кн. 1. Под знаком энлотян. часть2

                Под знаком эНЛОтян.

                Часть   В Т О Р А Я.

                ДОЧЕРИ.

     Калерия осталась одна и с горя, что она такая плохая – не следила за отцом, а только за матерью, полезла на печь, где уснула. Она не услышала, что домой вернулась из школы Гера, которая уже знала о том, что произошло в их доме – всё село уже знало об этом. Люди судачили о том, что к "зоотехничке" муж вернётся инвалидом, о том, что мать набросилась на свою маленькую дочь, обвиняя её в своём горе. А это Гере было как ножом по сердцу – ругали её мамочку, что не хочет принимать мужа-инвалида, что по-глупому, напала и чуть не убила Релюху-замарашку – её, говорили, оборонили почтальонка и хозяйка дома, где лютая женщина – мать обзывали "бабёшкой" – проживает:
     – Оборонили? – сквозь зубы прошипела старшая, ища тяжёлое, чтобы ударить Рельку посильней. – Так я тебя сейчас убью! Я гадину научу, как любить маму, а не её безногого папочку. Хм, Релька-Карелька всё время дралась из-за папани, вот он твой, бери его безногого.
      Но вместо ухвата и кочерги, Гера нашла горячий горшок с гороховым, самым любимым своим супом. Налила в миску, стоящую рядом, нашла кусок хлеба и поела: – "Релька подождёт. Ещё успею её побить. Но если я её убью, то меня в тюрьму посадят – так говорила тётя Марья. А что если её не убивать, а покалечить? Это надо подумать".
Но, поевши, ей думать не хотелось – она залезла на печь, погреть свои застывшие руки и ноги – много же по улице бегала сегодня – их, в школе, готовят к первому классу. Осенью пойдёт в него, так ещё и физкультурой заставляют заниматься на свежем воздухе.
Залезши на печь, она сначала хотела лечь сбоку, но потом решила, что у стенки ей будет удобней и теплей лежать. Если заснёт, то бояться не надо, что свалился, а Релька, если слетит с печи, станет сама виноватой. Перелезши, старшая стала подталкивать сестру c печи. И чудо! У Геры получилось столкнуть глупую "святошу", как мамка говорила. Релька кричала, когда летела, но... подозрительно замолкла. Удивлённая Гера свесила голову, и посмотрела вниз – младшая лежала вверх лицом, и ничегошеньки у неё не было разбито. Но не поднималась с пола, не кричала, не открывала глаз, как будто спала. Старшая пригляделась внимательней: - "Ой-ой, да она не дышит? Спит?"

     Это испугало Геру больше, чем если бы Релька кричала: - "Неужели умерла? Ну да, я же хотела её убить, но что мне будет за это? Скажу, что она сама упала – ведь падала же Релька маленькой с кровати! Но мне надо слезть – будто и не залезала я на печку, никого не трогала. Надо ещё заплакать. Придут, скажу, что только вошла и увидела сестру, лежащую на полу, с закрытыми глазами. О! Релия их открыла и уставилась на меня... Слезы текут...? Что ей сказать...?"
     – Чего ревёшь, дура? Это не я тебя столкнула. Сама свалилась!
     Дальше Гера попыталась поднять глупую, но Релька расплакалась не на шутку: – Не надо. Ты, наверное, мне ногу сломала. Позови взрослых.
     – Ну да! Я позову взрослых, а ты наябедничаешь, что это я тебя с печки столкнула? Наябедничаешь, да? Скажи, что сама упала – тогда позову. А нет, лежи тут и умирай, как твой папуля умирает сейчас где-то, с раздробленной ногой. Мама говорит, что у него ногу уже отрезали.
     Гера знала, чем отлечь внимание сестры.
     – Да, – Реля заплакала, – но я не думаю, что папе ногу отрезали, быть может, её ещё можно вылечить? Ты позови тётю Машу, пусть и мама придёт, ведь она скотину лечит, может и мне поможет.
     – Поможет тебе мама, как же! Да она, с радостью, тебя в могилку закопает. Знаешь, когда ты родилась, мы с мамой хотели тебя убить.
     – Как это убить? – Калерия даже плакать перестала.
     – А вот так. Мама брала тебя за ножки, и спрашивала меня: – "Кинуть Рельку головкой вниз? Тогда она умрет, и не будет пищать". А ты, дура, думаешь, что сейчас она тебя, после того, как ты её с дядькой опозорила на всё село, кинется тебя лечить? Давай я помогу встать с пола своей ненормальной сестрёнке и побегу за помощью.
     – Я не могу подняться – у меня нога одеревенела.
     – А! как у твоего папочки, и тебе её отпилят ржавой пилой.
     – Герка, беги за помощью, а то я умру.
     – Ладно, я пойду, но ты, если умрёшь тут одна, не обижайся. Лучше умри, потому что мама всё равно тебя не любит, платьев Рельке не шьёт из своих, как мне. Так что тебе пора умереть, когда и папулька твой в могилу заглядывает. Думает умирать или быть инвалидом ему? А вдвоём, на том свете, вам станет интересней находиться.
     – Гера, разве он не твой тоже папа? – укорила её Калерия.
     – Вспомнила. То отбирала его от меня, а теперь я его без ноги не желаю, как и мама. Так что инвалид будет твой, если ты выживешь.

     Гера ушла, а через полчаса прибежала, запыхавшись, хозяйка: – Что, Релечка, что с тобой? Неужели ты с печки упала? Я сообщила по телефону врачу, он сказал, что приедет. А пока я тебя положу на кровать, авось ножка твоя немного отойдёт.
     – А где мама? Она знает, что я свалилась с печи?
     – Да вызвали твою мать в другое село - там корова разродиться не может. Она прибежала бы к тебе, как и я, если бы знала.
     – Нет, тётя Маша. Мама хочет моей смерти, так что она будет рада, – с грустью сказала Реля, когда хозяйка, как перышко подняв её, положила на кровать. – А мне, похоже, как папе отрежут ногу?
     – Кто это тебе сказал? Гера? Глупая, злая девчонка! Ты не верь! Я тебе ноженьку твою вылечу, клянусь. А вот и доктор. Батюшки, чудо какое-то. Вы на самолёте, что ли, прилетели? Как вы могли узнать?
     – Уймись, женщина, – седенький старичок быстро снял пальто, вымыл руки под рукомойником у двери, и подошёл к Реле: – Так-так! Значит, с печки свалилась? И ждёшь, что мы тебе ногу отрежем? Не мечтай! Ногу мы тебе вылечим, ходить будешь, бегать будешь, и танцевать тоже.
     Он осторожно осмотрел Релину ногу, так внимательно, что девочка поверила ему, что она будет ещё прыгать. А, приняв какую-то таблетку, данную ей врачом, неожиданно стала засыпать. Не слышала ухода доктора, какие распоряжения насчёт её ноги давал хозяйке. Релю уже почти не волновало, будет, или не будет она ходить. Что об этом думать, если у отца ещё большая беда, чем у неё. Не знала Реля, как в это время страдает о её ранах дед Пушкин. Много позже расскажет он ей о том, почти в стихах, да ещё во сне. И она запомнит этот сон, а стихи, как сумеет, запишет:

                Боже! За что калечат внучку мою?
                Гера – дочь Чёрта – отцу так светит?
                Но и я гнев на неё не таю.
                Она, за злодейство своё, ответит.
        Ответит так, как во сне не снится.
        Скоро уже станет страдать за грехи.
        Земная жизнь летит как птица.
        Весной видишь цветы, а летом орехи.
        Те орехи не всегда в рот идут.
        Не всегда от них лишь радость.
        Иногда вспыхнут болью и вот тут,
        Вспоминай, за какую гадость.

                Впрочем, Гера не тот человек,
                Забудет скоро о своих гадостях.
                Эти люди живут пустой век,
                На Земле им давай лишь радости.
        Но Реля наверняка ей укажет,
        То место, где орех Геру свяжет.
        Внучка моя – добра и смела,
        Но пусть помнит обиды она.
                И, Боже! Дай ей крылья, силу,
                Чтоб она хоть во сне летала.
                Радость бы людям приносила
                И сама радость познала.

     Дед вымолил Реле крылья. Не только крылья, но и серебристое платье, которое окутало девочку со всех сторон и не давало ей замёрзнуть – ведь стала летать Реля весной, когда в Сибири ещё холодно. Она бесстрашно парила над землёй, рассматривая себя в этом красивом платье, которое достигало ей до пят, потому что взлетела девочка из постели и потому была босой. Но, опять же, почему-то даже пятки её не мёрзли. Немного покувыркавшись в воздухе, как делают это голуби, она выровнялась и приказала себе лететь туда, где нужна её помощь.
     Во сне она полетела к родителю, которому грозились отпилить ногу ржавой пилой. Девочка была уже над госпиталем, когда увидела Геру и мать, несущих пилу, туда же, куда она прилетела отца спасать. Калерия рассердилась: – "Вот гады!" – так часто обзывала её родных хозяйка, когда они кого-то обижали вместе. Однако, раздумывать и ругаться с ними ей было некогда и, подлетев ближе, Реля лихо вырвала пилу и, отлетев в сторону болота или озера, бросила пилу туда. Если мать с Геркой кинуться пилу доставать, то утонут в илистом болоте. Глядеть Реле на их «страдания» было некогда, она торопилась к отцу - надо было спасать того, кто до войны спасал её.
     Рассказанный Герой случай, как мать, действительно, хотела бросить новорожденную Релю головой вниз, не раз уже снился девочке по ночам. Сейчас только всё подтвердилось. Но сестра не знала того, что Реле снилось, и продолжение этого безумства матери. Вот Реля висит головкой вниз – сейчас её бросят или оставят жить ещё на неделю чтобы, при случае, повторить эти "игрища" матери с Геркой вновь, но вот входит отец. Шум, скандал, чуть ли не драка, и отец уносит дочь к хорошим людям – какие-то девушка и старушка склоняются, причитают над ней. И Реля успокаивается – её не убьют. Она ещё малышкой разумела, что это такое – жить и умереть.
     Прокрутив в воспоминаниях этот случай, подсказанный ей снами и не раз, Калерия не стала задерживаться, чтобы посмотреть, как Герка с родительницей станут искать орудие убийства – свою дорогую пилу – она летела спасать отца, и ничего более не могло её задержать.
     Вот и палата отца, окно открыто, а поскольку Реля летела в одном платьице, без пальто, хотя и там, куда она прилетела, было ещё прохладно, то девочка влетела в форточку легко – будто все свои четыре с лишним года лишь этим и занималась. Отец лежал почему-то в палате один, хотя в предыдущих письмах он писал о том, как много находится рядом с ним солдат, тоже раненых, но это было и лучше, потому что Реля не смогла бы, наверное, лечить отца, когда рядом чужие люди. Родной её не то спал, не то был без сознания, как и Реля, когда Герка её столкнула с печки. Потому она немедля взялась растирать его больную ногу. Она увидела, что нога темнее другой ноги и растирала до тех пор, пока нога не порозовела, и родитель её не открыл глаза:

     – Релюшка, это ты?
     – Я, папа, лежи спокойно. Хочу твою ногу растереть от черноты.
     – Солнышко моё! Как же ты меня нашла?
     – Летела, и меня привело что-то к тебе. Правда, я, во сне, заказала прилететь сюда. Я знала, что ты у нас красивый, хотя ты ни разу не прислал своей фотографии. Тебе не больно? Больно? Это хорошо! Значит, нога твоя живая, и её не надо отрезать.
     – Радость моя! Кто тебя надоумил прилететь лечить папу, спасать меня от смерти, потому, если бы мою ногу отняли, я не захотел бы жить.
     – Не надо так говорить, папа. Ведь сейчас многие возвращаются с войны без рук и ног. И представляешь, один дядечка у нас работает, не поверишь, в пекарне. Культяпками своими так тесто вымешивает, любо-дорого посмотреть. И хлебы у него очень вкусные получаются.
     – Спасибо тебе, радость моя! Вселила ты в меня надежду. Смеёшься? Знаю, что тебя Надеждой окрестили – писала мне Юля. Как она? Не обижает тебя? Нет? Обманываешь папу! Не такой Юля человек, чтобы не обидеть моё Солнышко. Знаю это ещё по довоенному времени.
     – Мама не так часто меня обижает, как Герка. Вот вчера столкнула с печи и пугала меня смертью. А она, папка, твоя дочь тоже?
     – А почему ты спрашиваешь? Неужели так заметна разница между Герой и тобой? Если она взяла характер Юли, тогда я понимаю твою тревогу.
     – Пап, ведь они с рождения Рельки издевались надо мной, да?
     – Родная моя! Да я им чуть руки не вывернул за их издевательства – правда, когда застал. И чуть не развёлся с Юлей, да у её Величества нога отнялась – да ты, наверное, слышала? Мать, поди, часто рассказывает о своём несчастии перед самой войной?
     – Что нога отнялась – да. А что вы с ней развестись хотели, нет.
     – Почему ты меня стала на "вы" называть?
     – Да это всё мама. Несколько дней назад я застала её в комнате, которую нам выделила тётя Маша – это хозяйка большого дома..., – Калерия прикусила губу, ведь она чуть не проговорилась отцу о матери, о том, что та водит мужчин в дом хозяйки, делая это тайно.
     – Знаю, Юля мне подробно описала что вы, после смерти бабы Домны перебрались в большой дом, к большой семье. Но это было давно.
     – Да, - обрадовалась Реля, что не проговорилась. - За это время я выучилась ходить, говорить, думать – больше всего о тебе, папа. Хожу в церковь, молюсь, баба Домна нас с Герой крестила. Но мама в церковь ни ногой, люди даже удивляются, и любимая её доченька тоже не ходит. Вот только всё рядиться они не устают.
     – Узнаю Юлю, и отродье её всё в мамочку.
     – Папа, это кто "отродье"? Гера? Она, правда, очень злая. Вчера столкнула меня с печи, испугалась, и когда я глаза открыла, сказала что это не она. Будто я сама с печи кувыркнулась, да так, что ножка моя левая ходить теперь не может.
     – Как же ты ко мне в сон пришла? Или прилетела, как птичка?
     – Я летела. Это у меня в первый раз, папа. В других моих снах, я просто оказывалась возле тебя и всё, а как это было не знаю, потому что тогда я не говорила с тобой, ты воевал или отдыхал после боя. А вчера я летела очень быстро, придумав лечить тебя, и вот, мы познакомились, чему я рада, – Реля говорила и продолжала массировать.
     – Что же ты в тех снах со мной не говорила, как сейчас? Я личика твоего не знал до сегодняшнего дня. И вот уже утро. Сейчас врачи придут, чтобы мне ногу резать, но я им не дам, скажу, что она у меня ожила, лишь не признаюсь, что доченька меня спасла – не поверят.
     – Мне можно спрятаться за занавеску и послушать что будет?
     – Ах ты любопытная! Ну, послушай. А потом домой полетишь, да?
     – Да, папочка, и буду ждать тебя, когда ты вылечишься.
     – Вижу опять на ты меня называешь. А как у тебя вы появилось?
     – Как-как! – хитрила Реля, прячась за занавеску. – Мама рассердилась на меня пять дней назад и приказала себя называть на "вы". Я бы не стала, но Гера тут же подхватила: – "Ой, мамочка, какая же вы красивая. Сошьёте мне платьице к празднику Пасхи?" Она - подхалимка.
     – Вижу, что подхалимка и лицемерка. Церковь, значит, обходит, а платье новое ей к святому празднику подавай. Пользуется моментом. Но тихо! Кажется, врачи мои шествуют. Вот жаль, что ногу я не могу поднять, а то ею бы приветствовал их.
     – Они всё равно удивятся, папа. – Калерия примолкла, радуясь тому, что подлечила ногу отца, и мать не выдала – их красавица дала приказ называть себя на "вы" когда Реля застала мать в кровати с чужим дядькой – отцу это совсем не нужно знать, хотя Реля переживала страшно – хотела даже умереть – убежала далеко от дома.
     Но тут вошли врачи, и она позабыла о том, что её тревожило.
Врачи показались Реле старыми и усталыми: - "Они, наверное, и ночами руки и ноги раненым отрезают, но сейчас утро и пора всем отдыхать. Я ни за что не отдам им моего папу, чтобы они его сделали инвалидом. Пусть только скажут о пиле, я выскочу из-за занавески!" - Она даже кулачки сжала, готовясь бороться за жизнь отца.
     – Ну-с, молодой человек, – обратился самый старый из врачей, – я посоветовался с коллегами и все, в один голос говорят, что ногу вам срочно надо оперировать – через несколько часов уже будет поздно.
     – Не оперировать, а ампутировать, доктор, то есть лишить меня ноги?
     – Какая разница? С такой ногой вы не выживете, а без ног многие обходятся, это лишь артистам балета невозможно без ноги или руки, а всем остальным жить можно.
     – Ладно, доктор, я согласен, но прошу вас, посмотрите ещё разок мою ногу – мне кажется, что в ней восстановился ток крови.
     – Дорогой мой, это всем кажется, – говорил старичок, присаживаясь возле отца, и откидывая одеяло. – Действительно, на вид, так она порозовела. А что почувствуют мои пальцы…? Так-так, это, батенька, можно назвать чудом – я чувствую, что она у вас и потеплела. Коллеги, кто хочет пощупать ногу, вчера почерневшую и холодную, но утром вот такая метаморфоза с ней произошла.
     Врачи, сменяя друг друга, прощупывали ногу раненого, и удивлялись, а некоторые радовались: – Да-а, мы готовились к ампутации, но как видно, её не потребуется. Поздравляем вас, больной.
     – Спасибо, – расплылся в улыбке отец, и Реля разжала кулачки.
     – Не знаю, дорогой мой, как это вам удалось, – сказал основной, как Реле казалось, доктор. – Но ампутировать ногу совсем не надо. А лечить долго придётся: кости у вас в ней сломаны неудачно, надо совмещать их долго, да не в одном месте, с первого раза такие переломы не сразу совмещаются. Готовьтесь не один месяц пролежать здесь, к тому времени и война закончится.
     – Господи! Я готов где угодно встретить победу, лишь бы с двумя ногами. Жаль только, что с женой и дочерьми моими не сразу после победы встретимся, но лучше полноценным мужем и отцом, чем калекой.
     – Это правильно. Потому пишите семье, чтобы не скоро вас ждали. Лечить вас будем по особой программе, пока нога не оживёт полностью и не станет сгибаться. Но поскольку у вас в эту ногу было семь ранений, она у вас будет короче другой сантиметров на четыре-пять. Потому вы не станете ходить ровно, а будете хромать долгое время, возможно не один год, если не всю оставшуюся жизнь. Как вы на это смотрите…?!
     – Доктор, я готов хромать всю жизнь, но ходить на своих двоих.
     – Ну, отдыхайте, скоро мы вас переведём в общую палату, где вам покажется не так тихо: стоны, крики, может быть и вам захочется покричать, особенно когда мы вам станем отторгать омертвевшие ткани, но это необходимо – подчищать вам многое придётся, возможно резать, но зато вас Бог миловал, вы будете ходить на своих ногах, как хотели.
     – Профессор, руки вам буду целовать, за то, что не лишили ноги.
     – Ну, это лишнее, – говорил профессор, поднимаясь. – Правду говорят, что у некоторых людей есть Ангелы-Хранители. У вас, Днепренко он, наверняка, есть. Вот кого благодарите за своё спасение.
     Профессор впереди, а за ним все врачи, покинули палату, некоторые оглядывались и моргали отцу: – Ну, солдат, отвели твои Хранители от тебя беду. Поправляйся. Набирайся сил для лечения.
     Пушкин, наблюдая за всем этим, лишь мог сказать:

