Кобальт Второй

Яна Викторовна просыпалась рано, в одно и тоже время  -  запускала руки в мягкую, уже чуть маслянистую от возраста собачью шерсть, и открывала глаза. Три холодных носа дотрагивались до ее руки, а шершавые языки уже лизали маленькие, почти детские ладошки.

"Мое прекрасное утро! - говорила  Яна Викторовна восторженно-нелепо вслух, делала круговые движения руками вверх и вниз. Так велел ее доктор, который, несмотря на все жалобы, говорил всегда одно и тоже.
 - "Вашему здоровью только позавидовать, Яночка Викторовна, всем бы так, куколка вы наша". И на работе, в цирке тоже так звали, так и говорили - "Янка-куколка", потому, что росту совсем небольшого была Яночка, ну, и фигурка, точеная, и осанка, одним словом, куколка, так и звали.

- Раз, два, три!  - завершала  утренний моцион Яна Викторовна, и  Кобальт уже бежал в кухню вперед хозяйки.

Яна Викторовна выбиралась из  вороха белоснежного постельного белья, словно из облака, и улыбалась. Кобальт - ее любимец. Восемь лет назад его папаша совратил безродную барышню у хозяйки-старушки из четырнадцатой квартиры, и барышня  разродилась на старости лет тяжело и несамостоятельно, отчего бабке пришлось обратиться  к ветеринарам,  а Яне Викторовне раскошелится на операцию, ("кесарево", все как у людей). Хотя бабка грешила на Тишку, (дескать, пока вы, цирковые, не вьехали, моя Даша и не  думала на кобелей засматриваться), Яна  Викторовна знала - это Кобальт.

Яна Викторовна потянулась,  нащупала ногами пушистые тапочки, и прошла на кухню. Поставила чайник. Ах, какие громкие были у них утра, с радио, визгом, с двойными собачьими кульбитами, колбасой в воздухе, которую Фроська грациозно ловила на нос, а с носа, проделав еще один кульбит, радостно принимала прямо в пасть. Это был Иннокентия номер, его часто показывали гостям, и охмелевшие гости требовали еще и еще, и Иннокентий показывал, несмотря на запреты циркового ветеринара. 

Собаки так хорошо чувствовали хозяйку, что буквально завиляли хвостами от одних ее мыслей.
Но теперь все тихо, Яна Викторовна уже привыкла. Но не забыла, потому чуть вздохнула, отвела подкравшуюся  боль еле заметным движением, как-то чуть поведя плечиком, худеньким, как у ребенка, и видным в просвете тонкой ночнушки. Боль не ушла, устроилась, (сегодня где-то на трубе за холодильником), там и сидела, тихо,  Яна Викторовна видела ее.

Тиша! - крикнула Яна Викторовна коротко, вскинув по-особому, руку.

Тишка был самый старый, плохо слышал, и потому первая подбегала Фроська, и ела первая Фрося-Фрося, потрясывая, затянутым в резиночку, хвостиком на голове. Порядок - закон для цирковых.      
А Кобальт, сэр, джентльмен, ждал и ел аккурат последним, поглядывая на Яну Викторовну, в ожидании улыбки или похвалы.
Вообще, если правильно, то Кобальт Второй. А Кобальт Первый - это из прошлой жизни.

Яна Викторовна любит сахар кусочками, у нее даже есть серебряные щипцы, это они с Иннокентием купили в Юрмале, на блошином рынке. И абажур оттуда. Красный, уже повылинявший, Яне Викторовне нравилось быть в его красноватой тени.  Она помнит тень Иннокентия. Когда он наклонялся, тень перемещалась в центр стола, гуляла по нему, если Иннокентий, разводил руками, или уходила совсем, когда он вставал. А антиквариата в доме много, Иннокентий все ей, Яночке, оставил, а вот Кобальта Первого не отдал, как Яна Викторовна ни просила. А Женщина-Змея его на улицу одного выпустила, (ей знакомые рассказывали), там и нашел свою смерть, Кобальд Первый, герой, фаворит арены, под колесами какой-то жуткой, облезлой " копейки" .            
Позорная смерть для циркового.

Змея, в зеленом блестящем трико, с ядовитыми антрацитовыми губами, и с жалом вместо языка, засосала Иннокентия, проглотила, не стесняясь, прямо на манеже. И цирковые жалели Яну Викторовну, Яну-куколку, молчали, отворачивались, только Вениамин-фокусник подкатывал, крутился,  жонглировал перед лицом Яночки тремя зелеными, репетиционными яблоками из пластигласа, словно хотел что-то сказать, но так и не говорил.

А Инок, (так звали Иннокентия в среде цирковых), будто, и не замечал ничего, отравленный змеиным ядом. Однажды, он прозевал выход, и Яна-куколка выходила с тремя собачками на руках одна. Собаки путались. Они привыкли к абсолютному порядку "на  номере". Кобальт не прыгал в кольцо-шар, Фрося запрыгивала на руки зрителям. Яночке приходилось импровизировать, садиться на барьер, шутить с публикой...
Такого цирковым не прощалось, оригинальный жанр трещал по швам.
Зато следом выходила Змея, и зритель, потрясенный, погружался в абсолютную, сладкую темноту, и только хвост - зеленый, как глаз у кошки, глядел избирательно, точно, и смотрел прямо на Иннокентия, который, был загипнотизирован так, что его не слушались собственные собаки.

