, местную водку. Всё так же болел затылок, так же были напряжены мышцы, и всё же с каждым отталкиванием шеста лодка удалялась от берега, где произошло то, чему Полина не могла найти объяснение. Да и не пыталась искать. Зато теперь она была не одна. Кто-то был рядом, кто-то знал, что делать, и делал это.

Синицына не помнила, как они добрались до площади, как её усадили в такси. Единственное, что она сделала сама, это сунула водителю карточку с адресом. Потом с ногами забралась на сиденье, извинилась мысленно за грязные джинсы и заснула.

– Синицына, ты в своём уме? Ты же мероприятие срываешь!
Борис в бешенстве смотрел то на Полину, то на валяющуюся на кафельном полу мокрую одежду.
– Что это? Где тебя носило? Ты что, не могла позвонить?
Пухлый, с уже начинающими виснуть щеками, он напоминал стареющего пупса. Интересно, как бы он себя повёл, оказавшись на том острове с мешком старых кукол в руках? Но думать об этом сейчас было нельзя, рассказывать тем более.

Она прислушалась к себе – принятая после душа таблетка, кажется, начинала действовать. Синицына сидела на кровати, закутанная в халат, с кружкой чая, к которому вездесущая Маша раздобыла мёд.
– Попала под дождь, Борь. Просто попала под дождь.
Борис брезгливо подтолкнул ногой когда-то белые джинсы.
– Под дождь, да? А по-моему, валялась в канаве. Я же тебя просил утром, я же предупреждал! За нами приедут с минуты на минуту!
Завадский театрально воздевал руки. Баритон его лишился всякой лирики и перешёл в разряд драматических. Риголетто хренов, подумала Синицына без всякого сочувствия.
 
– Ну ведь не приехали ещё? Когда приедут, я буду готова. А мероприятие вообще завтра.
Вот этого точно не надо было говорить. Борис забегал по комнате, виртуозно доводя себя до истерики, и Синицына вспомнила Шаляпина, который, говорят, в день спектакля выходил на улицу и для поднятия тонуса искал ссоры с прохожими. Она с иронией посмотрела в перекошенное лицо певца и вдруг поняла, что тонус тут ни при чём. Он боится. Завадский просто боится. Давно не выступал с классической программой. Одно дело распускать хвост перед бывшей однокурсницей, и совсем другое выходить на незнакомую сцену на том конце света. У него свои страхи, и здесь он, получается, совсем один…
– Извини, Борь. Не думала, что ты будешь так волноваться. Ну, правда, извини.
Борис резко взял дыхание, чтобы продолжить сцену, но тут очень вовремя послышался энергичный голос сеньора Санчеса. Полина вскочила и бросилась к чемодану.

Третий раз за этот долгий день она ехала в машине. К счастью, особняк, где им предстояло выступать, находился недалеко. Он был совершенно прелестным, с витражными окнами и прочими архитектурными излишествами начала двадцатого века. Особое очарование придавало ему соседство с небоскрёбами, которые со всех сторон его обступали, словно айсберги исследовательское судно. Изящные интерьеры, впечатляющий зал, команда улыбчивых мексиканцев, которых сразу же принялся представлять им сеньор Санчес – Полина видела, что всё это действует на Бориса совсем не так, как должно бы.

Он взад-вперёд прошёлся по сцене, посмотрел на Машу:
– Пусть все выйдут. Мне надо… я должен сам почувствовать зал. Ну, выходите, выходите все!
Они остались одни. Полина села за рояль и ободряюще улыбнулась. Мягкие фортепианные аккорды заполнили пространство. Завадский посмотрел в пустой зал и запел про утро туманное.

Концертный зал понравился Синицыной сразу, но она и представить себе не могла, каким великолепным он станет в день концерта. Весь особняк украсили цветами, а сцена так и вовсе выглядела оранжереей, на заднем плане которой колыхались флаги России и Мексики. Борис хмуро прошёл через пустой ещё зал в артистическую и велел его не беспокоить. Полина решила побродить среди собирающейся публики. В тёмных очках, скромно одетая, она встала в сторонке, разглядывая нарядных дам и мужчин в костюмах с галстуками. Удивительным было отсутствие русских лиц. По крайней мере ей они не попадались. Зато Маша всё время стояла недалеко, готовая немедленно прийти на помощь, и стоило Синицыной подумать, не пора ли переодеваться, как та уже приближалась, лавируя среди гостей.
– Пора. Как вы себя чувствуете?

Маша весь день не выпускала Полину из постели, отпаивала лечебными травами и рассказывала об особенностях акклиматизации на высоте две тысячи метров. И хорошо. Постоянное присутствие переводчицы не давало Синицыной вспоминать вчерашнюю поездку. И слово «акклиматизация» пришлось очень кстати. Оно отвечало за всё – от головной боли до странных панических атак. После всех Машиных хлопот и очередной таблетки Полина чувствовала себя сносно, и поэтому улыбнулась:
– Совсем чуть-чуть не в своей тарелке.
Маша благодарно зарумянилась в ответ на этот тонкий комплимент своему русскому языку.

Повернувшись спиной к собственной афише, Борис сидел у окна и молча смотрел на подсвеченные ветки неизвестного дерева.
– Борь, надо переодеваться. Публику уже начинают пускать.
Он не ответил. Полина за ширмой быстро надела концертное платье, проверила макияж. Вышла.
– Борь. Боря, ты меня слышишь?
Он медленно повернул к ней голову. В скудном свете артистической его лицо показалось Полине каким-то пластмассовым. Застывшим, как у манекена.
– Ты певец, Боря.
– Ты уверена?
– Да. У тебя есть голос. Люди пришли услышать его. Сейчас ты будешь петь, как вчера. Ярко, с подачей.
Господи, что она несёт? Да в общем-то то же самое, что обычно говорит и своим трясущимся ученикам перед конкурсом.
– Они не знают, что такое романсы – ты им покажешь. Ты умеешь. Вчера все слушали тебя, затаив дыхание…
Он скинул оцепенение, уцепился за её слова:
– Какие все? Что ты городишь? Мы были одни! Синицына, я не…
Но она не дала себя сбить.
– Они стояли за дверью и слушали, я знаю. Одевайся, Боря. Ты артист.