                Ай да Рель! Золотая моя Свирель!
                На свою беду не смотрела,
                Отца лечить прилетела
                И за то мы поможем Свирели.
                И подлечим ноженьку Рели.
                Чтоб у неё в душе птички пели.
                А болячки отдадим сестре Гере.

     Дождавшись, когда дверь закроется, Реля выскользнула из-за шторы: – Ой, пап, я так рада за тебя, а теперь мне пора домой. Не стану говорить дома, что я к тебе летала и лечила тебя. А ты пиши мамке, что ногу тебе оставили, но лечить будут долго. А как главного врача зовут?
     – Зовут профессором. Но ты знай, мне главное, чтобы Релюшка меня ждала. Да не торопись улетать, птичка моя. Скажи, как ты узнала, что я ранен?
     – Ой, пап. Вчера письмо пришло, что тебя в танке подбили.
     – Как это может быть – меня вчера ранило, и в тот же день письмо вам пришло? Это невероятно!
     – Твой Профессор правильно, пап, сказал. Письмо упреждающее, что ты ранен, послал Ангел-хранитель, потому оно так быстро дошло.
     – Ты веришь в Ангелов?
     – Во всех верю, пап, и в Бога, и в Ангелов. Даже знаю, что Черти есть. Это тоже Ангелы, но наоборот – они злые, они маме и Герочке помогают. Но видно наши с тобой Ангелы сильнее их Люциферов.
     – Откуда ты знаешь, что чертей зовут Люциферами – имя-то плохое.
     – Пап, когда ты вернёшься из госпиталя, я тебе расскажу сон. Мне приснилось, что Герин отец не ты, а какой-то Люцифер – это болотный Чёрт такой, он серой воняет. Это правда, что она не твоя дочь?
     – Ну, вот и рассказала мне свой сон! Ну и Релюшка, что за чудные сны тебе снятся. – Отец смутился и девочка видела, что он не хочет отвечать на её вопрос. - А теперь лети домой, потом мы с лекаркой маленькой поговорим о Гере. Лети, солнышко, сейчас завтрак привезут и уж няня тебя обязательно заметит – она такая же глазастая, как и ты.
     Калерия понимала, что отец не хочет с ней говорить о Гере, и не сердилась – папа её такой больной. Она услышала стук за дверью и, не попрощавшись, выпорхнула в форточку. На обратном пути увидела мать и Геру, плавающих в озере – они искали пилу, но не там, куда её Реля забросила.
     – Эй, вы, – прокричала она им сверху, – а ну вылезайте и сушите одежду, а то простудитесь, и Люцифер ваш вам не поможет. – И полетела дальше, размышляя. - Зачем я вспоминаю этого плохого человека? Наверное, маме это обидно слышать. Надо забыть о нём и не вспоминать, раз даже папа не хотел о нём говорить.
 
     Утром она проснулась в своей постельке, куда её вчера положила хозяйка. Не открывая глаз, вспомнила свой сон, не помня, о преследовавшем её имени Люцифер, порадовалась, что отцу не будут резать ногу, так обрадовалась, что сказала подошедшей к ней Марье: – Папа вернётся из госпиталя с двумя ногами.
     – Откуда ты знаешь? Мать твоя уверена, что его уже лишили ноги. Да о своей бы ты больше беспокоилась. Я вчера сгоряча сказала, что вылечу её, а доктор сомневается, будешь ли ты вообще ходить? Он думает, что попку ты себе здорово повредила, а гипс туда не наложишь, а без… как это он сказал? Фиксации, что ли? Так вот без неё ничего не срастется, как следует. Так что вряд ли ты, милая, будешь бегать.
     – Буду! – сказала твёрдо Калерия. – Мне вот лишь растереть ногу бы. Бабушка Домна маме же растёрла ногу, и она вон как ходит. Где бы мазей найти, таких, как у неё?
     – Да мазей Домна всей деревне наделала на года. У меня трехлитровая банка в подполе стоит и не портится. Тебе я ногу буду лечить, а вот твоему бы отцу этой мази – живо бы его раны затянулись.
     – Не беспокойтесь, папу в госпитале подлечат – я это знаю. Меня вы, за несколько дней, на ноги поставите, а папу поставят врачи, за месяцы. Но у него и раны пострашней намного моих.
     – Ах ты болтушка! Ну, давай кашки поедим, и я возьмусь за ножку твою. Потому что все дети, уходя кто в школу, кто на работу, просили меня не оставлять тебя в беде. Доктор сказал, чтобы я тебя меньше шевелила, потому давай-ка я тебя лёжа кашей накормлю. Она у меня на молоке сегодня, так что все ели, аж за ушами трещало. Вкусно?
     – Очень. Наверно такой кашей сейчас и папу кормят. Вот странно! Садиться я не могу, а во сне летала к папе, и ничего у меня не болело... Как летала? Да просто. На мне такое платье было в сегодняшнем сне, которое, я думаю, само несло меня туда, куда я захотела.
     – Какое же это платье? Золотое?
     – Золотое – это жёлтое, да...? Вот как каёмочка, на вашей тарелке...? Нет! Оно у меня, как самая красивая блёстка на вашем оцинкованном ведре. Ну, так ещё колечко блестит, что в вашей шкатулочке.
     – Милая моя, так это серебро. И платье у тебя серебряное?
     – Получается так.
     – Сказочница ты. Не зря тебя баба Домна любила. А теперь я достану её мазь, и займусь твоей ноженькой. Раз ты говоришь, что требуется растирать её, то и будем это делать.

     Через семь дней Реля стала потихоньку прыгать по избе, держась за стулья, краешки столов, за стены. Тогда же пришло письмо от отца, где он писал, что ногу ему сохранят, не хотят ампутировать, но лечиться он будет долго – больше чем полгода.
 – Полгода – это сколько? – пристала Калерия к самой старшей дочери Марьи, тоже Маше – красивой девочке, похожей на мать свою.
 – Ну, это сто восемьдесят дней, примерно, или чуть больше.
 – А ты бы смогла мне нарисовать на бумажке эти деньки, я бы вычёркивала их день за днём.
 – На бумаге невозможно – бумага сейчас на вес золота. Но попробую тебе изобразить недели и месяцы на обороте плаката, где нарисован Гитлер с его армией, и как их гонят из России. Плакат папка привёз, а малышня затаскала его по селу, всем показывая.
Маша нашла плакат, обрезала ножницами обтрепавшиеся углы, потом нарисовала семь рамочек:
 – Это будут месяцы. А в них я изображу дни и недели – потом тебе всё растолкую и научу зачёркивать день за днём. Смотри, вот первый месяц апрель. Сейчас апрель на дворе, чувствуешь, уже звенит капель. Тебе ещё ничего его название не говорит?
 – Похоже на моё имя – Рель-апрель. Апрель-капель. Но я знаю циферки, правда до десяти.
 – Это Алёшка тебе их показал? Отлично. Первые цифры в месяце всегда угадаешь, а после десяти я тебе всё остальное покажу. Теперь давай считать и писать. Это апрель. Вот я ставлю числа – их всего в апреле пять дней осталось, поэтому выношу их за рамку, чтобы не считать его полным месяцем. Будешь по этим колонкам сверху вниз зачёркивать дни, которые прошли. Поняла? А станешь затрудняться, спрашивай. За апрелем идёт май, потом июнь – первый летний месяц – затем июль – видишь, я каждый квадрат надписываю. Дальше следует август – последний летний месяц, а потом... сентябрь.
 – Это вы в школу пойдёте в сентябре. Но почему ты вздохнула?
 – Секрет. Много будешь знать, скоро состаришься. Потом октябрь, ты родилась в октябре, ну и седьмой месяц в нашем численнике ноябрь. Почти весь календарь тебе изобразила. Ты довольна?
 – Спасибо. Значит, папка вернётся, когда мой день рождения будет? Или в ноябре, но это уже совсем долго.
 – Дай Бог, конечно, чтоб ногу его вылечили к тому времени. Ну а когда война закончится, ты знаешь?
 – Не знаю, но давай погадаем. Ты мне завяжи глаза и покрути вокруг себя. Потом я подойду к этому листу и ткну пальцем. Куда палец попадёт – тогда и война закончится.
 – Ну, ты Василиса Премудрая! Думаешь, так можно гадать?
 – Можно. Запросто. Завязывай мне глаза.
 – Завяжу, но крутить тебя не буду – доктор говорит, что у Релюхи могло быть сотрясение мозга. Лучше я этот лист подвигаю. Ну, тыкай своим пальчиком. Вот, ставлю на это число чернильницу. Теперь можешь снять повязку. Ты нагадала на май месяц, на десятое, не то девятое число. Хорошо, что не на ноябрь – это ещё очень долго.
 – А май вот он, за апрелем сразу! Да ещё не в конце месяца, а в начале его. Да? Ай да Релька! Жалко только, что солдаты будут ехать домой, а мой папка будет ещё лечиться.
 – Дурёха! Главное, что твой отец живой! Я за батяню нашего днём и ночью молюсь, чтобы вернулся – ведь мамка зачахнет без него, хотя старшие братья уже в колхозе работают, зарабатывают на семью. Скажи, если ты такая умная – вернётся наш батяня с войны али нет?
Трепеща, Реля опустила глаза - ей, при последнем приезде хозяина показалось, что он прощался со своими родными навсегда. Она боялась сказать об этом Маше, чтобы девчушка не возненавидела её, Реле хватало ненависти и от матери с Герой.
 – Не знаешь? Ну, то-то! А победу взялась предсказывать.
 – Победу предсказывать легче. Наши перешли границу Германии.
 – А ты откуда знаешь? Ты же ещё и в школу не ходишь.
 – А люди повсюду говорят. К тому же, наша изба полна школьниками. Кто географию вслух учит, кто историю – это интересно.
 – Зато тебе неинтересно будет в школе учиться – всё знаешь.
 – Что ты, Маша. Всё бабушка Домна и то не всё ведала, как мама твоя говорит. А мне, когда я пойду в школу, будет ужасно интересно.
 – Ну, не знаю. Я тоже так думала, а сейчас часто мечтаю сбежать с уроков, да с пареньком каким походить хотя бы по лесу.
 – В лесу-то ещё снег лежит. Там только по проталинкам можно гулять. Откуда я знаю? Да во сне увидела. Правда я летала над лесом.
 - Ой, счастливая ты, девочка – летать умеешь, хотя бы и во сне. Так ведь весь мир увидеть можно? Куда захотела, туда и направилась.
 – Наверное, – Калерия пожала плечами. – Но сначала обо всём надо хотя бы в книгах прочитать – чтобы лететь не просто в страну какую-нибудь, а хотя бы знать о ней что-то. Опять же, сейчас одни разрушения – смотреть на это страшно, даже с высоты – поэтому надобно подождать, когда побольше восстановят городов и сёл – вот тогда и летать. Жаль, я мала ещё, а то б я тоже строила, сады сажала.
 – Интересный ты человечек, но мне пора в школу. Как-нибудь мы с тобой поговорим ещё, хорошо? А вечером, перед сном, ты можешь вычеркнуть вот этот денёк. Отдыхай, Релик, потому что, когда ты пойдёшь в школу, войны не будет уже два года, по твоему предсказанию, и всё-всё начнёт восстанавливаться.
 После ухода Маши Калерия так долго смотрела на нарисованные девушкой дни, которые надо ждать до приезда отца из госпиталя, что не заметила, как заснула, склоняясь на большом листе.
 И ей приснился странный дедушка, который сказал ей в стихах:

 - Ну, внучка, ты даёшь надежду деду,
 На скорую, желанную победу.
 Ты угадала – всё случится в среду.
 Совсем немного уж осталось ждать,
 Чтоб Гитлера в ловушку закатать.
 И ты дождёшься папу с фронта.
 Хотя его не ждёт скотина – мать.
 Но ты должна, малышка, знать,
 Бесилась мать твоя не просто.
 Она ведь не верна солдату.
 Не соблюла военного поста
 И чувствует, что виновата,
 Но всё свернуть на Релю хочет.
 И сердится, как курица, клокочет.
 Однако ты отцу не говори о ней,
 Пусть он услышит от людей.

