Эля и музыка

   Эля с мамой едут в Ленинград. Едут к маминой подруге, когда-то они учились вместе, а потом мама уехала домой, а тетя Вера осталась в Ленинграде. Мама и раньше ездила к ней в гости, но тогда она не брала Элю с собой, потому что Эля была маленькой. А теперь вот она уже выросла, ей уже семь лет, и мама решила взять дочь с собой. "Пусть девочка Город посмотрит, в музей сходим, погуляем, ей понравится", — вот так мама решила.
    Весь день они втроем гуляли по городу. Погода была прекрасная. Светило солнышко, было так тепло, что мама даже купила Эле мороженое прямо на улице. Сама бы мама ни за что не позволила есть мороженое на улице, ведь не лето уже, осень, но тетя Вера сказа ей:
    — Что ты в самом деле? Как будто сама не ела мороженого. Это же Ленинград, мы всегда здесь мороженое ели с тобой, даже зимой. Купи уж ей, пусть попробует Город на вкус.
    И мама купила. Это было самое вкусное мороженое на свете.
Они ходили в музей, Эрмитаж, он огромный, там много чего, и картины и статуи, и всякие вещи, очень красивые. Но лучше всего был, конечно, заводной павлин. Это такие часы, большие и старинные, и когда наступил полдень, а тетя Вера специально привела их сюда к этому времени, часы прозвонили двенадцать раз, и павлин стал поворачивать голову и шевелить крыльями, как живой. И это было как волшебство.
   А после обеда они гуляли в каком-то парке, и Эля набрала огромный прекрасный букет кленовых листьев, золотых и красных. Но самыми лучшими в букете считались те листья, на которых еще оставался зеленый цвет, пусть где-нибудь с краешку, совсем немного, но это было как воспоминание о лете. Будто листья тоже помнят. Когда пошли домой, к тете Вере домой, конечно, мама сказала:
    — Выброси этот мусор.
    Но это было никак невозможно, Эля сжала свой букет в кулачке:
    —Это не мусор, это красота.
    — Ну не повезем же мы его домой отсюда.
    Тетя Вера вступилась за букет:
    — Не надо выбрасывать. Принесем домой и прогладим листья утюгом. Тогда букет будет жить всю зиму. Можете оставить его у меня, я буду смотреть на него и вспоминать этот день и нашу прогулку.
    Они так и сделали. Эля с тетей Верой аккуратно гладили листья утюгом через газету, и те становились твердыми и гладкими. Потом связали черенки листьев веревочкой от торта, и поставили в широкую вазу на окне. Вышло очень красиво.
    — Ну вот видишь, как хорошо у нас получилось. Потом за окном пойдет снег, метель будет кружить по улице, а у меня тут будет теплый сентябрь. И так будет всегда, всю зиму.
    Вечером тетя Вера повела их на концерт. Эля никуда уже идти не хотела, но нельзя же было оставить ее одну дома, мало ли что может случиться, это мама так сказала. Поэтому пришлось снова одеваться, ехать сначала на автобусе, а потом на метро. И приехали они туда, где уже ходили днем, к памятнику Пушкину. Пушкин по-прежнему стоял, вытянув одну руку вперед, на голове у него по-прежнему сидел голубь. Интересно, это все тот же или уже другой? Но сейчас было темно, и вокруг памятника горели фонари, а деревья в сквере, казалось, подошли к ним поближе, сгрудились тесной толпой, протягивая озябшие черные свои руки к этим желтым огням, согревая.
    Театр, в который они пришли, назывался очень красиво и звучно: «филармония». Тетя Вера объяснила Эле, что это такой специальный театр, куда приходят слушать музыку.
    — И что, даже танцевать не будут?
    — Нет.
    — А петь?
    — Нет, Эля, петь сегодня тоже не будут. Будет играть оркестр.
    Места у них были на балконе над самой сценой, это называлось «хоры». Почему «хоры,» если петь не будут? Сидели они в первом ряду, поэтому с высоты Эле было очень хорошо все видно: на сцене, в самой ее середине, стоял громадный черный рояль, на нем будет играть «солист». Все остальное пространство было заставлено стульями, перед каждым стояла специальная подставка, почти такая же как у них в школе для книг, только побольше и на длинной ноге: «пюпитр для нот». Оказывается, музыку записывают нотами, как слова буквами, и музыканты умеют эти ноты читать, и по ним играют музыку. Вот сколько всего нового узнала Эля за один вечер.