До сих пор хочется Яне Викторовне шкуру эту змеиную, взять и содрать,  стянуть, сдернуть, и посмотреть, что там внутри такое, с чем спит и завтракает Иннокентий. "А внутри-то земля", - думала Яна Викторовна, засыпая. Она даже представляла, вот только поддень ножичком шкурку, и посыпется что-то черное, хоть и с  блеском обманчиво-антрацитовым.

Когда Иннокентий не вернулся домой,  Яна Викторовна плакала, и собаки просидели рядом с ней всю ночь, мокрые от яночкиных слез.

После завтрака Яна Викторовна смотрела по  телевизору передачи про здоровье. Со здоровьем было все хорошо у нее, только вот суставы скрипят, и слабость в ногах. Как-будто ветерком несет Яну Викторовну, только за поводок и держится! 
Яна Викторовна держала на столике карандаш и блокнот, и записывала советы от теледоктора.  Ближе к обеду, сварив неприхотливый супчик, Яна Викторовна перебирала свои драгоценности, достав с полки велюровый ларчик. Ах, сколько воспоминаний в этом шелесте, сколько звуков! Это колье из Болгарии, а кулон - с Прибалтики, а это ожерелье из мелкого бисера - из самой Италии. Всегда выходила как куколка Яна Викторовна. Ей и в пятьдесят говорили, - "Яна Викторовна, вы не меняетесь!" И Иннокентий рядом с ней, высокий, красивый, чернявый. В Ялте, Яна помнит, гуляя по набережной, какой-то седовласый мужчина сказал Иннокентию - 'Берегите вашу статуэточку! Фарфор - материал хрукий!"
И Иннокентий берег!

Она вспоминала арену, минуты успеха, аплодисменты, детский смех.
- Зачем нам дети, ты мой ребенок, - говорил Иннокентий, и брал Яночку на колени,  миловал, и Яночка дурачилась, дула губки, капризничала, будто засыпала на ручках, и Иннокентий, относил ее в спальню.

- А как ты любишь своего папочку? - спрашивал.

И Яночка любила.

Да, Тишку и Фроську она тогда отвоевала, а Кобальта с Мартой оставила. Собаки не понимали, выли поначалу, Яна кидала колбасу, но Фроська не брала, и Тишка вообще не ел. Это была рана для Яны Викторовны.

Конечно, все забыто, забыто, успокаивала себя Яна Викторовна, о, она вела себя достойно, понашила новых костюмов из чехословацкого шелка с пайетками "под чешую", Кобальту справила новый ошейник, который горел в темноте, но худсовет костюм "не пропустил", сказали "не по жанру", слишком агрессивно для "дрессировщицы собак".

Только один раз, вспоминает Яна Викторовна, один раз, не выдержала, пришла прямо к ним домой, к Змее, а зачем, сама себе обьяснить не могла, ноги привели, и позвонила в дверь, а сердце аж в горле стучало! Тогда змея открыла, бледная такая, в халате дешевом, неет, никогда Яна Викторовна  себе такого не позволяла, у нее четыре халата, два с опушкой, один стеганый "впол", и легкий, шелковый. И два пеньюара...

- Кто там, Наташ? - спросил Иннокентий, откуда-то из комнаты.

"Кто это Наташа?" -  не поняла тогда Яна Викторовна.

И вышел Иннокентий, сказал змее, - "Уйди, Наташа",  - дотронулся до руки, мягко, помнит  Яна Викторовна, и та ушла в комнату.
За локоть тогда взял Иннокентий Яну, больно, она до сих пор чувствует это место, оно болит, и ноет, не забывает, наверное. Отвел ее вниз, и посмотрел, так, как он, Иннокентий, может.

И Яна Викторовна плакала.
А за дверью бился Кобальт. Она последний раз слышала его лай.
Утром Змея его  выпустила. Яна Викторовна слышит лязг дешевой "копейки".

Нет, все забыто, конечно, вот дележа собак только не простила, это да, это  предательство,  Кобальта забрал, и Марту, самых любимых, работящих. Когда к Змее переполз - работали порознь, потом номер обьединили, Яна Викторовна, прикусив губы, пошла на это, и худсовет принял, к огромному удивлению все цирковых.
Но номер не пошел, не слушались собаки, нервничали. А потом Яну Викторовну сократили, сказали - "Время такое, переходим на самоокупаемость, Яночка Викторовна", и отправили на цирковую пенсию. Яне Викторовне сочувствовали: воздушный акробат Земной,  предлагал пожить у него, даже "коверные" переживали, переглядывались, предлагали деньги.

Сначала Яне арена снилась, Она просыпалась от запаха опилок, опять плакала, а потом прошло.

- "Все проходит", как говорил царь Соломон! - смеялась Яна громко.

И собаки настораживались.

После обеда Яна Викторовна "шла с собаками". Надевала что-то из украшений, красила губы, походка и осанка у нее, как у девочки, недавно один из третьей квартиры сказал - " Яна Викторовна, вы со спины ну, просто девочка!"  Иногда на Яну Викторовну даже оборачивались, и она еще выпрямляла спинку, поправляла шляпку.

А Кобальд, молодой, нетерпеливый, похожий, на Иннокентия, рвался вперед.

Яна Викторовна смотрела на на него, сильного, охочего до каждой собачьей отметины, видела,  как он натягивал поводок и хотел свободы. Тогда Яна Викторовна нервничала, наматывала поводок на руку и спешила домой