 - А я и не говорю, - возразила Реля и тут же спохватилась: - А вы кто, дедушка? И почему вы говорите стихами? Мне такие красивые стихи давно уже никто не рассказывал.
 - А что тебе рассказывают?
 - Но вы же всё знаете, что мама больше кричит на меня, чем стихи мне говорит.
 - Знаю, но ты ей не поддавайся, не обращай внимания на материну брань. Говори лучше с хозяйкой или вот с доченькой её, которая тебе деньки посчитала до возвращения папы.
 - Хорошо. Я стану говорить лишь с Машей и её мамой – они меня любят. Но вы так и не сказали, кто вы? Быть может дедушка мой, что всё обо мне знаете и говорите со мной стихами.
 - Я, конечно, твой дед, который очень тебя любит, наблюдает за твоей жизнью, но встретимся мы не скоро, потому что очень далеко друг от друга живём.
 - Тогда в сны прилетайте, вот как сейчас. И говорите мне свои стихи. Я ведь знаю, что это вы сами сочинили. Знаете, значит, про маму и Герку и меня. И о папе знаете. Откуда, если он вам писем не пишет? И мама мне не про какого дедушку не говорила. И никто не говорил.
 - Так я дед только твой и лишь ты обо мне знать станешь. Но появлюсь я перед тобой, когда ты подрастёшь и поймёшь, откуда у тебя дед объявился. А пока никому не говори про меня, даже тем, кто к тебе хорошо относится.
 - Хорошо. Вы будете для меня таким тайным-тайным дедушкой? Только моим и даже не Гериным.
 - Вот именно. А пока, до свидания. Говори больше с теми людьми, кто тебя любит. И ещё – ты уже знаешь, что можешь вызывать сны – пользуйся этим. Ещё раз предупреждаю, чтобы не проговорилась обо мне даже самым хорошим людям.

 Калерия проснулась, держа прекрасный сон в памяти; - «Дедушка! Какой хороший! Берёг меня, когда я совсем маленькой была и не могла защищаться. Но как мне удержаться и не говорить о нём? Даже с Машей, которая так добра ко мне. Ой! Но не стану больше приставать к Маше с разговорами, пока не забуду про этот сон. А если Маша сама заговорит со мной? Как не выдать деда? Бог ты мой! Спасибо тебе за тайного деда. Но научи меня скрытности – не болтать».

 Но поговорить больше Маше с ней не пришлось. Когда Реля зачеркнула пятый день в своём календаре, пришла похоронка на отца Маши, и вся семья будто застыла в горе – никто из девочек не пел больше песен, никто не смеялся, мальчики смотрели хмуро, а хозяйка дома часто рыдала по ночам.
 Чтобы не слышать всхлипываний детей и взрослой Марьи Реля, ложась спать, часто заказывала себе сон, который бы разъяснил ей что-нибудь из прошлой жизни их семьи, чего она ещё не знала. И скоро в снах ей многое прояснилось – хорошее и страшное – например как её нянчили в городе Торопце, где она родилась, добрые бабушка и девочка Рита. Рита пошла на фронт в сорок втором году, когда подросла немного и служила медсестрой в госпиталях, но с их отцом она не встречалась. Бабушка ждала внучку с войны и должна была дождаться – Реля даже видела их встречу. Из плохого она видела то, что мать с Герой и в поезде хотели выбросить маленький, живой свёрток, в котором была она, за окно. Но всегда им кто-то мешал – это были хорошие люди, одним из них был старичок. Она всматривалась – не тот ли, который говорил с ней в недавнем сне? Реле хотелось увидеть деда, и она видела схожесть: - «Похож. Да как же дедушка мог спасать меня, когда мы ехали? Он, что ли Бог? Или его Бог послал; - «Спасай внучку!»
 Реля заказывала в сны старушек, которые спасли её мать, Геру да саму заказчицу от смерти, и ещё много-много людей: кто к ним приходил за помощью – старенькие, но дружные сестры никому не отказывали.
 Однако часто Релины видения путались – например она ждала сон о Домне, а снилась ей вторая сестра – Фенюшка, которая играла с детьми в песочек, поздней весной, когда они вселились в дом многодетной сибирячки. Реля просыпалась и думала: - "Кто же из них раньше умер - Феня или Домна…?" Этот вопрос не давал девочке покоя, и однажды она осторожно спросила у матери – ей казалось, что она обязательно должна это выяснить.
 – Ага! Оказывается, и ты не всё знаешь! – засмеялась, радуясь неизвестно чему, Юлия Петровна.
 – Но кто, мама? Неужели вам трудно ответить?
 – Уж и не знаю, как тебе сказать, разумница ты наша. Дело в том, что когда Домна умирала, Фёклушка... (мать часто называла Феню Феклушей, что Релю смущало, однако она не решалась прервать, чтоб не запутать родительницу, у которой мысли скакали с одного на другое, как пчёлки, которые могли даже переместиться в другие времена). Ну вот, Фенечка "впала в детство", как в селе говорили, а потом совсем пропала. Шептались, что бабка как будто сошла с ума, и вроде бродит по лесам, ища себе ягодок на пропитание, или по сёлам собирала милостину, однако, когда мы перебрались жить к Марье, Фенюшка вроде бы появлялась и в нашей деревне, и даже играла с детьми в песочек.
 – Вот-вот, эти её игры с нами я и помню. Дети её, почему-то боялись, кидались в неё песком, а мне она была вроде как родная.
 – Да, это всех удивляло, кто видел её с детьми – Фенюшка больше всех к тебе тянулась, то платочек поправить, то пуговицу застегнуть.
 – Может, это душа её приходила? – робко спросила Реля. – Потому, что я вроде помню, смутно так, что она умерла раньше бабушки Домны.
 – Вот ты запуталась в их смертях, – насмешливо ответила родительница – она-то прекрасно знала, что Фенюшка умерла раньше Домны, но в тех местах, как говорили ей коренные жители, призраки умерших часто появлялись среди людей – в основном среди детей, которые не понимали, что играют с ушедшими из жизни. Но "удивительные духи" и не вредили малышне, наоборот, те, на кого были направлены их заботы, часто вырастали "странными", как говорили в деревне.

 - Однако, эти "странные люди", часто становились незаменимыми, – размышлял с Юлией Петровной старенький доктор, к которому ей пришлось в тот же день, после вопроса Рельки, заглянуть по поводу своего здоровья. – Я говорю незаменимыми, потому что они часто становились хорошими врачами, учителями, и даже учёными.
 Юлия Петровна уже знала от людей, что пожилой человек и сам был из тех, кого, в детстве, опекали призраки давно умерших людей – в основном знакомых.
 – И вы видели этих призраков? – удивилась Юлия Петровна откровенности старичка. В те времена запросто могли за такие речи и в сумасшедший дом надолго засадить человека. Но теперь была война, и не до того властям было. – Играли с ними? Сколько вам было лет?
 – Совсем крохотным был ваш слуга, настолько малым, что и не понимал, что играю с духами. Случилось это еще в прошлом веке. И, как мне кажется, призраки пекутся об одарённых, но довольно несчастных.
 – Услышав слово "одарённые" молодая женщина сразу приписала заботу призрака Феклуши своей любимой Гере. Мало ли, что люди видели, будто тень сошедшей на землю бывшей лекарницы, отдавала свои заботы меньшей её дочери. Обожжённые войной женщины и недозрелые, а порой перезрелые девушки не желали видеть, как Фекла возилась с Герочкой.
Но следующие слова старичка резко изменили её мысли.
 – Так призраки знают, кто будет несчастлив в жизни?
 – Я не говорил, что они с будущими несчастливцами играют, например я своей дальнейшей жизнью весьма доволен. Впрочем, каждый из нас счастье понимает по-своему – я был нужен людям и этим доволен, невзирая на то, что в семейной жизни мне счастья выпало мало.
 – А кому его много выпадает? – вдруг разоткровенничалась Юлия. - Я только хорошо зажила с муженьком, вдруг – хлопс! – он у меня загулял немного. Правда в этом и я, как мне кажется, была виновата.
 – В чём может быть виновата такая красивая женщина?
 – Ну, теперь уже можно сказать, да и вы меня не выдадите. Дело в том, что первую дочь мой муж удочерил, фамилию ей свою дал.
 – Эко дело! Многие так поступают, если любят.
 – И знаете, как я отблагодарила его за это? Хотела его кровиночку, которая родилась у меня почти через три года, в гроб загнать.
 – Уложить живого ребёнка в гроб? Да как ты посмела? – разгневался старичок. – Ну-ка собирайся и вылетай из моего кабинета! Не желаю даже разговаривать с убийцей!
 – Успокойтесь! Живая осталась моя вторая дочь, даже помирила нас с мужем некоторым образом. Но только-только мы помирились снова тут же – хлопс! Война! Не дала мне доказать, что я изменилась как мать.
 – А ты изменилась?! – усомнился старичок. – Ой, девка! По моему печальному наблюдению стервы-матери не меняются, они только затихают на время, чтоб потом выдать нелюбимым детям всё сполна.
 – Поживём-увидим, – ответила Юлия Петровна, вставая. – Ну, я засиделась у вас, а мне ещё возвращаться в нашу деревню, а дороженьки в сибирской стороне довольно длинные, и снег не сошёл. До свидания.
 – Прощай. Лучше бы мы с тобой больше и не виделись. Растревожила ты мне душу своим откровением – у меня тоже родительница, навроде как ты была – так помирала тяжко, как ведьма злая – три дня Богу душу отдать не могла... И только когда уж согласилась видно к Чёрту пожаловать, он и уволок её.
 – Что вы меня загробным миром пугаете? Я – коммунистка, и ни в Бога, ни в Чёрта не верю.
 – Когда старая станешь – поверишь и ох как начнёшь каяться! Однако иди, иди, уж очень ты мне душу всколыхнула своей чернотой. И, сделай милость, не приезжай больше ко мне – есть ведь и другие врачи.

 – "Старый негодяй!" – Юлия Петровна в гневе уезжала от врачишки. Если бы не знала, что этот плюгавенький старикашка уже пострадал от советской власти – женщины говорили ей, что если бы не революция этот человек далеко бы пошёл – донесла бы на него, (а выдумать что-либо, чтоб посадить человека, во время войны, ничего не стоило) и пусть бы его попытали в лагерях. Впрочем, подумать о том, как наказать старого ворчуна она всегда сможет: – "Представить только, что этот буржуйский отпрыск запретил мне обращаться к нему за врачебной помощью! Я разве виновата, что у него была плохая мать? Но как вспылил! Не показывайся ему на глаза, да и только! А я возьму и приеду ещё! Пусть только попробует отказаться меня лечить! Призраками меня пугает!"
 И в тот же вечер, возвращаясь от странного врачевателя, молодая женщина повстречалась с призраками. Ехали они на зимнем возке, сначала лесом, и за долгую дорогу молодая женщина иногда и дремала, зарывшись в солому, в тёплом своём тулупе, который ей выдала заботливая председатель, в первую же зиму её страданий в Сибири:
 – Кутайся, чтоб ты не замёрзла в наших суровых краях.
 Но в тот вечер Юлии не спалось, и она разговорилась с возницей:
 – Что, Еремеич, тут, говорят, и призраки водятся в ваших местах?
 – Водятся, – отвечал, посапывая, старик и надвинул на глаза, видавшую виды, шапчонку. – Только против ночи я тебе, Петровна, не советую о них говорить. Как раз могут показаться.
 – Да в лесу, Еремеич, любой куст за привидение примешь, – пошутила молодая женщина, чувствуя своё превосходство над стариком.
 – Гляди, досмеёшься, – нахмурился возница, они выехали из леса и потрусили по полю, где сугробы зимой сорок пятого года наворотило в рост человека. Лишь протоптана была санями узкая колея, по которой можно было проехать только одной лошадёнке с повозкой. Но если случалось, что кто-либо ехал навстречу, приходилось всем заранее останавливаться, выходить из повозок и общими усилиями буквально "втискивать" одни из саней, вместе с лошадью, в высокий сугроб, чтоб другие сани могли, даже не проехать, а проползти мимо – хорошо, если полозьями не цеплялись друг за друга. А если, к большому огорчению людей, это всё же случалось, то уж растащить повозки, была большая проблема. Кряхтели по нескольку часов прежде, чем разъезжались, измученные этой, неожиданно свалившейся на всех, работой.
 И в этот раз Юлия с тоской заметила, что кто-то едет им навстречу. Это надо вставать с мягкой соломки, помогать, а если зацепятся, то ночевать в лесу, потому что в темноте, даже на белом снегу, женщинам – а ведь в основном встречались женщины – не растащить сани.
 – Стой, Еремеич, стой! Гляди-ка, кто-то нам навстречу едет.
 – Слушай, что я тебе скажу, Юля, и молчи! Закрой глаза и не открывай их, ни в коем разе, пока я не прикажу тебе их открыть. Спи!
Сам возница принялся нахлёстывать кобылку, которая побежала шустрее.
Юлия Петровна послушно сомкнула веки и ждала, что сейчас лошади столкнутся или остановятся сами, и будет большая ссора, если не драка. Но никакой стычки не произошло ни через минуту, ни через две.
 – Открывай глаза, зоотехничка. Не боись. Проехали мы беду.
 Молодая женщина разомкнула веки и осмотрелась:
 – А где же те люди, которые ехали нам навстречу? Их нет ни впереди, ни сзади. Скажи мне, Еремеич, что за диво-дивное это было?
 – То самое, что ты накликала – привидения. Тут, на этом полюшке может полсотни, а может и поболее лет назад, убили путников. И тела их увезли, а души неприкаянные до сих пор тут бродят, может обидчиков ищут. И как плохой человек едет, так они и покажутся.
 – Так кто же из нас плохой, Еремеич – я или ты?
 – Того не знаю – может, и я согрешил вчера или чуть пораньше. Но только много ездок я тут делал и ни разу – вот те Крест Святой! – он неистово перекрестился. – Эти умершие души мне не показывались.
 – Откуда тогда ты знаешь, что надо не трусить, и гнать животинку прямиком на них? Тогда только духи исчезнут. И почему лошадка наша не испугалась? Неужели умная скотинка не узрела это видение?
 – На что тебе отвечать – не знаю. Но начну с первого твоего вопроса: знал я, что надо быстро ехать прямо на видение, от сибиряков. А отчего лошади духов не боятся? Так, наверное, греха за собой не чуют, а может быть, и не видят их, но это тебе лучше знать, ведь по скотинушке ты доктор, не я.
 – Но почему ты приказал мне глаза закрыть?
 – Чтоб видение тебя не увидело и мимо пронеслось.
 – Сам тоже закрывал?
 – Как можно? Вознице ни в коем разе нельзя глазов закрывать. Но и не таращился особо на привидение – я на лошадку больше смотрел.
 – Получается, что они не тебя искали?
 – Так говорю ж тебе – сколько разов тут уже ездил – давно бы за грехи мои спросили. Видно не очень грешен я.
 – А что они могут сделать? – испугалась Юлия Петровна.
 – О, сколько на этой тропе людей уже погибло: счёту им нет! Моего двоюродного братана, который жену свою бил смертным боем, пьянствовал, "дебоширил", как культурные люди выражопываются...
 – Выражаются, Еремеич, – невольно засмеялась Юлия, хотя страх в ней ещё сидел: – «Господи! Могли ведь и убить, а грехов за мной много наберётся: по моей вине погиб мой первый любовник, затем отца едва в гроб не уложила, что уж вспоминать о том, как двух мальцов вытравила, и Рельку, когда она уже родилась, хотела похоронить».
 – Пусть так – выражаются. Но встрели моего буйного брата, повозку с лошадкой отпустили – вот почему, я думаю, животные их не боятся – а братуху, на следующее утро мёртвым тут нашли.
 – Да как же его убили? Я не слышала, чтоб привидения убивали?
 – Мы тоже дивились – как? Ничего в нём не порвано, не побито, а лежал, будто от смеха помер – такое лицо было смешливое.
 – И ты повёз меня этим гадким путём? – возмутилась Юлия Петровна. – Или проверить хотел какой я человек?
 – Может, и проверить желал…. Однако спрашивал я тебя, какой дорогой ехать хочешь – ты ответила, что той, которая короче.
 – А есть длиннее, но безопасная дорога?
 – Есть, однако. Но мы с тобой полночи ехали бы по ней.
 – Послушай, Еремеич, я завтра же попрошу председателя, чтоб дала мне другого возницу. Пусть хоть и парнишку возвращает, который и дорог не знал, и завёз меня однажды не туда, куда следовало.
 – Ну, парнишка тебя бы и отдал привидению, и сам бы в штаны наложил, хотя я слышал, Петровна, что это мать его была против, чтобы он тебя возил – боялась она за сына.
 – Да что я, развратница, какая! На мальчишек кидаюсь?
 – Того не ведаю, а только многие молодые бабоньки с ума сходят, проводив мужа на войну – это уже много разов люди наблюдали. Но парень сдал бы тебя видениям, чтоб самому спастись, даже если б у вас с ним чего было – это бы его не сделало храбрым. А коли спорил бы - потому что иной раз ребята и храбрость проявляют – загинул бы глупо вместе с тобой. Ты бы, Петровна, вместо того, чтоб меня ругать, что я тебя спас, сходила бы в церковь, возблагодарила бы Бога за спасение – знать, не совсем он от тебя отступился.
 Ни Юлия, ни её проводник не знали, что за ними наблюдают. Пушкин ликовал:

 - Ну что трясёшься, гадкая ты мать?
 Не хочется внезапно умирать?
 А душу, светлую, хотела отправлять,
 Туда, где рано ей ещё бывать.
 Я мог ещё бы на тебя наслать
 Страшнее чудищ. Отомстить за Релю.
 Дочь эту ты не любишь с колыбели,
 А лучше девочки тебе не увидать.
 Хотя попробуешь ещё рожать
 Девчонок и досадовать на то.
 Но мальчика тебе уж не поймать.
 Они не станут у тебя рождаться,
 Над ними ты не будешь издеваться.
 