    Но это было еще не все. В самом последнем ряду у стульев стояли громадные скрипки — «контрабасы», а ближе всего к тому краю сцены, на который с высоты смотрела Эля, стояли барабаны. А перед роялем на самом краю была приподнятая площадочка, такая маленькая сцена на сцене, огороженная со стороны зала перильцами в виде буквы «П» из тоненькой золотой трубочки. Это было место дирижера.
    — Он держит в руке специальную дирижерскую палочку, и этой палочкой показывает музыкантом, что и когда надо играть. Дирижер руководит всем оркестром, он здесь самый главный, — обмахиваясь сложенной программкой, объясняла тетя Вера.
    Эля представила себе дирижера: с длинной, как школьная указка, палочкой в руке, он строго смотрел на музыкантов, требуя внимания, а если те отвлекались или начинали разговаривать, легонько постукивал палочкой по перильцам.
    И вот на сцену стал выходить оркестр. Это были мужчины в черных костюмах. Пиджаки смешные, спереди совсем короткие, а сзади с двумя длинными хвостами. Были и женщины, но меньше, тоже в черном. В руках музыканты несли скрипки или разные трубы, они рассаживались по местам и совсем не путались, наверное, каждый знал, куда ему надо садиться. Пока они выходили, люди в зале начали хлопать в ладоши. Вот они расселись, и тогда на сцену вышел солист: здоровенный дядька, с отвисшим пузом, широким красным лицом, лохматыми, наполовину седыми волосами. Некрасивый. Эле он не понравился. Вон у него какие ручищи здоровые, как он может такими руками делать музыку? У нашего дворника дяди Гриши такие руки, он зараз большущую лопату снега загребает. И этот мог бы.
    Пока солист усаживался за роялем, в зале стали хлопать громче, видимо, другим он нравился.
   Самым последним вышел на сцену дирижер: совсем-совсем маленький человечек с лысой головой, узкими глазками, их было вовсе не видно, когда он улыбался. А он все время улыбался, устраиваясь на своей маленькой площадочке. Повернулся к залу, кланялся, смешно сложив ладошки перед грудью. Он не был толстым, но из-за своей похожей на шар головы и какой-то округлой улыбки, казался Эле круглым и масляно-блестящим, как колобок, нарисованный в детской книжке. Как он сможет командовать всем оркестром? Их вон как много, а он маленький совсем, и никакой палочки у него вовсе нет. Они его и не увидят, особенно те, сзади там, с контрабасами. Потом дирижер, вдоволь накланявшись и наулыбавшись, повернулся лицом к оркестру. Зал прокашлялся последний раз и затих.
     Маленький человечек поднял над головой руки, слегка крутнул левой ладошкой, и на Элю обрушилась музыка. Она валилась сверху плотными мощными аккордами — девочка вытянула голову над барьером балкона, посмотрела вниз и поняла, что дирижеру приходилось совсем не сладко. Музыка падала и на него, подняв руки над головой, он старался разогнать ее в стороны. Он отшвыривал каскады звуков то влево, то вправо, и вот у него уже стало получаться: музыка притихла.
    Но тут за дело взялся солист. Он бросил свои ручищи на клавиши, и музыка, вырвавшись из-под его пальцев, ударила маленького человечка в грудь. Тот пригнулся, выставив руки вперед, будто шел против сильного ветра, но с таким напором ему было не совладать. Музыка сдула его, прижала к перильцам дирижерской площадки. Вот зачем это сделано: если бы не было заборчика, дирижер свалился бы в зал, прямо на колени тем, кто в первом ряду. Теперь он стоял полубоком, прижавшись к золоченой перекладине, и лишь иногда грозил пальцем пианисту. А еще он улыбался, знал, что сумеет перехитрить музыку.
