Рецензия на «Лучше один раз увидеть...» (Ефим Шаулов)
Остальному населению похрен, с этим ничего нельзя сделать, и спорят, насколько один человек имеет право решать за другого человека против его воли; а фантатикам придётся из окружения прорываться, они жить хотят, и голову свою собственную с собственными своими мозгами иметь на плечах. А кого, каких-нибудь воодушевляющих социалистов, война ещё не коснулась, запнувшись пока на фанатиках, то эти социалисты смотрят на фанатиков и повторить их опыт и состояние не мечтают - возможно, правильно делают. Фанатики пока удерживают врага, а в итоге - сильно его ослабят, а за это время, может, социалисты эти до чего-нибудь другого додумаются... какого-нибудь другого способа вести войну и устраивать мирную... мечтать о мирной жизни. "Снова /чё-то такое, мир настанет/, и художник возьмётся за кисть". * А пока сила, живая, не нахлынула, надо так понимать, были на местности мир и благоденствие. И вот пришёл поручик и всё опошлил /анекдот про Ржевского/. Вот мой любимый фильм, там мужик советский из столицы в глухмань какую-то приезжает... холодильники, что ли, продавать какому-то предприятию... и много чего там в глухомани, видит, шокирующего. В приёмной начальника предприятия, которому продавать холодильники, встречает приезжего, например, абсолютно голая секретарша, с таким тихим обиженным, забитым, но одухотворённым лицом, тихо-тихо так ведёт свои секретарские дела - бумаги разбирает, цветочки поливает аккуратно по периметру помещения, на высоких каблуках робкой походкой переходит от цветочка к цветочку, задом к приезжему становится. А то ещё, приезжий этот - пролетарий, или скажем русский, или гражданин своей страны. Он так себя осознаёт стопроцентно. И чего бы такого особенного, правда, глупость в идеологии, многочасовые бессмысленные речи с трибун, от которых некуда деться потому что они везде - не грабит же никто и жить как-нибудь можно. Приезжий там по музею этой глухомани ходит глубокой ночью, поскольку едет то ли на вокзал, то ли в пункт какой-то населённый, но приезжает в музей, а уже ночь, но там смотритель такой влюблённый в свой музей правильный дядька, так он начинает для приезжего экскурсию в том музее посреди ночи. И чёрт-те что там в музее - то вроде радостные советские лица и плоды Мичурина, а тут вдруг в гротеск это всё переходит, и нагромождено, нагромождено всего на какой-то громадной... карусели... карусель вращается, вместе с ней вращаются лица, плоды, гротески и уроды какие-то, размещённые по карусели совершенно бессистемно - ну и что такого, ну, безумный музей, правда, только в него и можно попасть глубоко заполночь, намереваясь всё-таки на вокзал изначально, но все дороги в этот музей ведут - ну, музей сумасшедший, не грабят же; а вот другая картина на тему того, что не надо соваться поперёк идеологии пролетарию, или русскому, или гражданину, или кто он там: приходит приезжий гражданин в кафе, какое-то блюдо себе заказывает, ему приносят блюдо, а заодно сообщают, что приезжий сильно понравился немому шеф-повару, немой шеф-повар нарочно для приезжего приготовил свой торт, и вкусный такой торт, реально вкусный очень, в виде высокохудожественно выполненной головы приезжего с идеальным портретным сходством, официант ставит торт на стол и череп ему ножом вскрывает. Если, говорит официант, приезжий от торта откажется, то у них шеф-повар с ранимой нежной душой, так этот шеф-повар совершит самоубийство, расстроившись. Приезжий отказывается от торта в матерных выражениях, через несколько минут выстрел за кадром, и проносят труп закрытого белой простынёй шеф-повара. Буднично так всё, бестревожно, приезжий дожидается наконец в приёмной у секретарши, входит к директору завода, директор завода по-домашнему так себе бумажки перебирает, лето, пух тополиный, и буднично говорит, о том и этом, у нас, говорит, техник умер две недели назад, так я ему завтра скажу насчёт установки холодильников. А шеф-повар в прошлом своём далёком студенческом взял, и со своей подругой на выпускном станцевал твист или впрочем что-то крамольное. И партия своими санкциями совершенно сломала после этого жизнь шеф-повару и его подруге. А теперь выходит так, что твист уже танцевать можно, и тут оказывается, что шеф-повар погиб за эту новую свободу и новое время. Выходит перед актовым залом оратор и рубленными фразами, такими же жестами, крайне многословно и в общем советском варианте объясняет собравшимся, раньше, мол, мы были угнетены, но были же герои-революционеры, и вот теперь усилиями погибшего за революцию шеф-повара мы можем танцевать что хотим, и тут