 - «Неплохо бы пойти и отмолить все мои грехи, – подумала покаянно Юлия Петровна: – Ведь и я на парнишку было, глаз положила. И спелись бы мы, если бы мать его не была бдительной. И то сказать – высокий, красивый – слышала я, что он тайком прибавил себе годы и хочет на фронт попасть, дурачок такой...» Но вслух сказала грубовато:
 – Как я пойду? Я в Партию в сорок втором вступила, и меня по головке могут «стукнуть», если я в церкви буду светиться.
 – Плохи твои дела. Жить тебе в Сибири трудновато будет.
 – Куда уж трудней! Приехала с больной ногой – еле мне её Домнушка с Феклушей отходили – в печь русскую засовывали с веничком.
 – Так ты у Домны с Феней жила первоначально! Святые были женщины. Кто с ними соприкоснётся, тому должно в жизни везти.
 – Домна и умерла, чуть ли не на руках у меня, – напомнила Юлия.
 – Так ты ей и глаза, наверное, закрыла? Тогда удивляюсь, почему тебя призраки сегодня заметили.
 – Да не я ей глаза закрыла, не я! Домна пожелала, чтоб это сделала меньшая моя девчонка – так я Рельку к ней поднесла ночью: - « Не рассказывать же вредному дедугану, что паршивка шла к кровати Домны своими ножонками.»
 – Домна желала?! Это неспроста! Думаю, что она что-то такое особое в твоей малышке заметила. Видно непростой человек из неё вырастет, если ты её не придавишь, Петровна. Характер у тебя, бабонька, чижолый – ты уж извиняй, что так балабоню.
 – Что мой характер? Сегодня он один, завтра другой будет. – «Духи твои сильно меня напугали, никуда теперь, ни на кого – даже на дурака, старого болвана доктора – не пойду жаловаться».
 – Нет, Петровна! Не меняются характеры – уж что Богом или Бесом дано, вот не против ночи будь помянуто! – с тем и умрёшь.
 – Какой ты строгий, Еремеич! Напугал ты меня.
 – А чего тебя пугать? Ты сама себя боись. Релечку твою береги - в ней твоё счастье, если она к тебе сердцем прирастёт. Пошто так сказал – сам не знаю, а будто кто приказ мне дал такое высказать.
 - «А я всё делаю, чтоб оттолкнуть от себя нелюбимую», – мысленно поругала себя Юлия. – «Но прав старик – пересилить себя не могу».
 – Ох-хо-хо! – вздохнула она. – Скорей бы из вашей суровой Сибири выбраться, да скорей бы война закончилась, да муж бы подлечился, приехал бы за мной – думаю, с ним я никаких ваших привидений бояться не буду, как не боялась до сих пор.
 – Проси доченьку свою, поскольку о ней святая Домна душой болела, чтоб она за отца помолилась. Она Домнушке глаза закрыла, значит, силу её переняла.
 – Ну, Релю мою просить не надо, она каждый день про отца вспоминает, хотя, наверное, и лица его не помнит – совсем крохой была, когда мы проводили отца на фронт. Дети Марьи приучили её к слову "папа".
 – Вот Реля твоя – чудное имя, право – может отмолить отца у войны. Тем боле, что её крестили, как ты мне поведала, и назвали Надеждою, а это как заклинание. Её христианское имя, навроде молитвы.

 - "Поживём-увидим, – подумала Юлия, – дай Бог, конечно, чтоб Надежда наша была такая святая, как Домна, которая и умерла, по мнению деревенских женщин, чтоб спасти многих людей от смерти".
 Вернувшись домой, и поговорив с Марьей насчёт дочкиной ноги и успокоившись, что вроде всё у Рели идёт на поправку, она покушала с Герой, и, уведя старшую в свою комнату, провела с ней небольшую беседу:
 – Теперь, когда у твоей сестрёнки все хорошо, признайся, что ты её с печки столкнула! Не хмурься и не отворачивайся, а скажи прямо.
 – А чего Релька мне говорила, что папа её, а не мой? Дралась со мной из-за него? Да застала тебя с чужим дядилой, крик подняла. Вот я её немного и поучила. А что? Нельзя было? Ты же сама, мама, хотела, когда родила Рельку, избавиться от неё!
 – Хотела, да «не хотел» - не дал! – разгневалась Юлия Петровна. – Ты ещё где-нибудь про это рассказывала? В школе? На улице? Подружкам?
 – Что я дурочка? За это же могут и в тюрьму посадить. А когда я столкнула Рельку с печки, то она сознание потеряла, и не помнит всего – потому, я даже за помощью побежала, сказав ей, что она слетела сама, а вчера пошутила, что это она, наверное, училась летать. Ты не слышала, мамочка – Релия тебе не хвасталась, что она летает ночами, как ведьма? И всё видит с высоты, правда после войны земля разгромленная – это её сильно печалит, – насмешничала старшая, хмурясь.
 – Это она тебе сама говорила? – поразилась Юлия Петровна.
 – Скажет она мне! Я бы её обсмеяла со всех сторон! Это она Маше сказки рассказывала, а та поверила. И тётька Машка поверила – потому так трясётся над Релькой, как над святошей какой. Помните, монашенка к нам зимой приходила – так хозяйка наша разговаривала с ней, почти как с Релькой сейчас разговаривает, ручки ей целует.
 – Так она же ребёнок ещё – сестричка твоя.
 – Ой, мама, не люблю, когда вы Рельку «сестричкой» называете!
 – Любишь, не любишь, а больше не вздумай над ней издеваться. Реля, по признанию всех жителей села, взяла свою силу от бабушки Домны – а ту точно «святой» называли, поклонялись ей. И если Реля силу у Домны взяла – а я думаю, что так оно и было – то, однажды, сумеет ею воспользоваться. И как бы тебе, и мне тоже, за свои измывательства над ней, расплачиваться, впоследствии, не пришлось.
 – Вы можете бояться, а я Рельки не боюсь.
 – Ладно, я тебя предупредила, а ты решай сама – потом мать, чтоб не упрекала. Можешь насмехаться, можешь, что хочешь говорить, но руками, а тем более ногами, не трогай сестру.
 – Ну, словами-то я её никак не переговорю - у Рельки их завсегда больше. Ещё говорит, что я дочь какого-то Чёрта – вот он мой отец.
 – А ты не перечь. Говори, что Чёрт – твой отец, тебе больше помогает в жизни, чем её папочка. Можешь сказать, что он тебе посылки присылает, с материалами, из которых мы с тобой себе платья шьём. А впрочем, нельзя этого говорить, а то дойдёт до Олега, что я получала посылки не от него – в деревне и так слухи ходят. Правда, я говорю, что это братья мне присылают, но ты не проболтайся.
 – Ладно, мамочка. Болтать я не стану. Но ты сошьёшь мне платье?

 На второй день после душевного разговора с Герой, пришла весть о Победе – в селе люди ходили и со слезами обнимались: плакали, смеялись. Казалось, все сошли с ума от радостного известия, помешались.
 С приходом вестей о Победе, даже весна расщедрилась – потекли-зазвенели ручьи, а через месяц-другой первые солдаты стали возвращаться в родное село и сразу брались обрабатывать землю, сеять после войны первые семена в почву, чтобы было что осенью собирать. Запрягались в бороны сами, потому что за четыре года войны скот, который растили, переделывали в тушёнку, молоко от коровушек в сгущёнку, и всё слали в те края, где гремела война, так что поголовье сильно уменьшилось.
 Жалея коз, коровок, на которых ранее солдатки пахали, вернувшиеся воины в тишине, обрабатывали землю, таща плуги-бороны на своих плечах, думая о грядущих временах, что оставшиеся коровы родят теляток, а хозяева из этих телят не тушёнку делать будут, а уже выращивать для молока, для жизни.
 Отец вернулся домой, как обещал в письмах, в середине осени, но если осень сибирская отнимала у детей и взрослых ягоды, грибы и орехи, которые они собирали в лесах – чем и кормились всё лето. Европейская осень прислала вместе с подлечившимся воином большой ораве детей, что скопилась в домище овдовевшей Марьи, чемодан с яблоками. Отец её нёс этот чемодан, хромая по селу в сопровождении мальчишек и девочек, возраста Рели и Геры – сельская детвора кто ещё не учился в школе или «отучился» уже к этому времени, всегда встречала и провожала пришедших – раньше с фронта, а теперь из госпиталей. Они упорно доводили до нужного дома – знакомых и неизвестных - в надежде, что солдат расщедрится, и подарит какой-нибудь значок или угостит чем-то вкусным, если сумел довезти «вкуснятину» до дома.
 К сожалению Реля, с её больной ногой, не бегала осенью с детьми по улицам – во-первых поспевать за сверстниками ей было нелегко, а во-вторых, где было найти обувь на её разные ноги? Левая распухала от долгих прогулок и становилась больше, чем правая. Летом мальчишки хозяйки носили её на руках в лес – или возили на телеге, если кто-то ехал в сторону леса – Калерия, не спеша, ползала по поляне, собирала с ними ягоды. И ела, разумеется – так что летом она хорошо питалась на «подножном корму», как называли это в доме сибирячки.
 Но в день приезда отца, она, «почувствовав» его приближение, объявила Гере: – Сегодня папка наш приедет.
 – Откуда ты знаешь? – надменно спросила та, собираясь в школу.
 – Знаю и всё. Приедет. А ты иди в школу, иди, потом увидитесь.
 – Ах ты, гадина! Себе только хочешь папочку заграбастать? Герочка, не дура, как ты думаешь. Не пойду сегодня в школу! Вот ещё! Мне самой хочется встретить отца и забрать у него все подарки, какие он привезёт. А тебе – шиш! Сиди тут со своей неотпиленной хромулей. – и умчалась на улицу, одев красивенькое пальтецо, «подаренное» ей, якобы, кем-то из вернувшихся солдат. Это они так с матерью говорили, а Реля думала, что не подарили это Гере, а мать купила ей эту красу у демобилизованных – многие солдаты привозили немецкие вещички домой, а некоторые, как погибший муж Марьи, так и в посылках слали, ещё когда война была. Вот и Герка надеялась, что отец их что-то привезёт.

 Ждала ли Реля чего от своего отца, как Гера? Нет. Отец же выписался из госпиталя, где он пролежал больше чем полгода – она это уже знала по своему «численнику», который сделала ей Марья давно – и время тянулось долго. Она ничего не ждала от больного, лишь бы папа скорее приехал, и она смогла бы разглядеть его как следует – когда Реля «летала» к нему в госпиталь, была ночь, и она плохо рассмотрела лицо отца.
 Она пыталась подготовиться ко времени прихода солдата, чтобы угостить его, когда он придёт в этот дом – хотя бы дивной морковкой, обильно уродившейся в этом году. И Реля босая выскочила на крыльцо, взяла из корзинки пучок красивой моркови, намытой хозяйкой на продажу – та ходила торговать овощами к вечернему поезду. На самом деле, Реле казалось - тётя Маша носила эту морковь, не ради продажи, а увидеть - не приедет ли её Филипп на этом поезде? Так делала половина вдов - они ещё надеялись, что кто-то ошибся, прислав им похоронку, а желанный приедет, назло всем, и обнимет их горячо!
 Выбрав самый красивый из пучков, Калерия осмотрела улицу и замерла – ватага мальчишек и девчонок – в их числе прыгала Гера – вела хромого солдата к их дому: - "Папа, папочка, – хотелось закричать маленькой его дочери, и броситься навстречу босиком, хотя земля была уже холодная, но она лишь замерла с морковью в руке.
 Отец, увидев её, заспешил ещё быстрее. Он оставил чемодан стоять на земле, а сам запрыгал к ней на крыльцо, схватил крепкими руками, прижал к себе: – Солнышко моё! Ты выросла ещё с тех пор, как прилетала ко мне, – прошептал нежно, щекоча щетиной ей ухо.
Солдат так стремительно её схватил, что Реля не успела вернуть мокрую морковь на место и, взмахнув рукой, задела ею лицо отца, капли чистой воды посыпались на его шинель, шапку, в которых тот приехал:
 – Ай да Реля! Перекрестила папаню, – заметила соседка старушка, которая подошла поближе к забору, чтобы видеть их встречу. – Чистая вода к счастью, солдат, не бойся росы. С возвращением тебя!
 – Да что вы! Это моя спасительница-доченька, она могла меня, чем хочет окрестить – землёй – всё бы от неё принял с благодарностью, - ещё разок поцеловав нежно Релю, он оглянулся на малышню, которая пыталась затащить его большой чемодан на крыльцо:
 – Вот этого не надо, детишки, он тяжёлый. Мне туда яблок наклали в госпитале, когда выбывал. Сам его занесу в дом, и угощу всех.
 – Нет, дядя, несите Релю в дом, а мы этот чемодан сами допрём.
 – Что же ты без обуви? Или нечего обуть, на твои ноженьки? Так папа привёз тебе валеночки на зиму, правда, большие, да с твоей ножкой как раз такие и надо. И тебе, Гера тоже валенки привёз – мне их дал один дедушка в поезде, за то, что своей пайкой его кормил, пока мы ехали, – говорил отец, сходя по ступеням за чемоданом.
Старшая дочь скривила губы: – Вот ещё! Валенки! Не стану я носить, пока снег не выпадет. Сейчас полегче обувка нужна.
 – И полегче я вам купил обувку – ботиночки, но боюсь, что тебе, такой капризуле, они не понравятся, потому что на ногах у тебя красивей. Где это тебе мать такую прелесть достала?
 – Так дядька один привёз с фронта, но на его дочь не налезли, он маме их подарил, для меня, сказал не жалко, они трофейные.
 – Ладно, пошли в дом, потом ты мне расскажешь, какие вам с мамой ещё подарки дарили, – нахмурился отец и, взяв чемодан, внёс его прямо в избу, где и раскрыл. На всех пахнуло таким необычным ароматом яблок, что ребятня удивилась: – Ой, это как земляника пахнет летом.
 – Вот, детишки, угощаю вас, берите, и домой несите, своим родным.
 