    То, что тетя Вера ошиблась, и дирижер вовсе не управлял музыкой и не командовал оркестром, Эля поняла сразу. Совсем наоборот, маленький человечек просто жил в этой музыке. То он сражался с ней, когда она становилась мощной и страшной, как ураган или цунами, то улыбаясь приплясывал на своем помосте, разводя руки или крутя ладошками над головой. Или принимался сам делать музыку. Он лепил ее двумя руками — круглый комок музыки — мял его, ловил одной рукой звуки из воздуха и добавлял к уже вылепленному. Но комок становился очень большим, трудно было держать. Тогда он отсекал и отбрасывал лишнее, снова лепил и лепил в воздухе видимую лишь ему мелодию. Музыка стала похожа на пушистого птенца, дирижер покачал ее на руках и вдруг подбросил вверх. Эля даже испугалась, что птенец не полетит, упадет и разобьется, она отъехала спиной к спинке своего кресла и протянула обе руки вверх, чтобы поддержать музыку.
    — Прекрати елозить, ты совсем не слушаешь! — одернула ее мама.
«Я не елозю, я смотрю», — промолчала в ответ Эля. Она зря испугалась: взлетев к самому потолку, музыка рассыпалась на звонкие золотые снежинки, и под ними приплясывал маленький затейник. Теперь, подняв руки над головой, он вытягивал из рукава разноцветные шелковые ленты, голубые, красные, желтые, и, помахав ими, выпускал. Ленты плыли в зал, извиваясь в воздухе. Конечно, никаких лент на самом деле Эля не видела, но она прекрасно их слышала, и их цвет, и матовый шелковый блеск.
    Музыка, подпрыгивая, бежала по лесной тропинке, как Красная Шапочка. А потом превратилась в громадного черного медведя, топающего по лесу, не разбирая дороги. Но дирижер тут же кинулся ее усмирять: он обнял музыку за плечи, и пошел вместе с ней, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу. Он был очень хитрый, этот маленький волшебник. Вот только с солистом ему было не потягаться. Как только музыку удавалось успокоить, тот сразу принимался за дело: рояль, раздвинув плечом все остальные звуки, вступал мощно и грозно. Но дирижер больше с ним не спорил, с тонкой усмешкой он сразу отступал к золотым перильцам и оттуда следил за пианистом, изредка показывая тому пальцем: «Нет, здесь ты меня не достанешь!»
     Эля уже совсем перестала бояться за маленького человечка, тот ловко управлялся с музыкой, как бы она не нападала на него. Но вдруг возникла какая-то короткая тишина, совсем-совсем короткая, только вдохнуть, а выдохнуть уже не успеешь. И, собравшись с силами, и, видимо, за эту тишину забравшись на самый верх, к самому потолку, музыка рухнула оттуда вниз горным обвалом, водопадом, тайфуном. Эля еще успела увидеть, как волшебник на своем помосте пригнул голову, выставил над ней руки, ладошками отбрасывая аккорды, лавиной летящие на него, а потом, закрыв глаза, она стала сползать под кресло.
    — Господи, неужели нельзя посидеть спокойно, сама не слушаешь и всем мешаешь, — мама вытаскивает ее за шиворот из укрытия, но музыка продолжает бушевать, и Эля сползает обратно.
    И вдруг на зал упала тишина. Она прыгнула сверху вслед за особо торжественным аккордом, накрыла его и прижала к полу. Эля сразу открыла глаза и перегнулась через барьер: «Что там внизу?» Дирижер стоял на своей площадке, победно раскинув руки, и на своих ладонях держал тишину. Но это длилось не долго, зал бешено зааплодировал, закричали "Браво!" Маленький победитель повернулся к зрителям и стал кланяться им, как будто это они выиграли сражение с музыкой. Мама и тетя Вера тоже хлопали, и Эля тоже, все так все.
    Потом спустились в гардероб, стояли в очереди за своими плащами, мама говорила тете Вере:
    — Не надо было ее брать, все равно ничего не понимает, весь концерт провертелась, — это она про Элю.
А тетя Вера отвечала:
    — Ну, конечно, для маленькой девочки Чайковский — очень сложная музыка, но она молодец, стойко вынесла.
«    Сами вы ничего не поняли. И никакого чая кофского там не было, там была только музыка и волшебник, смотреть надо было лучше», — молчала Эля, надевая перед зеркалом свою шапку и, хитро сощурив глаза, улыбалась своему отражению. Теперь она была Дирижер.


На это произведение написано 5 рецензий      Написать рецензию