аплодисменты оглушительные, и все как давай танцевать. Там ещё много чего было, приезжий после посещения музея всё-таки в жилом доме на окраине тоже оказался, ему там постель стелят, семья такая, мужик азартный, пропускающий рюмочку-другую, жена уставшая, тихая, и уж совсем тихий и бледный мальчик лет десяти-восьми, мальчик весь ужин ни слова не проронив сидел, тут тихая жена идёт отказавшемуся от рюмочки гостю постель стелить, а мальчик на приезжего глаза неподвижные поднимает и говорит тихо без выражения: вы, говорит, навсегда здесь останетесь, а до вокзала не доберётесь никогда. * Так вот, видишь, и точат ножи, и из окружения - будут прорываться. * Свобода агрессии зверьей растет, накаляясь как зной, Точно. * В удавке предательских правил Цыганская страсть разлуки! Чуть встретишь - уж рвёшься прочь. Я лоб уронила в руки, И думаю, глядя в ночь: Никто, в наших письмах роясь, Не понял до глубины, Как мы вероломны - то есть, Как сами себе верны. Марина Цветаева * Лагуна I Три старухи с вязаньем в глубоких креслах толкуют в холле о муках крестных; пансион "Аккадемиа" вместе со всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот телевизора; сунув гроссбух под локоть, клерк поворачивает колесо. II И восходит в свой номер на борт по трапу постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну, сына; по горбу его плачет в лесах осина, если кто-то плачет о нем вообще. III Венецийских церквей, как сервизов чайных, слышен звон в коробке из-под случайных жизней. Бронзовый осьминог люстры в трельяже, заросшем ряской, лижет набрякший слезами, лаской, грязными снами сырой станок. IV Адриатика ночью восточным ветром канал наполняет, как ванну, с верхом, лодки качает, как люльки; фиш, а не вол в изголовьи встает ночами, и звезда морская в окне лучами штору шевелит, покуда спишь. V Так и будем жить, заливая мертвой водой стеклянной графина мокрый пламень граппы, кромсая леща, а не птицу-гуся, чтобы нас насытил предок хордовый Твой, Спаситель, зимней ночью в сырой стране. VI Рождество без снега, шаров и ели, у моря, стесненного картой в теле; створку моллюска пустив ко дну, пряча лицо, но спиной пленяя, Время выходит из волн, меняя стрелку на башне -- ее одну. VII Тонущий город, где твердый разум внезапно становится мокрым глазом, где сфинксов северных южный брат, знающий грамоте лев крылатый, книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!", в плеске зеркал захлебнуться рад. VIII Гондолу бьет о гнилые сваи. Звук отрицает себя, слова и слух; а также державу ту, где руки тянутся хвойным лесом перед мелким, но хищным бесом и слюну леденит во рту. IX Скрестим же с левой, вобравшей когти, правую лапу, согнувши в локте; жест получим, похожий на молот в серпе, -- и, как чорт Солохе, храбро покажем его эпохе, принявшей образ дурного сна. X Тело в плаще обживает сферы, где у Софии, Надежды, Веры и Любви нет грядущего, но всегда есть настоящее, сколь бы горек не был вкус поцелуев эбре' и гоек, и города, где стопа следа XI не оставляет -- как челн на глади водной, любое пространство сзади, взятое в цифрах, сводя к нулю -- не оставляет следов глубоких на площадях, как "прощай" широких, в улицах узких, как звук "люблю". XII Шпили, колонны, резьба, лепнина арок, мостов и дворцов; взгляни на- верх: увидишь улыбку льва на охваченной ветров, как платьем, башне, несокрушимой, как злак вне пашни, с поясом времени вместо рва. XIII Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым лицом, сравнимым во тьме со снятым с безымянного пальца кольцом, грызя ноготь, смотрит, объят покоем, в то "никуда", задержаться в коем мысли можно, зрачку -- нельзя. XIV Там, за нигде, за его пределом -- черным, бесцветным, возможно, белым -- есть какая-то вещь, предмет. Может быть, тело. В эпоху тренья скорость света есть скорость зренья; даже тогда, когда света нет. И.Бродский * Вена - Венская битва, разгром армии Османской империи польско-австро германскими войсками под командованием короля Яна Собеского(1683). Зд'орово, приму к сведению. Пером простым -- неправда, что мятежным! я пел про встречу в некоем саду с той, кто меня в сорок восьмом году с экрана обучала чувствам нежным. Предоставляю вашему суду: a) был ли он учеником прилежным, b) новую для русского среду, c) слабость к окончаниям падежным. В Непале есть столица Катманду. Случайное, являясь неизбежным, приносит пользу всякому труду. Ведя ту жизнь, которую веду, я благодарен бывшим белоснежным листам бумаги, свернутым в дуду. И.Бродский "20 сонетов к Марии Стюарт" * Любовь Ляплиева 30.03.2014 02:27 Заявить о нарушении
Перейти на страницу произведения |