 Отец раздал почти полчемодана душистых яблок, а вторую оставил: своим детям, ребятне Марьи – большая же семья – да двум женщинам из которых к одной вернулся муж, а хозяйка ещё на что-то надеялась.
 Тётя Маша, услышав, что в её дом вернулся солдат, первая примчалась. И, увидев, что это не Филипп, а муж жилички, который всё носил свою младшую на руках, не то всплакнула, не то вздохнула:
 – Берегите, Олег, свою Релечку. Юля её не очень любит – вот при ребёнке нельзя того говорить, но маленькая ваша сама про то знает.
 – И я знаю, что Юля не очень её любит. Вон старшую свою, капризу, разрядила, а мой "осколочек солнца" босая бегает во двор, и платье на ней, хуже некуда. И то, как я понял, вашими заботами заплаты на плечах подшиты, иначе бы дырками светила моя солнечная. Но я Релюхе пару платьишек красивых тоже привёз – не только же Герке бегать в трофейном. Кто-то из Юлиных любовников это всё им надарил?
 – Нет, Олег, вы меня в это дело не ввязывайте. За яблоки спасибо, и ужином я сейчас накормлю – а то Юля когда ещё вернётся. Она в дальнем селе сейчас – там какое-то совещание. И если нетрудно, покажите Релечкины платьица – пока моих девчонок дома нет, а то будут завидовать, хотя им отец наслал много добра, как раз перед гибелью.
 – Вот, пожалуйста. Точнее, эти платья планировались обоим дочурам. И Юля мне писала, что обе они одинаковые. Мол Реля догнала уже в росте Геру. Вот я и выбрал на толкучке, в том городе, где лечился, два одинаковых платья. Но вижу, что Юля обманывала – меньшая, моё «солнышко», выглядит меньше, чем на пять лет, а Гера на восемь, хотя, по метрике, ей должно быть сейчас семь с половиной. Или восемь? Не помню.
 – Ой, не удивляйтесь. Юля подкармливает старшую дочь отдельно. Вот хорошо, что она ушла в школу – но вы видели, что одета Гера, как никто в селе. А уж балует мать свою любимицу... – Марья осеклась, услышав шорох.

 – Это кто моя любимица? – показалась в дверях Юлия и, увидев мужа, стала сползать по косяку двери, будто сознание потеряла, так соскучилась по мужчине, что просто не выдержало сердце. На самом деле она давно стояла под дверью, слушая подлый, по её мнению, разговор. Не выдержала, дёрнула за ручку, и чтобы разжалобить солдата, упала. Тот, разумеется, поверил, бросился к ней, схватил на руки, и исчез с матерью в той комнате, куда она не раз уже приводила других мужчин. Оставшись, хозяйка и Реля растерянно поглядели в глаза друг другу: - "Почему он так?" – спрашивали глаза меньшей, а Марья погладила её по головке:
 – Что поделаешь? Терпи! Они давно не виделись, а любовь мужчины к женщине сильнее, чем любовь к ребёнку – ты умная поймёшь, когда вырастешь. И не говори папе, что мамка иногда бывала неверна ему. Он может не поверить, и тоже невзлюбит тебя. Для мужика сейчас самое важное жена, и пока он сам не убедится, что Юля ему изменяет, никому не поверит. Это ему сейчас не нужно.
 – Да я и не думала папе докладывать – это с успехом сделает любимая доченька мамы, если «мамочка» чем-то Герке досадит.
 – Пусть лучше она говорит, но не ты. Но сомневаюсь я, что любимица Юли когда-нибудь пойдёт против неё – пока Гера получает от матери всё, что захочет, она не станет вредить сама себе. Ты поучись у старшей, как платьица себе выманивать, как кушать хорошо.
 – Нет, тётя Маша, я так никогда не смогу. Да и мама никогда меня не полюбит настолько, чтобы во вред Гере покупать или шить одежду мне. Видно мне на роду написано быть нелюбимой.
 – Не грусти, девчонка, не плачь. Тебя любила Домна, если ты помнишь её, а это значит, что в жизни тебя будут любить другие люди и посильнее, чем твою старшую сестру. В них ты найдёшь утешение.
 – Да. Может быть. Я чувствую, что вы меня тоже любите?
 – Ещё и как, детка моя. А ну одень одно из платьев, я хоть полюбуюсь на тебя. Давай, я тебе помогу. Вот какая ты у нас красивая. И ботиночки одень, ботиночки. Хоть они и не такие чудные, как у Геры, но зато ножке твоей больной удобно в них будет. Ну-ка, пройдись! Ты в них почти и не хромаешь.
 – Это всё папа! – Реля широко раскрыла глаза. – Он, перед вашим приходом, сказал мне: – «Отдай мне свою хромоту, а сама ходи ровно». Вот я и хожу почти не хромая. Может эти ботиночки волшебные?
 – Считай, что так. А папа ещё вернётся к тебе, и станет любить.
 – Не думаю, – покачала кудрявой головкой Реля. – раз вы говорите, что женщина для мужчины важнее, чем ребёнок, пусть будет так. Я не претендую, чтобы он любил меня больше мамы, хотя она не заслуживает папиной любви.
 – Умница, потому что у мамы могут появиться послевоенные детки, а таких, любят больше, чем довоенных.
 – А чем те дети лучше нас, довоенных?
 – Те дети такие же, а родители, битые войной, становятся терпимее и жалеют тех, которые послабее.
 – Значит, мама может полюбить следующих детей больше Геры?
 – Возможно. Это тебя утешит?
 – Ещё не знаю. Но хотелось бы, чтоб мама любила всех детей. Она пугает меня своей ненавистью ко мне.
 – Но ты сильная! Реле, умирая, бабушка Домна шепнула волшебное слово, силу свою отдала. Может быть, ты отца спасла от смерти.
 – Я помню, как во сне летала, растирала его ногу, а если бы ногу папе отпилили, он бы не захотел жить – так мне, во сне, сказал.
 – Вот видишь, я правильно угадала, ты – волшебница. И жить станешь как спасительница людей – тебе ещё не раз придётся спасать, да так, что о своих бедах ты забудешь. А вырастешь, плюнешь на Герку и мать, которые в тебе станут нуждаться больше, чем ты в них нуждаешься сейчас. И расставайся с ними резко, иначе они захотят долго пить из тебя кровушку – они обе вампирки, как я говорила уже твоей родительнице, от таких надо бежать без оглядки.

 – А что если они мою кровь, до того как я уйду от них, высосут?
 – Ты не бойся их и сопротивляйся, милая моя. Лишь так можно победить вампиров. Говори им дерзкие слова, как я уже слышала, ты стала говорить, не спускай им ни на копейку, везде, где они хотят нагадить, ставь им препоны – сопротивление вампирам хуже смерти. Когда мать твоя станет тебя облаивать как собака, ты тихо начинай расспрашивать её о бабушке Домне. Воспоминания о старушке надолго станут усмирять твою мать – зло боится добра, всегда с ним борется, а когда добро побеждает – как у вас не раз ещё случится – то зло, будто под лавку прячется, как нашкодившая и побитая собака.
 – Надолго ли? – засомневалась Калерия.
 – Ну, надолго ли – это от людей зависит. Может тебе придётся не один раз воевать с Геркой и матерью. Одно запомни, ты их должна побеждать, а не они тебя. В тряпках, в одежде, пусть и они иногда берут верх и думают, что подавили тебя, а ты вывернись, покажи им, что одежда для тебя не самое важное, побей их величием твоей души-сердца – вот что им горше всего будет переживать от тебя. Поняла?
 – Не всё. Не знаю еще, что такое величие души или сердца, но думаю, что когда-нибудь пойму, или само ко мне придет это знание?
 – К таким умницам как ты, всё само приходит. Я от тебя, за годы, что вы у меня жили, такое услышала, какого от всех своих умников не слыхала. Вот будто такие же дети, как и ты, и люблю я их одинаково, и поражают иногда меня умом, какого у нас не было, но ты, Реля, более моих детей меня поражала. Всё же бабка Домна тебе дала так много, что ты, подрастая, и поумнее людей будешь ставить в тупик.
 – Опять не поняла что такое тупик.
 – Да ладно тебе притворяться. Или когда узнаешь, то вспомни тётю Машу, которая предсказывала тебе победить в борьбе с гадюками.
 – Ну, спасибо вам. Утешили. Мне трудно будет уезжать от вас. Но мама, как я понимаю, не останется в Сибири?
 – Ещё бы она осталась! Такая избалованная мужем женщина. Сильно твой батяня любит её, чтоб не выполнить её приказ – немедленно уезжать оттуда, где её хорошо знают, и много могут мужику порассказать.
 – А кто расскажет? Если вы сами не хотите и мне запретили?
 – Не я и не ты, а вот вдовы, которые были мужьям верны, могут выдать. Невольно, – хозяйка вздохнула, – увидев чужое счастье, скажут.
 
 Про себя Марьюшка говорила, потому что не раз и не два она выдавала нечаянно свою постоялицу. И Юлия Петровна увидев в лице всех вдов как бы соперниц себе: – «Так и норовят мужика увести!» – заторопилась с отъездом. Муж, позабавившись с ней две недельки, навострил было уши, стал ходить по селу, да всех выслушивать. И председательша – «Будь она неладна» – злилась мать, что та прилипла к плохо подлеченному солдату: – «Милай, я слышала от Юлюшки, что ты большой дока по тракторам да другим машинам? Не подмогнёшь наладить нам МТС? Я хорошо заплачу, а в дорогу вам нужны будут деньги, хотя, я знаю, победителям с семьёй дорога бесплатная, да ведь кормить деток надо, а ехать, долго теперича, когда большинство дорог разбито.
 Это возмутило Юлию Петровну:
 – Ты что, Семёновна, мне мужа баламутишь? У него все ноги изранены – их ещё не полностью вылечили, оставаться ему с кровоточащими ранами в Сибири нельзя, а то загноятся. Хочу его к морю отвезти – говорят, солёная вода такие раны излечивает. А деньги на дорогу у меня есть и без ваших обойдёмся.
 – Тогда увози мужа скорей, пока бабы наши его не растерзали. Ты изменяла ему, а у верных жён языки уже чешутся всё ему поведать.
 – Какая же ты хозяйка в своей деревне, если не можешь трепушкам языки подрезать? – сердилась Юлия, и семью поторопилась увезти. Сначала ей захотелось в Украину, но муж сказал:
 – На Украине, Юля, всё разбито, всё разворовано немцами. Поехали в Литву, там поменьше фрицы безобразничали, продуктов больше, хоть голодать не будем.
 – В Литву, так в Литву – я с тобой хоть на край света. Но тогда заедем в Торопец, хочу забрать некоторые вещи, если они сохранились.
 – Ты шутишь, Юля. Что могло сохраниться в войну?
 – Ладно, плакать не стану, но людям, поживившимся, в глаза посмотрю. Кто мог забрать мои одежды? Только Рита с бабушкой.
 – Побойся бога, Юля. Рита на фронте воевала, а бабка если взяла что из твоих уборов, то чтобы на хлеб продать или поменять.
 – Да ладно, я не такая жадная – просто хочу заехать в Торопец. Да Гере метрику востребовать, потому что ту мы не то потеряли, не то она потерялась. – Юлия Петровна хотела сделать Гере метрику как себе – годика на три моложе. – Правда мне придётся съездить в Великие Луки.
 - Я вроде приносил тебе все документы. Но если потерялось что – заедем. Возможно, там и жить останемся.
 – А вот это не мечтай. Чтобы опять ты мне там изменял? Поклонниц у тебя там много осталось – если, конечно, живы ещё.
 – Это ещё надо проверить, Юля, кто кому больше рогов наставил, - отец сердился, и уходил в тамбур курить, а Реля, чувствуя, что мать, в гневе, может наброситься на неё, пробовала её заговорить, особенно если Герки не было поблизости. Тут надо сказать, что восьмилетка уже вовсю «крутила романсы», как говорил отец, с мальчиками в вагоне, особенно старшими. А первоначально с ними ехал пятнадцатилетний паренёк – такой самостоятельный – разыскивал своих родных и вот мотался из одного края в другой, что поражало даже взрослых, которые, если у них была еда, подкармливали мальчишку.
И сейчас тот паренек, и Гера что-то грызли – уж не семечки ли? – находясь в купе, возле самых проводников.
 Реле тоже хотелось семечек - хоть как-то голод утолить, пока не купят что-нибудь на ближайшей станции, если там есть торгующие. Не на всех станциях люди выносили к поезду продукты – видно самим есть было нечего. Война, как понимала Реля, здорово разорила людей.

 – Ну, чего надулась как сыч? Или я тебе на вопрос не ответила?
 – Да я спрашивала, как я начала ходить. Потому что мне, во снах, снятся странности – то я начала ходить ещё у бабушки Домны, то Маша маленькая, которая мне численник нарисовала, будто она меня учила.
 – Да, ходить ты начала довольно странно. Как я тебе уже, кажется, говорила, что несколько шагов ты сделала перед смертью Домны. К моему великому удивлению, ночью, поставленная на ножки, по приказанию Домны, ты дотопала до её кровати. А уж потом, как мы похоронили старушку и переехали в дом той вздорной женщины, которая почти оговорила меня перед Олегом, мерзавка! Сама, верно, хотела Олега моего к своей юбке пришить, да не вышло – он меня любит и любит навечно!
 -Ой, мама, не надо про это. Лучше вспомните, что было, когда мы только к тёте Марье перебрались.
 – Да, ты хочешь узнать, как ты пошла? Так вот, ты меня удивила - сделав несколько шажков к кровати Домны, и, вроде как, попрощавшись с ней, но как только старушка умерла, ты словно забыла, что умеешь ходить. И в доме Машки, а мы к ней перебрались почти зимой – её ребятишки, которых было много – снова учили тебя ходить.
 – Вот это я и хотела знать. Значит, несколько дней в новом доме я осматривалась и лентяйничала?
 – Несколько дней! Ты месяца три, наверное, ещё не ходила. Хорошо простудили тебя старухи на кладбище. И долго напоминал о себе голод, который мы все вместе пережили, когда увозили нас от фашистов.
 – Мам, ну какой голод? Всё-таки в санитарном составе ехали! Это потом, как мне кажется, голодать начали, когда стали подбирать других людей, с разбитых поездов.
 – Ну, как ты можешь это помнить, если совсем младенцем была? Тебя, в те времена, хоть корми, хоть не корми, хоть из окна выкинь...
 – Мне кажется, что вы так и хотели сделать, да только люди, которые были вокруг, помешали вам выкинуть свёрток с дочерью.
 – Вот и говори с тобой, после твоих диких измышлений! – сделала рассерженный вид Юлия Петровна. – Всё! Хватит! И не подходи ко мне больше с твоими дурацкими вопросами. Такую войну пережили все, а ты только и спрашиваешь о том, как ты изволила начать ходить. Интересней вопросов у тебя нет? А ещё Геру ругаешь, что она себя лишь любит. А сама ни разу не поинтересовалась, как родительница пережила такую войну, с двумя сопливками на руках?
 – Во-первых, я не раз вас спрашивала – так вы же не хотите рассказывать, всё находите мне работу, только бы не говорить с нелюбимой дочерью. Да и чего вы можете рассказать? Неужели про мужчину, которого я застала у вас в постели, перед тем, как папа вернулся? Но про этого человека вы даже подружкам не рассказали, насколько я помню тех бездельниц из Райкома, которые приезжали «в гости» к бедняге председательше нашей, а на самом деле продуктов получше выпросить, и «погулять» на то, что не ими выращено, вместе с вами и мужиками.
 – Ах ты, негодяйка! – вспылила Юлия. – Тебе лишь бы матери глаза колоть! И не подходи больше ко мне со своими мерзкими вопросами. Разговаривать с тобой больше не желаю! Пытай вон лучше папку, как он воевал? Да не забудь спросить, был ли он мне на фронте верен? Кажется, твой любимый родитель больше гулял, чем воевал. Другие с фронта посылки домой присылали – и какие в них были вещи трофейные! Ты знаешь, что такое «трофейные», да? Ты, «умница Машкина», знаешь?
 – Знаю. Это вещи ворованные, как мне папа говорил. Потому что ходить по разбитым домам, и брать чужую одежду – это подлость.
 – Этой подлостью занимались во все войны те, кто победил.
 – Но надо же когда-то и остановиться? Неужели люди не умнеют?
 – Да, все бы такие умные, как ты были, так не присылали бы посылки домой раз за разом – вот как делал Марьин муж – обеспечил всю семью одеждой лет на пять.
 – За то он и погиб! – быстро сказала Реля. – Одежда износится, а отца у детей не будет. Лучше бы он не присылал, но выжил.
 – Ты радуешься чужому горю? – позлорадствовала Юлия Петровна.
 – Ну, зачем вы так? Не радуюсь я, а сочувствую детям Марьи. Рада тому, что отец наш на войне не воровал, и Бог его миловал, вернулся.
 – Он, наверное, потому и не брал чужого, что, как найдёт женщину в доме, то предпочитал с ней полюбиться, да ещё и подкармливал, небось, её из своего солдатского пайка?
 – Мама, он же семь раз был ранен, больше по госпиталям лежал! – жалобно сказала Реля, и слезы навернулись ей на глаза.
 – Да, лежал-вылёживался, наверное, и за медсестрами там ухаживал. Другие, после таких серьёзных ранений, какие были у твоего отца, на побывку к жёнам, приезжали. А твой папуля, как выздоровеет, сразу и на войну свою несётся – будто там, без него, воевать некому. А привёз оттуда, за всю свою доблесть, два ордена и три медальки, когда у хороших солдат груди-то в орденах.
 – Мама, я слышала, как папа в поезде рассказывал одному человеку, что не всегда давали награды тем, кто их заслужил.
 – Конечно. Слышала я сказочки твоего отца, что награждали только тех, кто по штабам сидел, и начальству угождал. И ваш отец мог в штабах высиживать, а не на передний край рваться, и грудь бы под ордена, не под пули подставлять. Но всё! Поговори, если хочешь, о войне с отцом – он тебе побоится правду-то рассказывать, потому что ты мала ещё, и можешь не понять его, а ко мне больше не лезь как репей!