На негнущихся ногах Завадский вышел на сцену. Все места в зале были заняты; те, кому не хватило билетов, стояли в проходах, и примостившийся с краю фотограф безрезультатно пытался выкроить себе немного пространства. Сеньор Санчес, жестикулируя, как дирижёр, произнёс вступительную речь. Публика с энтузиазмом зааплодировала. Борис деревянно поклонился и сделал шаг к роялю.

Полина подняла руки над клавишами – и похолодела, увидев свои дрожащие пальцы. Неужели нервозность Бориса передалась и ей? Нет, она же не из тех, кто нервничает, у неё со студенческих времён железная стрессоустойчивость. Какого же чёрта они дрожат? Она бросила взгляд на Бориса – глаза у того были совершенно отчаянные. Сумасшедшим усилием, буквально по миллиметру, Полина раздвинула в улыбке губы. Давай, Боря. Я не подведу.

Кажется, в футболе это называется «на классе». Или не в футболе. В спортивной теме Синицына была не сильна, но суть формулировки была верной. Она не чувствовала клавиш, она слышала звуки как через вату, ноты прыгали перед её глазами, и невозможно было сосредоточиться на нужной строчке, но руки играли фразу за фразой, играли сами, и главное было им не помешать, потому что этот музыкальный автомат был сейчас для них с Завадским единственной опорой. «Только раз бывают в жизни встречи», доносилось до неё как во сне, и она добавляла форте, которое не слышала. Плохо слышала она и аплодисменты, но, видимо, они были, потому что Борис кланялся и прижимал руку к сердцу, и они начинали новый романс. И ещё один. И ещё.

Где-то на середине программы контроль за руками начал возвращаться. Акклиматизация, сказала себе Синицына. Акклиматизация, и нечего психовать. Она задышала свободнее, и полилось «Утро туманное», её любимый романс, в котором тургеневские строчки звали вспомнить и былое время, и позабытые лица… И это время немедленно явилось ей в образе вчерашней встречи в домике за розовой стеной, где из-под пыльной вуали смотрели с фотографий те самые позабытые лица, а на кушетке сидела учительница из её детства и мечтательно говорила: вам будут подпевать, весь зал будет вам подпевать…

Зал не подпевал, но исправно хлопал. Концерт подходил к концу, и оставались только бисы, для которых Борис приготовил уже не романсы, а «Подмосковные вечера» и ещё пару песен из эстрадной классики. И вот здесь зал запел. Он запел так, что показалось, что всё предыдущее было только разогревом. Люди захлопали уже на другом нюансе. Загремели отодвигаемые стулья, все вставали, продолжая аплодировать, махали руками, что-то кричали. Борис в замешательстве отступил, потом, представляя аккомпаниатора, протянул к ней руку, она вместе с ним подошла к краю сцены и впервые взглянула в зал. Море лиц колыхалось перед ней, и была в этом неявная странность… Полина присмотрелась – кукольные головы колыхались на тёмной воде, молниями вспыхивали фотоаппараты, шум аплодисментов дождём стучал по крыше.

Она сощурилась, отгоняя кошмарное видение и в панике обернулась к Завадскому. Тот кланялся, прижимая к груди букеты. Среди цветов мелькнуло лицо целлулоидного пупса, но нет, нет – это что-то со зрением, это просто нужна ещё таблетка. Где же Маша? Их уже тянул со сцены сеньор Санчес, потом они оказались в ярко освещённом холле с накрытыми столами, и все подходили, поздравляли, фотографировались, и Полина старалась держать веки прикрытыми, думая только о том, чтобы оказаться в своей постели – за закрытой на ключ дверью спальни.

– Вот, выпейте. Я приготовила вам термос с лекарством. Садитесь здесь, на диван. Вы играли очень хорошо. Очень хорошо.
Машино лицо было встревоженным, но совершенно нормальным, живым лицом.
– Посидите со мной, Маша, – слабым голосом попросила Полина.
Завадский с бокалом стоял недалеко, в плотном кольце зрителей, которые что-то ему говорили, а он кивал и даже как будто отвечал. Испанского-то он не знает, виновато подумала Полина, но Маша, словно прочитав её мысли, успокоила:
– Не волнуйтесь. Переводить не надо. Здесь многие говорят по-русски. Пришли люди, которые учились в Советском Союзе, в этом… как это? РУДН. Они счастливы помнить прошлое время.
– Время былое. И лица, давно позабытые, – автоматически сказала Полина.
– Да. Они никогда не позабывают это время.
А там уже появилась гитара, и Борис запел «Калинку», и её подхватил темпераментный мексиканский хор.
– Маша, можно отвезти меня домой? Прямо сейчас?

7.

– Синицына! Ты спишь, да? Проснись, Синицына!
Полина зашарила по тумбочке в поисках выключателя. У кровати стоял Борис с бутылкой в руке.
– Борь, ты офонарел? Ты что здесь делаешь?
– Я по делу. Можно, я сяду?
Не дожидаясь разрешения, он рухнул в кресло.
– Где у тебя стаканы, а? Без бокала нет вокала.

Продолжение: глава 7 https://proza.ru/2021/04/01/1756