Побег

   2.
     Как стемнело, пошли. Лес рядом, от дороги открытой местности всего ничего, перебежали и в заросли.
     Но спрячет ли лес, сохранит ли им жизнь? Вопрос. Здесь лес надо знать, уметь чувствовать, ориентироваться в нём. Им, тамбовским, вживую почувствовать здешние леса, не довелось, любовались природой лишь из-за колючей проволоки. А жаль. В Литве леса, отнюдь на Тамбовские не похожи. Они будто ухожены, кустарников почти нет. Земли большей частью песчаные. Лесной покров разнообразен, много залысин, полей, на холмистых возвышенностях лесов не очень-то и густо. К тому же хуторских хозяйств много. Так что надежда на то, что леса спрячут беглецов, было мало.
Отошли пару километров от станции – селение. Большое ли, малое, непонятно, но по тому, как дружно забрехали собаки, стало ясно, здесь живут люди. Два километра не расстояние, но голод, темень, дождь, хоть и редкое, но всё же мелколесье, дали знать. Сил не было.
     Глеб присел на корточки.
     – Идти больше не могу, надо отдыхать.
     Фёдор тяжело плюхнулся рядом.
     – И не только, надо понять, куда идём. Может, в какую избу зайдём, риск невелик? Немцев здесь точно нет, и, если что убежим. Вряд ли ночью догонять кто-то станет.
     На том и порешили. Поднялись. Не прошли и десятка метров, голос.
     – Стой! Кто такие?
     Бежать смысла нет, во-первых, они не видели человека, остановившего их, ну а во-вторых, состояние не из лучших.
     Глеб шепнул Фёдору.
     – Язык-то русский. А?
     Глеб поднял руки вверх.
     – Заблудились, мил человек. А ты где? Выйди, зла мы не несём.
     Тёмная фигура буквально рядышком вынырнул из тени. Фокус – нет человека, и вдруг вот он.
     – Что же вы по ночам людей пугаете?
     Глеб ответил.
     – Пожалуй, ты нас больше напугал. В засаде сидел, что ли?
     Человек одет был во всё темное – плащ на плечах, на ногах резиновые боты на босу ногу, видно, что только из избы. А возраст под капюшоном не понять, но по голосу не стар.
     – В какой засаде, по дрова вышел, а тут вы. Вы из «Кашар»?
     Беглецы переглянулись. И Фёдор на ходу начал придумывать легенду.
     – Каких Кошар? Мы из переселенцев, под городом работали, от своих отстали…
     Мужик усмехнулся.
     – Ну, ну. Не придумывай. Какие переселенцы, Вон на вас гимнастёрки военные, да брюки, ботинки не наши. Тоже солдатские, да?
     Глеб понял, перегибать нельзя. И рискнул.
     – Ну, а если пленные, то что?
     Мужик покрутил головой, словно боялся кого. Затем перехватил на плечо вязанку хвороста, что лежала у ног.
     – Ладно, переселенцы, значит переселенцы. Пошли в дом. Только быстро и тихо, соседи ещё не спят. Вон у Виктора лампа светит.
     Мужик быстрым шагом пошёл к дому, что находился на окраине поселения. Беглецы за ним. Зашли в помещение, навстречу женщина. Она удивлённо посмотрела на мужчину. Тот скинул вязанку, сбросил плащ.
     – Что смотришь? Поесть дай, люди голодны.
     Хозяйка засуетилась. Но первое что сделала, прикрыла занавески на окнах. Эту предусмотрительность Глеб заметил и понял – деревенские, несмотря на тишь во дворе, осторожничают, а значит, боятся и боятся наверно всех и всего, в том числе и соседей. Женщина, откинув шторку за печью, махнула спутникам рукой, мол, сюда идите. Пространство за печью небольшое, но здесь было удивительно комфортно и тепло. Не жарко, а именно тепло.
     – Скидывайте одёжку. Подсушить надо и обувку снимите, вон вода течёт.
     Помявшись, они разделись. Хозяйка к ногам бросила домашние шлёпанцы – настоящее произведение искусства, сшитое из кусков толстого войлока. Через пару минут на печь положила большие, грубой ткани рубахи и рабочие брюки.
     – Переоденьтесь.
     Через полчаса они сидели за столом. Ассортимент пищи скуден, но всё было настоящим: хлеб; горячая отварная картошка; лук и чеснок. Это был шикарный стол. Когда Глеб взял картофелину в руки, на глаза невольно навернулись слёзы – ничего вкуснее этого простого тёплого и ароматного клубня в тот момент не было.
     Хозяйка заметила слёзы и участливо спросила.
     – Что, горячая.
     Глеб тряхнул головой, сбрасывая минутную слабость.
     – Нет, хозяюшка, спасибо. Просто давно в руки не брал ничего домашнего. Очень вкусно.
     Хозяин не ел. Он молча наблюдал пиршество.
     – Я бы и стопочку налил…
     Фёдор встрепенулся. Хозяин строго глянул на него.