 Юлия Петровна таким строгим тоном сказала это, что Реля, в самом деле, на некоторое время перестала приставать к матери с вопросами. И будто назло ей мать заговорила с женщиной, едущей на боковой полке, которая только проснулась, и дико оглядывалась, не понимая, где она. У Рели создалось впечатление, что попутчица сумасшедшая, или бежит от кого-то или чего-то, очень страшного: – «Наверное, от войны?»
 Но Юлия Петровна не видела всего этого:
 – Что вы всё спите, да спите. Слезайте, причешитесь, и мы немного поговорим о жизни – ведь вы тоже в Калининскую область сейчас едете?
 – Да. В Калинин. Но мне надо дальше. В Торопец! Там мои детишки погибли, там – мне люди написали, – она спрыгнула с полки так ловко, что Реле показалось - женщина не первый раз делает такие прыжки.
 – Садитесь вот здесь. – Мать показала на место возле себя, и поморщилась – женщина воняла дурно, затхлостью, будто ехала она из тюрьмы – такие уже встречались на их пути. – Вы откуда?
 – Оттуда, откуда вы и подумали – из заключения. До войны угодила за колючую проволоку, и вот только возвращаюсь, потеряв трёх детишек. И за что сидела, вы думаете? Да, по дурости. Подралась с одной, такой же, как я, выпивохой и покалечила малость. Меня, от двух мальцов забрали, но с ними отец оставался – он у меня не пил и не курил. Но началась война, и его замели на фронт, а дети остались с бабкой, но, та заболела в войну и вроде как не могла за ними уследить. Так нашлись добрые люди, пригрели моих мальчишек, откормили, а потом забили, как поросят и холодец из них сделали, – женщина заплакала мутными слезами.
 Реля вздрогнула: – «Какой ужас!» – и посмотрела на мать; та сидела спокойно, не один мускул не дрогнул на её лице.
 – Так это правда? – задумчиво проговорила она. – Что в Торопце, где мы также до войны жили, убивали людей и занимались людоедством?
 – Вот именно! – женщина зарыла лицо в грязный платок. – Счастье вам, что удалось эвакуироваться, а то б и вас, и ваших деток съели.
 – Мне писали об этом люди, но я не верила. Но как же вы говорили, что у вас было трое детей, а погибли только двое мальчишек?
 – А! – женщина махнула рукой. – В тюрьме я опять забеременела, и родила девочку, которая умерла через три дня – кормить было нечем.
 – Ну, не печальтесь. Родите ещё – вы женщина здоровая.
 – Нет. Здоровье-то как раз и убабахала в тюряге. Потому мне девочку так жалко, что завыла бы на луну, да луна прячется от меня. А за мальчишек своих горло бы перегрызла тем нелюдям, да где их сыскать?
 – Успокойтесь, придите в себя, скажите, что ваша жизнь самая дорогая для вас. Вот я вам про себя расскажу. Ещё девушкой, году примерно в тридцать первом, забеременела я от одного гада, а он женатик был и от ребёнка отказывался, и помогать мне, как я поняла, не собирался. Что делать? Родился ребёнок, не нужный ни ему, ни мне. Так я его не кормила три дня, мальчишка покричал-покричал, и умер. Это в хорошее время, а не в войну, как у вас.
 – Ах ты, гадина! – глаза у женщины сделались лютые. – Собственного, родного дитя не кормила? Да я тебя сейчас готова за него убить!
 Реля, лёжа на второй полке, слушала эти признания, и у девочки онемело всё – она хотела закричать и не смогла, хотела свалиться на мать, чтобы придушить её за это гадкое признание, но почувствовала, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Мать казалось, выпила из неё все соки – Калерия ощутила сухость во рту: – «Вот она – вампирша! Тётя Маша говорила правду. Она, зная, что я их слушаю, нарочно, что ли повела этот разговор? Знает, что я сейчас мучаюсь, а ей прекрасно, ей радостно. Хоть бы эта женщина и вправду её убила!»
 – А что вы так всполошились? – удивилась её мучительница. – Кто из нас убийца? Я нежеланному ребёнку дала умереть – у него уродства на лице были. А вы сами убили, и тем детей своих погубили, усевшись в тюрьму, да и в тюрьме девочку не уберегли, а ещё на меня злитесь?
 – Так у вас был уродик ребёнок? Тогда я зря конечно вскинулась. И вы правы насчёт того, что я сама своих детей подвела. Извините!
 – Не за что. – Реля чувствовала, как мать улыбнулась. – Я думала, как бы вас развеять от тяжёлых дум, и рассказала про сына, потому что мысли тоже не раз приходят в голову, а не напрасно ли я так сделала? Возможно, его прооперировали бы, и всё бы было в норме.
 - «Никакие тебе мысли тяжёлые не приходят, – горько думала Калерия, лежа не шевелясь. – И ребёнок родился хорошим. Это был мой братик, и ты его угробила, как хотела когда-то лишить жизни меня, а папа вам с Геркой помешал. Как бы я хотела, чтобы тот мальчик жил, да защищал меня от вас, двух гадюк».
 Женщины поговорили ещё немножко и разошлись – мать дала «тюремщице» немного денег, чтобы она купила вина, а та как ушла на остановке, так и не вернулась больше – видимо, выпила да и уснула где-то.
Над чем и шутили мать с отцом и Гера, завтракая тем, что папка принёс с полустанка – горячая картошка с солёными огурчиками. Попытались покормить и Релю, но та не могла ни говорить, ни сойти к ним со своей полки – так она ехала, молча, ещё часов пять или более - не известно. Но после обеда на боковое, нижнее место, пришёл старик-боровик, как сам себя назвал, и тотчас заметил Релю, её молчаливость:

 – Э, люди, кто из вас девочку так обидел, что ей жить не хочется? Ты заболела, маленькая? Нет? Вижу, что живая ещё, хотя не хочется тебе ни с кем говорить. Ты и не говори с теми, кто тебя обидел…
 – Да кто её обидел! – засмеялась Гера. – Я с нашей дурёхой с утра ни слова не сказала, больше с чужими людьми находилась, а когда пришла на завтрак, на неё уже столбняк напал. Может это болезнь?
 – Молчи, глупая! – прикрикнул на Геру отец. – Если Бог тебе ума не дал, так ты хоть людей постесняйся. Реля, и вправду, заболела, а ты трещишь, как сорока. Релюха, может тебе врача вызвать на станции?
 На что Калерия с трудом покачала головой, и глаза её обратились на доброго старичка. Ей показалось, что он сам Бог и точно знает её беду. В ответ старичок ей кивнул, и приказал отцу снять её с полки:
 – Тихонечко, кости ей не поломай. Да давай её сюда, вот на это место. Сейчас мы с ней поедим, чем Бог послал, и покалякаем, а вы не мешайте, лучше бы вы ушли куда, в другое купе, что ли? Вот ты, болтушка, особо нам мешаешь. Пошла бы ты к своему кавалеру.
 – И подумаешь! И уйду! А вы вылечите нашу притворщицу! – Гера с удовольствием упорхнула, даже не выслушав ответа.
 – Да уж попробую, – старичок вынул из своей котомки еду – тыкву-пюре в мисочке, приготовленные так, что у Рели глаза заблестели:
 - Ой, нам тётя Маша готовила такое, когда мы с Геркой в детский садик ходили. И мы несли это бережно, чтобы не уронить, иначе голодать бы пришлось весь день.
 - Ну, разговорилась, – удивилась Юлия Петровна, которая не ушла, когда старичок всем предлагал покинуть купе: – «Вот ещё! Может вор? Мы уйдём, а он последнее утащит. Да если бы унёс всё вместе с Релькой, я бы не возражала. А так, нечего всем потакать».
 Однако, поев, старичок и Релька склонились друг к другу и говорили так тихо, что как ни напрягала слух мать, ничего не могла разобрать. Даже больше – её начало клонить в сон: – «Что это, уж не беременная ли я? Вот некстати. Родить сейчас, после возвращения Олега, так жизнь ещё не устроенная, да и голодноватая, хотя муж везёт нас в края вроде бы сытые, по теперешним меркам...»
 Уснув, она уже не слышала, о чём переговаривались старичок с Релей - если бы услышала, то устроила бы дочери жизнь хуже, чем была до сих пор - точнее, она бы меньшую «стёрла в порошок» за дерзкие речи.
 – Скажи мне, маленькая, тебя обидела мама, да? Не надо краснеть я знаю всё – она рассказала чужой тётке, что сынка уморила голодом? Так ведь? Твоего старшего братика?
 – Откуда вы знаете? – прохрипела Реля, голос у неё сел.
 – Знаю вот. Но ты не волнуйся за того мальчика, ведь он не пропал совсем – его родишь ты.
 – Как это? Я ещё маленькая, чтобы рожать.
 – Когда вырастешь, тогда и родишь. Но сначала ты вынянчишь двух своих сестрёнок, которых родит твоя мать. Вот их ты не дашь ей уничтожить, ты их выходишь. Согласна?
 – Это запросто. Конечно, я больше не дам ей убивать кого-то.
 – Тебе будет трудно, малышка, ох, трудно, но всегда хорошие люди найдутся, которые тебе помогут, потому что ты будешь делать славные дела, спасая людей от смерти, как ты спасла твоего отца.
 – А вы кто, дедушка? Ангел? Который прислал нам письмо, что папа находится в опасности. Я летала тогда к нему, и хотя у меня самой нога болела, но спасла его. Это вы прислали нам письмо?
 – Я! И всегда буду тебе помогать - не я, так помоложе Ангелы, но ты расти доброй и терпеливой – тогда ты сможешь и братца возродить. А теперь, давай-ка дедка почитает тебе сказки Пушкина. Читали тебе?
 – Немного. Самую малость. А я их очень люблю слушать. Вы бы меня научили читать саму – вот бы мне была радость.
 – А и научишься. Вот сейчас я тебе почитаю, а потом буковки покажу, да расскажу про них, что какая означает, - и будто бы говорил, что про буковки, но Реля мало запомнила – была ещё под впечатлением материного, страшного рассказа. Между тем старичок был откровенно рад, о чем он потом – много лет спустя рассказывал Калерии об их поездке.

 Вот и провёл день с Релюшкой
 После нервного её потрясения.
 Успокоил, пошептал ей на ушко,
 Что это ещё не землетрясение.
 Разумеется Юлька – змеища,
 Что так взволновала внучку.
 Эта развратная баба - дурища,
 Так и хочется дать ей взбучку.
 Правда, сейчас она в тягости –
 Хорошо встретилась с мужем.
 Но не видел я в ней радости,
 Что родит – ей ребёнок не нужен.

 Станет, как с Релей расправляться?
 Уже думает, как погубить ребёнка?
 Но теперь мне не надо бояться.
 Внучка вступит в бой за сестрёнку.
 Да, сестрицу выходит Реля,
 Наперекор матери ринется смелая.
 Время её точно приспело,
 Показать на что девка умелая.

 Жаль, в школу её не пустит мать,
 Хотя Релюшка будет рваться.
 Но я научу её сейчас читать.
 Книжек она не станет цураться,
 Как, я вижу, лентяйка Гера,
 Но это ещё полбеды или дела.
 Она и к сестрам не станет загораться.
 А Реля безграмотной не останется,
 Хоть с малышками ей мученье.
 Что мать в глупое развлечение,
 Сделает из младших бездарей,
 Чтобы Реле было больней.

 Она не перестанет сестёр любить,
 Всё же растила с пелёнок.
 И вполне может быть,
 Приведёт в сознание девчонок.
 А не то я подскажу этой няньке,
 Чтоб о сёстрах не очень страдала.
 Они тянут своё покрывало,
 Не видя, что оно с изнанки.

 Дедка проехал вместе с ними всего несколько часов. Ночью сошёл, оставив Реле книгу сказок, которые она толком ещё не запомнила, но, проснувшись, стала разбирать буквы, про которые ей не успел ничего рассказать её новый знакомый. Вспоминая сказки, и разглядывая буквы, она сама догадалась складывать буквы в слога, потом в слова, не заметив, что уже читает. Да мало читает, ещё и текст понимает: – «Спасибо тебе, дедушка, научил меня читать, и от маминой подлости вылечил».
 Много позже Калерия узнает о дедушке, и кем он ей приходится. Пушкин так и рассказывал ей о себе, в стихах. И как он смягчил ей жуткое состояние, после страшного рассказа матери.

 Вот тут и появился Реле наш Поэт
 В дорожного бродягу обрядился
 Играл он старика шестидесяти лет
 И образ этот славно получился.
 И цели он поставленной добился.
 Внучонку словно мать скрутила,
 Как из ушата холодом хватила,
 Уж Реле не хотелось жить.
 Пришлось отцу тут силу применить
 Релю поднять и к деду посадить.
 А дальше он беседы их не слышал
 Уж равнодушием он к дочери дышал.
 Кто ногу спас ему о том не вспоминал.
 И при беременной жене телёнком стал.

 Пропал будто отец, но дед-то есть.
 Он внучке предложил покушать.
 Затем слова его заветные послушать,
 А слов тех было и не перечесть
 И сказки ей читал, конечно, Пушкина.
 Девчонка слушала, раскрыв глаза.
 Всё слушала. И слушала. И слушала,
 Ресницами трясла как стрекоза.
 Ей деда сказки по душе пришлись.
 Восприняла, как жизни бытиё.
 Ну, дед или не дед он, в самом деле?
 Не видел никого кроме неё.
 Ни Юльки, уложил беременную спать.
 Вампиршу Геру отослал в купе другое.
 Олегу рохле посидеть бы с ними,
 Но занят был делами он иными
 И Реля для него не самое родное.

 Поэту Реля – будто лучик солнца
 Читал ей сказки, слёзы вытирал
 Но Космос уж грозил ему в оконце
 - «Уж время вышло – ты забыл?»
 И выпросил ещё часок Поэт, до ночи
 Спать уложить и книгу ей отдать.
 - «Вы видите, родители-то сволочи,
 Особенно её родная мать».
 Спать уложил и книгу в изголовье:
 - Попробуй, внучка завтра же читать.
 Должна ты буковки была узнать.
 Всё остальное просто, как присловье.
 
 И даром сим он Релю наградил.
 Она на утро сказки уж читала.
 Запомнить буквы ей хватило сил.
 Ну, а слова сама уж подбирала.

 Город Торопец, где она родилась, Реле запомнился тем, что пришла молодая красивая девушка, которая ей снилась в снах, и звалась Ритой, рассказала о своей жизни на фронте. Про вещи, которые мать оставила, уезжая с санитарным поездом, она ничего не знала, так как бабушка её погибла – тут обе женщины и отец заплакали. Ритин дом разгромили, при бомбёжке и потому она не то что про вещи, но не знает где искать могилку бабушки своей. Рита приходила все дни, пока они жили в Торопце, играла с Релей, водила её показывать город, плакала, что показывать нечего – разгромленные и разграбленные дома.
В эти дни мать ездила в Великие Луки за метрикой Геры – вернулась довольная. Реля поняла, что мать получила то, что хотела. И получив желаемое, заторопила мужа с отъездом в Литву.

 В Литве, они, первоначально, жили в Вильнюсе, возле школы, что сильно радовало Релю. Гера шла в школу, а она тихонечко выходила её провожать, особенно весной, когда не надо было надевать много одёжек. Шла тихонько до школы, потом стояла там, у крыльца, поджидая пока пройдут все школьники на занятия. После учёбы также встречала, прячась среди кустов, чтобы не заметила сестра – крик бы поднялся.
Реле хотелось узнать от школьников, чему их учат, но оголодавшие малыши, после учёбы спешили домой, чтобы перекусить, а более взрослые разговаривали о каких-то играх, кино, а не о занятиях. Никак не удавалось ей понять, о чём говорят на уроках – Гера фыркала, если сестра её спрашивала: – Пойдёшь в школу и узнаешь, а вообще учиться довольно скучно, особенно если некоторые спят на уроках.
 Весной Реля подружилась с литовскими ребятишками, которые учили её говорить на их языке, а сами у Рели перенимали русские слова. Казалось жизнь начала открываться для маленькой девочки – росла Реля медленно – новой стороной, тем более, что её возле школы однажды заметила русская учительница, и подсела к Реле на скамейку, где она читала книжку, кем-то забытую или просто брошенную. Книга была до такой степени потрёпанной, что её в руки взять было неприятно, если б не сказки, которые унесли Калерию в мир мечтаний. Она даже не заметила, что красивая женщина сидит рядышком с ней, и внимательно наблюдает за ней:
 – Как ты хорошо читаешь, а ведь по возрасту, я думаю, ты не ходишь в школу? Или ты не читаешь, а просто рисунки рассматриваешь? – Сказала по русски, чем удивила. В Вильнюсе говорили больше на литовском языке, пока ещё мало понятным Реле.
 – Ой, вы меня напугали. Здесь редко говорят по-русски, я даже привыкла уже немного литовскую речь понимать. А читаю я только по-русски, потому что в школу я ещё не хожу. Вот нашла эту книжку на скамье – это не ваша? Тогда простите, что без спросу взяла.
 – Ну что ты! Будь эта книга моя, я бы её держала в чистоте, потому что люблю книги. А эту кто-то бросил из литовских детей – видно не всё им понятно по-русски - читали, трепали, да и оставили тебе. Ты не могла бы мне немного почитать.
 – Хорошо, но только вот столько, – Реля показала пальчиками маленький абзац, – потому что когда я читаю вслух, то стараюсь читать выразительно, как говорит моя старшая сестра, но не вникаю в смысл.
 – Да? Ну, почитай-почитай, мне очень нравится, когда читают «выразительно». Мои ученики мне очень плохо читают сейчас даже букварь, а если не школьница умеет читать, да ещё делать паузы, где надо, такое мне встречается редко.
 – Так вы учительница? Тогда послушайте. Я сначала начну, конечно. «Жила-была одна хорошая женщина с двумя маленькими дочками в лесу. Жили они одиноко, невдалеке от большого селения, куда им приходилось ходить или ездить на велосипеде в магазин. В село они возили на продажу цветы, ягоды, грибы, которые дочери собирали в лесу, а на вырученные деньги покупали продукты, материалы на платья и нитки, чтобы шить одежду. Мать и девочки жили хоть и не богато, но дружно. Они возле своего дома насадили кусты роз – алых и белых – потому что мать, когда родила своих доченек, назвала их Белочкой и Розочкой...» Хватит?
 – Ты красиво читаешь. Но я не верю, что, стараясь произнести выразительно, ты не вникаешь в смысл, как говорит твоя сестра. Мне не показалось, что ты читаешь бездумно.
 – Это потому, что я эту сказку уже второй раз читаю – ведь помню уже, про что читала.
 – А от кого ты научилась читать? От старшей сестры?
 – Ой, наша Герочка гораздо хуже меня читает, хоть и заканчивает первый класс. Недавно читала маме вслух, я мало поняла из её «спотыкачей», а рассказ был простой про Филиппка.
 – Так Гера твоя сестра? Она моя ученица, и мне стыдно, что вызывает она чтением твою критику. Но вы совсем не похожи, я не сказала бы, что вы от одного отца и матери, которые похожи друг на друга.
 – Да. Мои папа и мама оба от цыганского племени, но не из таборов, а просто мамина мама, а папина бабушка ушли от цыган, и стали жить среди русских, нарожали детей, цыганских кровей.
 – Ты любишь своих отца и маму?
 – Папу любила до Литвы, и когда он был на фронте. Пока ехали в поезде, он был ещё ничего, а как приехали, он пошёл работать так и «забаловался», как мама ругает его – вроде как стал маме изменять. А от этого в доме скандалы, даже драки. Правда, сейчас мама вынашивает ещё одну девочку, так папа вроде как усмирился, раньше приходит с работы, помогает маме по хозяйству, потому что и воды надо наносить из колонки, которую мама хотела было заставить меня носить.
 – Да как же это так? Ты же маленькая, по сравнению с Герой хотя бы – вот твою рослую сестру можно к колонке посылать, и воды ей помогут мальчишки налить, и вёдра помогут донести. Я видела это.
 – Гере всегда помогают, но она часто не хочет идти к колонке и всё! Тогда папа бежит домой пораньше, чтоб меня мама не эксплуатировала – так папа говорит. Ещё он говорит, что мне достанется с той девчонкой, которую мама родит, так что папа пока бережёт меня.

 – Откуда ты знаешь, что девочка родится? – удивилась девушка.
 – Знаю и всё! – смутилась Калерия. – Не спрашивайте, это не моя тайна. Считайте, что я ясновидящая, как меня один старичок назвал.
 – Ну, если ясновидящая, скажи, почему меня так к тебе влечёт?
 – Вам, наверное, наш папка нравится? Вы его видели, я знаю точно.
 – Конечно, видела, он на родительское собрание приходил. Я удивлена была, что Гера ни на него, ни на маму вашу не похожа. А вот ты точная копия обоих своих родителей. Ты смуглее даже папы-мамы, значит и взрывной характер их в тебе удвоится, а они зажигательные оба. Тебя как зовут?
 - Взрослой станут звать Калерией, а пока я Реля, - усмехнулась девочка, грустно. – Мне бы радоваться вашим словам, что я похожа на родителей. Но я стараюсь не походить на папу с мамой характером. Их ссоры на людях, скандалы дома, постоянные упрёки друг другу, это ужасно! Рельку это гонит из дома. Вот видите, предпочитаю где-то гулять на улице одна, чем быть дома, возле вечно недовольной мамы.
 – Напрасно мама с тобой так недальновидно обходится. Ведь когда она родит, кто, как не ты, будешь помогать ей? Гертруда, судя по её скверному характеру, не очень будет стремиться быть с младенцем?
 – Конечно, нет! Эта «красотка» будет убегать из дома. Ой, простите, что я так сестру называю. Но она всё время вертится перед зеркалом. То, что я сказала вам, не ябедничание? – Смутилась Реля ещё больше.
 – Нет, не бойся, девочка моя. Это ты боль души своей высказываешь! Но не могу ли я тебе чем помочь? Взять, например, в школу? Тебе сколько лет? По росту ты маленькая, но по развитию просто чудо!
 – Ой, Боже мой! – Реля заплакала. – Как бы я хотела в школу, тем более читать и считать в уме уже умею, даже задачки складываю сама. Но мне только осенью, в октябре, станет шесть лет. – Вся в слезах, девочка даже на пальцах показала. – Не пустит меня мама, ни за что, тем более, что скоро родит. А родит, то уж запряжёт меня, как лошадку.
 – Не плачь, Релечка. Я поговорю с твоим папой – возможно, он как-нибудь поможет тебе. В школу не пропустят такую маленькую девочку, даже если я скажу, что ты пишешь уже, не только читаешь и считаешь. Но на следующий год я упрошу твою маму пустить тебя в школу, хотя тебе и тогда не будет семи лет.
 – Ой, как я неудачно родилась! – заплакала ещё сильнее Калерия. – Вот Гера родилась в апреле, а это мой месяц, ведь Рель-апрель это даже в рифму. Стихи можно складывать.
 – Верно, подмечено. А откуда ты знаешь про стихи? Сочиняешь их?
 – Нет, куда мне! Просто я сказки Пушкина наизусть все знаю. Старичок в поезде, когда мы возвращались из эвакуации, подарил мне книжку – не такую потрёпанную, как эта – и по сказкам я и научилась читать. Сказки Пушкина очень люблю, мне в них всё так близко.
 – Ещё бы ты их не любила! Такая девочка как ты и должна обожать всё прекрасное. Тем более, как я подозреваю, Пушкин, возможно, прадед тебе. Ведь он любил заглядывать в таборы к цыганкам, я думаю, твои бабушки как раз ими и были. Ну, не красней, в жизни всё бывает, а если великий поэт твой прадед, то не был ли он тем дедом в поезде?
 – Вы хотите сказать, что умершие человеки, вернее души их могут бродить по свету, и встречаться с такими девочками, как я? – Реля хитрила, она это точно знала.
 – Именно это я хочу сказать – когда ты вырастешь, ты поверишь!
 – Я сразу вам поверила. Потому что и дедушка мне говорил - иные, загубленные души, летают возле нас и могут вселиться даже в маленькое дитя, особенно если того ребёнка желают всем сердцем.
 – Ты как взрослая говоришь. Впрочем, такие мысли не у всякой и взрослой встретишь. Ты просто загадка, маленькая девочка.
 – Вы мне столько добрых слов наговорили – от своей мамы я за год такого не услышу. И от папы тоже. А уж от Геры только плохое. Ну ладно, мне пора домой, а то мама заругается, особенно если узнает, с кем говорила. Она вас ревнует к папе нашему – не раз слышала это. Ну, вот опять я ябедничаю про отца и мать.
 – Даже так? Но я ни разу не улыбнулась твоему папе ещё, хотя он и правда, иногда будто нарочно, встречается мне по дороге домой.
 – Вот видите. Так что, поберегитесь. Моя мама, до войны, сильно долго гуляла, замуж она вышла чуть ли не под тридцать лет. По крайней мере, меня точно за тридцать родила, хотя говорит, что в двадцать девять. Гера у нас такая рослая, потому что мама и её на год раньше родила, чем в метрике указано. – Реля догадывалась, но не знала, что годов Гере было уменьшено больше.
 – А зачем она годы уменьшает – себе и Гере?
 – Ещё не знаю. Гере, может быть, чтобы над ней в школе не смеялись, что не со своим годом учится. Она же, наверное, выше мальчишек?
 – Глупости, какие! После войны всё так перепуталось – у меня в классах сидят и семилетние дети, и одиннадцатилетние – вот какой разрыв, и никто не дразнится пока. Ну, иди-иди, я вижу, что ты уже готова мчаться к маме, чтобы она тебя не ругала. Приходи завтра сюда же, я книг Реле принесу – подберу тебе чище, чем эта растрёпка.
 – Ой, спасибочки! Я приду. И до свидания, рада нашей встрече!

 Реля встречалась с учительницей и летом, но недолго. Мать родила первую послевоенную девочку уже в июле – встречи резко прекратились. Третья дочь вызвала у Юлии Петровны досаду:
 – Опять девчонка! Карелька, не подходи к ней, пусть покричит да умрёт! А я, соберусь с силами, сына рожу, о котором Олег мечтает.
 – Да что вы за убийца такая! То вы братика моего уморили, потом меня хотели убить маленькой не один раз. Ну, нет! Я выращу эту сестрёнку, хоть как вы сердитесь на меня. А мальчика вы больше не родите никогда. Этого мальчика рожу я – так мне дедка в поезде сказал.
 – Глупость какая! Ты ещё мала рожать детей!
 – Ничего, я выросту. А пока буду растить эту девочку, потом ещё одну, которую вы родите, потому что не оставите мысль родить сына.
 – Что ты мелешь, мельница? Чтоб вырастить эту малявку, тебе самой придётся сильно недоедать, потому что молоко, которое ты жрёшь, пойдёт в её ротик, у меня нет молока сейчас, и похоже, не будет.
 – Придётся мне недоедать, а девчонку эту я выхожу.
 Мать пригрозила, но когда пришёл домой отец, она взяла малышку к себе, в постель, и покормила её грудью, оговорив сразу, что молока у неё мало – придётся докармливать. К тому же, она собирается на работу и придётся Рельке сидеть с малышкой.
 Дед, позднее, описал Релино состояние почти в стихах, которые она долго помнила:

 Юля родила и в гневе, как в горячке:
 - Девчонку не хочу – её надо убить!
 Не подходи, Реля, не тронь болячки
 Отец ведь сына ждёт – его будет любить
 И я рожу его, но пусть умрёт соплячка!

 Вначале Релю оторопь сразила
 Но всё же к новорожденной идёт,
 Она сестрёнке рада милой
 А матери такую речь ведёт: -
 «Вам никогда мальчишку не родить
 И папа не поймёт такую мать,
 Которая детей хочет губить».
 Юля опомнилась – прошла горячка:
 - Ну, коль такая ты у нас добрячка,
 Возись с малышкой – я не против,
 И кашку станешь класть в её роток
 А в свой поменьше – голодай!
 Свою еду сестрёнке отдавай.

 Так Юля говорила не при муже
 Пришёл отец – сменилось настроение:
 - Гера, неси нам с папкой ужин,
 А Реля Валю подавай – пора кормления.
 Откуда взялось молоко у роженицы,
 Но только накормила та малышку.
 У Рели затряслись ресницы -
 Мать напугала её слишком.
 Кормила, правда, дочь она недолго.
 С трёх месяцев варила Реля кашки.
 Своим считала она долгом –
 Жизнь сохранить этой бедняжке.