     – Жить хочешь? То-то же. Тебе стопка сейчас – яд. Сколько времени на воде, да баланде сидели? Вот так. А про стопку это я, к слову. Серафима, принеси графин. И картошки много нельзя. Завтра поедите. Ну, за ваше здоровье.
     Он выпил половину стакана самогона, крякнул, закусывать не стал.
     – Сима, ты тут заканчивай, я к скотине схожу. Хлопцев на печь уложи. Вот так.
     Подкрепившись, беглецы пили чай, это блюдо им было и знакомо, и любимо. Отхлебнув темный горячий напиток, Глеб почувствовал аромат трав, а это напомнило дом. Матушка тоже травами поила семейство, может аромат был менее густым, но всё это было из его прежней жизни. Он посмотрел на товарища. Федор, подперев голову рукой дремал, а в руке, в правой руке, держал кусок хлеба. Глеб усмехнулся – дёрнешь этот смачный кусочек, и ведь не отдаст. Вот жизнь довела: хлеб увидел – плачешь, человека заметил – прячешься. В лагере лишним словом с соседом обмолвиться боялись. Казалось, уничтожили комиссаров, командиров, пограничников, раненых добили, так нет, ещё и по навету брали. Рядом с ним парнишка лежал, имел неосторожность рассказать, что на командира учился, поутру забрали и расстреляли. В отдалённом углу лагеря была траншея, туда отводили и расстреливали, и покойников по утрам туда же сносили. А с Федькой ему повезло. Встретить земляка на чужбине всегда чудо, вот и ему чудо подвалило. Хороший мужик, сметливый, разумный, ведь это Плаксин высмотрел момент, когда можно бежать. Высмотрел и толкнул в бурьян.
     Вовремя всё вышло.
     Хозяйка, убрав съестное, подсела к столу. Участливо глядя на Глеба, спросила.
     – А лет то тебе сколько, дядька?
     Глеб отвлёкся от своих дум.
     – А сколько дадите, хозяюшка?
     Та, удивлённо посмотрела на гостя.
     – Лет сорок, сорок пять.
     Настал черёд удивляться Глебу. Наверно она права, эти три с половиной месяца скитаний года ему не сбросили.
     – Двадцать один год исполнился в мае.
     Женщина всплеснула руками.
     – О боже! Неужто такое может быть. Двадцать один…
     Глеб зло скрипнул зубами.
     – А Феде двадцать два. Вы говорите, не может. Может. И побреюсь, моложе не стану, нас в лагере в дедов, в скотину превратили, в ходячие скелеты. Баланда раз в день, в ней брюква, гнилая капуста, свекла и всё на дождевой воде, может и из луж. Мы ведь единственное, о чём за проволокой думали – о еде. Ежесекундно мозг сверлила мысль о пище. Во сне хлеб виделся. И больше пайки не получишь, кто рискнёт повторно сунутся на раздачу похлёбки – на виселицу. От такой диеты не хорошеют. А знаете, как вешали?
     Увидев протестующий жест хозяйки, Глеб с ещё большей ожесточённостью, жестикулируя руками в такт монолога, продолжал.
     – Вешали словно в театре, с паузами, улыбочками, смехом. Комендант нажимал кнопку секундомера и шел отсчет времени, сколько за жизнь будет сражаться повешенный: десять, двадцать, тридцать секунд… Он и комментировал: «Gut, sehr gut» . Эта улыбающаяся сволочь в аду будет гореть…
     Вдруг толчок в ногу, Глеб посмотрел на Фёдора, тот ворочал глазищами, мол, что ты плетёшь. И правда, то, что он сейчас говорил, было лишним – чужие люди, час как знакомы…
     Лишнее, его болтовня.
     А Федор бросился в защиту.
     – Хозяюшка. Вы на него не смотрите. Это он чужую судьбу рассказывает. А у нас всё нормально, вот только заблудились…
     И вновь под столом удар ногой. Да, осторожность в их положении нелишнее.
     Зашёл хозяин, сбросил в сенях плащ и к столу.
     – Смотрю, чай попили, давайте спать, поздно. Мне поутру в город надо.
     Хозяйка суетливо бросилась за печь и через несколько минут вышла.
     – Я постелила, там хорошо, тесновато, но тихо и тепло. Отдыхайте.
     Сон навалился сразу, лишь голова дотронулась до мешка с сеном, это была подушка. После лагерных нар и гнилых досок под головой, ложе было шикарным. Фёдор заснул сразу. Глеб ворочался и дивился способности Плаксина спать каждую свободную минутки, а вот он не мог заснуть. Думы, думы… А что от них толку, только расстройство.
     Но вот и он задремал, и надо же, впервые за долгие месяцы лагерной жизни снился сон. Отец. Невеста. Братья и сестрички, дом в Карай-Пущино, река Ворона, солнце, поля. И всё вперемешку, всё сразу, и всё разными красками.
Особо красивым было солнце – яркое, жгучее и тепло в душе…