 Отец был рад первой послевоенной дочери, и со всем соглашался. А и не согласился бы он, Реля нянчила бы малышку, чтобы мать или Гера ненароком не придушили бы её, или не «уронили» на пол. Старшая так и сделала, когда Вале было уже три месяца. Гера сидела с маленькой на кровати, пока средняя мыла пол в комнате. Реля склонилась над полом, и вдруг раздался крик Геры, затем легкий шлепок и по сырой половице лёгенький свёрток с ребёнком прикатился до маленькой уборщицы.
 Реля, с ужасом, подняла пищащую жалобно Валю, осмотрела её, затем кинула свирепый взгляд в сторону метавшейся Геры, которая ныла:
 – Нечаянно я её уронила, не-чаянно! Конечно, ты мне не поверишь, зная то, что мы с мамой хотели тебя убить, когда ты была маленькая?
 – Как тебе верить, гадина? Это вы с мамкой сговорились убить её? Если так, то я вас обоих пришлёпну чем-нибудь тяжёлым. Я могу перетерпеть, что вы на отца, как волчицы нападаете, но на ребёнка…!
 – Не виновата я-а-а!
 – Иди, гадина, за врачом. Пусть он осмотрит Валю.
 – Уже иду.
 Пришедший доктор осмотрел внимательно головку, глазки, поиграл немного с маленькой и сказал: – Жить будет, но больше не роняйте.
 – Что вы, доктор, – жеманно сказала Гера. – Я больше к сопливке близко не подойду, раз Релия подняла такой шум. Пусть теперь сама возится с ней, тем более, что я скоро в школу пойду.
 – Так нельзя, – улыбнулся, глядя на Валю, врач, – все должны помогать Реле ухаживать за маленькой. Ты такая большая, а она маленькая. Не понимаю, как её ручонки могут выдержать вес сестрёнки?
 – Выдерживают, доктор, выдерживают. Она ещё и меня с мамой обещала убить, если мы с малышкой что-то сделаем.
 – Как это убить? А вы разве собираетесь с малышкой что делать?
 – Я ничего не собираюсь, и мама тоже, но Релька нас подозревает.
 – Это правда, Реля? Ты их подозреваешь?
 – Подозреваю, если сама Герка мне в войну призналась, что они с мамой меня тоже хотели на пол «уронить», когда я маленькая была.
 – Ой, доктор, я пошутила тогда, а эта дура поверила.
 – Но таким не шутят, девочка, так что ты больше Валю не роняй.
 Вечером Гера нажаловалась родительнице, но та не похвалила её: – А что ты хочешь? Реля холит-лелеет Валюшку. Молоко не ест, от себя отрывает, а ты, почему-то решила ребёнка угробить?
 – Мама, вы же сами говорили...
 – Ничего я тебе не говорила, и замолкни! Услышит отец про такое обоим нам головы поотрывает. Он над этой девчонкой трясётся сейчас, потому что помнит наши проделки до войны, так что уймись и молчи!

 Вначале нового года мать забеременела вновь и сокрушалась:
 – Вот не послушала я тебя, Реля, кормила бы дитя грудью, не случилась бы со мной опять такое.
 – Но вы же кормили немного! – возразила Реля. Это новое рождение её пугало. Валя ещё не ходит. Пойдёт, наверное, только весной или летом, а там другая сестрёнка появится. И не пустит мать её в школу, это точно.
 – Плохо кормила, и молочка не стало, а как оно закончилось, так я и влетела опять в историю. Но на этот раз у меня мальчишка будет!
 Калерия вздохнула, и жалобно посмотрела на мать – она-то не против, но захочет ли мальчик родиться у такой женщины, не любящей детей?

 А мать опять вдруг стала округляться,
 Решила всё же братца им родить?
 А Реля сильно сомневаться,
 Что и ему полегче станет жить.
 К тому же знала, что родит девчонку
 И отстранится снова как от Вали?
 А Реля уж устала пестовать сестрёнку.
 С другой малышкой справится едва ли.
 К тому же в школу ей хотелось –
 Мать не отпустит – плачь или кричи.
 На языке вопросики вертелись:
 - «Детей рожаете иль кирпичи?»
 Кирпич в сторонку можно бросить
 И он лежит и не кричит.
 Дитё кричит – еды, ухода просит.

 Зима сорок седьмого года была холодной и голодной, даже в Литве, куда завёз их отец, как в сытые края. Мать ждала последнего своего ребёнка с нетерпением: – Всё, больше беременеть не буду. Выношу братика вам, девчонки, рожу и завяжу. Реле придётся опять пропустить учебный год, хотя Анна Павловна просила меня отпустить тебя в школу. Но куда там? Разве я справлюсь с двумя малышками одна, даже если не буду работать – придётся дома сидеть. Но и ты, Релюха, не просись в школу – будешь мне ещё помогать – тебе семи лет не исполнится к началу учебного года, потому не заикайся насчёт учёбы.
 Калерия плакала, выбегая на холод – ей хотелось умереть, замёрзнув. Ну почему? Почему её не отпустят осенью в школу? Ведь мать рожает детей не ей, а себе на старость – сама так говорила. Но, выплакавшись, она успокаивалась – ведь если она не согласится нянчиться с другой сестренкой, её точно попытаются убить и убьют, чего не могли сделать с Валей. А чем та девочка будет хуже?
 Она смирилась и даже не жаловалась учительнице, которая по-прежнему пыталась выманить её от матери в школу. Это раздражало Юлию:
 – Опять твоя любовница – эта Анна – просит меня отпустить Рельку в школу. Как будто не видит, что я снова жду ребёнка!
 – Она не моя любовница, – улыбался отец, – а я бы не против. Но, если не шутить, то она всё же заманит нашу труженицу. Станет Релюха бродить под окнами школы, даже с братиком на руках.
 – Я тоже так подозреваю. Что делать? Не запрёшь же её на замок!
 – Мне директор предложил переехать на хутор. Это четыре километра отсюда, но зато летом там грибов, ягод, орехов лесных полно – так что тебе девчонки, в Герины каникулы, будут ходить в лес, набирать ягод, ты станешь питаться прекрасно до родов, и сына мне родишь богатыря.
 – Да? Это летом мы станем «блаженствовать», а как Гера станет потом в школу ходить? Четыре километра да лесом, страшно.
 – Не переживай. В километре от того хутора живёт Томас, я тебе рассказывал про него – прекрасный человек, хоть и литовец – так Гера станет в школу ходить с его детишками, они ту же школу посещают что и старшая наша, с одной разницей – учатся по-литовски.
 – Ну, это хоть что-то. Согласна на хутор, вези, а то отощаем. Да и Рельку больше не будет чёртова училка смущать школой.

 К тому же и в Вильнюсе голодно,
 Зимой одежды мало – холодно.
 Зиму и весну переживши смутно,
 Семья стремиться жить на хутор.
 Там, средь лесов привольно Реле,
 И даже капризуле старшей, Гере.
 Литовские соседи – брат с сестрой
 Ведут их в тёмный лес густой.
 Привычно ищут светлые места,
 Растёт где земляника чаровница.
 Те ягодки – такая вкуснота!
 Вначале дети ели и смеялись
 Увидев друг у друга лица.
 Потом корзинки заполняли.
 Те ягоды несёт родня на рынок.
 Всё в тот же Вильнюс относили,
 Где деньги им за ягоды давали.

 Так Калерия попала в ещё большее рабство в родной семье. Правда, её сильно поразил хутор, стоящий среди лесов. Летом там был настоящий рай. Мать, согласившись сидеть с начинающей уже ходить Валей, отправляла их с Геркой в лес, правда с соседскими детьми-литовцами, которые были старше их, хорошо знали ягодные, грибные места и с удовольствием показывали новичкам. Юлия Петровна купила своим девочкам по трехлитровому бидончику, и они набирали ей столько же ягод. Немного, из своего бидона, Реля относила старикам-литовцам, сиротливо жившим в этих краях и которые не могли уже собирать ягоды – болезни не позволяли – в благодарность старички давали ей молока от коровы и козы, которое пили все – даже отец. Правда Реле за это хотелось помогать старикам – она, при случае, выпасала им козу, старалась помочь с уборкой в большом доме: это пока Гера была на каникулах и оставалась в Валюшкой, уже не пытаясь её уронить или бросить на пол. Старики и тут не оставались в долгу – за помощь они давали девочке сало, мясо от кабанчика, которого зарезали перед их приездом, чем потрясли Юлию Петровну: – Реля, да ты добытчица, смотри-ка, как тебя в том домике полюбили. Ты помогай и дальше старикам, они нас не оставят голодными. Скажи, что я и коровушку их могу ходить выдаивать за полтора километра в общественный сарай, разумеется, только с тобой, не то заблужусь в лесу. Уж больно мне молоко нравится от их коровы.

 За деньги можно купить хлеба,
 И молока, сметаны, масла, крупы.
 Реля не раз благодарила небо:
 - «Как хорошо, не голодно на хуторе».
 Пошла к соседям – живут в землянке
 Два старика – им в лес-то не зайти
 И не согнуться – ягод не найти.
 Но скучно им без земляники,
 Особенно скучали без черники,
 Та вроде улучшает зрение.
 И из неё вкусно варение.
 Что делать? Жалко стариков
 Им витамины тоже надо
 И Реля делит ягодку свою:
 - «Берите, от души я вам даю».
 И сало получает как награду.

 Мать отлупить за то хотела.
 Делиться ягодой? Но видит сало.
 И мысль неожиданно созрела:
 - «Ты умница, что ягод им давала.
 Носи им чаще – у них корова есть
 И, кажется, коза – там молоко,
 Сметана, творог – всего не счесть.
 Ты, Реля, видишь очень далеко,
 Ходи к ним чаще, помогай по дому.
 Козу, я видела, пасла ты на лужку.
 Что ж молока не принесла?
 Сама то выпила хоть кружку?»

 - Ой, мама, будто бы за это
 Я помогаю бедным старикам.
 - «Ты, дочь, у нас с приветом!
 Брать плату за труды не срам.
 Ты терпишь стариков убогих.
 Я б не стерпела их, признаться.
 Полы им моешь, чистоту наводишь,
 Чего ж продукты брать бояться?»
 Реля нахмурилась, хотела спорить
 Но, к счастью, стрики давали много.
 И им в лесу удобней стало жить.
 На рынок мать забыла дорогу.

 Ходили они с матерью и корову доить, за что старики давали молока больше – уже и творог мать иногда делала, и сметану снимала.
 Такая дружная жизнь в маленьком хуторе, помогала всем выжить.
 Четвёртая дочь родилась у Юлии Петровны в октябре, как и Реля.
 И опять мать была в трансе и снова просила: – Не подходи к ней и не корми. Родилась в голодный год, пусть умрёт.
 – Но, мама, мы сейчас живём не голодно, в сёлах хуже живут – вы это прекрасно знаете. И я вас предупреждала, сколько родите детей, столько я выхожу, уморить или убить никого вам больше не дам.
 – Но если эта девочка умрёт, я тебя в школу отпущу, ты всех догонишь и перегонишь в учёбе, потому что читаешь уже.
 – Нет, мама, теперь поздно меня уговаривать. Ради школы я сестрёнку морить не стану. Не хотите кормить грудью дитя, не надо, старики мне дадут молока всегда, даже если я им не смогу помочь.
 – Ладно, упрямица, спасай свою сестрёнку. Мама хотела тебе лучше сделать, чтобы ты училась, но ты как хочешь. Единственное, что я тебя попрошу, сходить со мной за семь километров в магазин в совхозе Ановелес, где папка наш теперь трудится, чтобы отоварить талоны на продукты.
 – А кто с Лариской посидит и с Валей? Герочка ваша?
 – Не доверяешь ты ей? Успокойся! Я пригласила соседку-литовку - мать ваших друзей. Она согласилась посидеть с девчонками.
 – А не лучше ли вам вместе сходить? А я побуду с сестрёнками.
 – Да что ты! Ей Томас – муженёк её – все карточки отоваривает. А ходить она не может, ноги у неё сильно болят. А тебе надо привыкать преодолевать большие расстояния – на следующий годик пойдёшь в школу, куда Гера сейчас каждый день ходит.
 – Ладно, пойдём. С тех пор, как Лялька родилась, я давно в лесу не гуляла. Полюбуюсь на него осенью, может ягодки какие встречу.

 Пошли. Мать впереди вышагивает, Калерия сзади, запоздалые ягоды находит и в рот. Правда от дороги далеко не отрывалась – могла заблудиться – эта сторона леса была ей неведома. И вдруг видит, на пути денежки лежат, свёрнутые в трубочку. Она вдогонку за родительницей:
 – Мама, там деньги в колее от проехавшей подводы.
 – Что же ты их не взяла? - Пошли назад. – Мать вернулась не веря: – Какие там могут быть денежки. Мелочь, наверное? Вот это? Тут сотня, а в ней ещё пятьдесят и две по двадцать пять. Двести рублей тебе твой Бог послал, Карелия. Вот уж не ожидала. Это подарок. Поедем с отцом на ярмарку, как договаривались в воскресенье, тебе пальтецо купим – на следующий год пойдёшь в школу в новом пальто.
 – Ой, мама, я о таком и не мечтала.
 – Купим-купим, если не хватит, отец тебе добавит из зарплаты.
 – Прямо не верится, что у меня будет приличное пальто.
 – Я поклялась себе, что ни тебе, ни папке твоему новых вещей не буду покупать, ещё с тех пор, как вы отдали Марьиным детям, в Сибири, твои платьица, которые отец привёз тебе, когда вернулся из госпиталя. Но, если ты нашла эти деньги – они твои – будет тебе пальто.
 – Только когда увижу, поверю.
 - Но если сейчас попадётся нам человек, который скажет, что потерял большие деньги, последние свои, а дома его ждут голодные дети, что ты скажешь? Отдадим ему его денежки?
У Калерии упало сердце. Она понимала, что мать проверят её на порядочность и на «жадность», как говорят дети. И она решила сама допросить родительницу:
 - А если бы вы нашли деньги, и у вас потом стали бы требовать их вернуть, что бы вы сказали?
 - Но мне так не везёт, как тебе. Я никогда не находила даже рубля.
 - Зато вы находили мужчин, с которых трясли денежки, как орехи.
 - Кто это тебе сказал? Папочка твой?
 - Не он, я сама слышала ещё в Сибири, как вы тёте Маше хвастались, какие у вас были богатые и не жадные поклонники.
 - Ты знаешь слово «поклонники»? И даже что оно обозначает?
 - Услышала от вас. А что обозначает, объяснила мне дочь Марьи – тоже Маша.
 - Не рано ли ты такой грамоте обучалась?
 - Думаю, что учиться никогда не рано. Так что скажете на мой вопрос?
 - Ну, раз ты такая умная, то отвечу. Что в мои руки попадает, никому не отдаю, пусть хоть на колени передо мной становится.
 - Даже если у него дети голодают?
 - Пусть не теряет.
 - А вот я бы отдала, если бы такой человек попался. Но эти деньги мне посланы Богом, как вы сказали, значит, никто за ними не поедет назад.
 - Так уж Богом?
 - Да, мама. И вы сдержите своё слово – иначе потом пожалеете.
 - Да что ты мне всё грозишь Богом своим? Захочу куплю тебе пальто, захочу куплю Гере или себе. А ты будешь носить то, что тебе по праву положено.
 - А что мне положено? – Обиделась Реля. - Лишь ваши обноски носить?
 - Да, обноски. Новой одежды ты, за свой язычок поганый, колющий и режущий мать, не достойна.
 - Мама, эти деньги нашла я, а не ваша Гера. И уж тем более не вы. Поэтому, запомните, если вы не купите мне пальто на них, то со временем, сильно пострадаете.
 - Это ты своим ясновидением увидела? – Подколола дочь Юлия Петровна.
 - Ясновидением или нет, но знаю, что если обманете меня, потом сильно станете жалеть.

 Правильно Реля сомневалась – родители поехали на ярмарку вместе с соседями, на их лошадке, а вернулись не с пальто для средней - купили поросёнка на Релины двести рублей:
 – Пальто ты, доченька, одна бы носила, а кабана мамка вырастит, мы его зарежем весной, и будет у нас мясо и сало свои – не надо старикам твоим кланяться, – сказал ей пьяненький отец.
 – Это ты, папка, от радости напился, что мне пальто не купили?
 – Ну-ну, ты же добрая девочка, всех жалеешь, всех лечишь, неужели ты не рада за всю семью, что мы станем прилично питаться?
 – Да чтоб этот поросенок в лес от вас убежал, и вы его не нашли! Чтоб вы подавились его мясом, которое собираетесь есть!
 – А ты не будешь его есть, Солнышко мое?
 – От этого хрюшки нет! Никогда! И не зови меня больше Солнцем!
 Всю зиму Реля лила слезы, вспоминая, как её обманули. А весной кабанчик, которого мать откормила «втрое» (всё время прикидывала на деньги: - «Уже на триста вырос наш хряк», позже: - «Больше, чем на шестьсот рублей»), вдруг материн выкормыш заболел «рожей» – заболевание такое, что ни продать было кабана, ни съесть – самим можно «рожей» заболеть. Пришлось отцу его зарезать и тушу сжечь да пепел закопать глубоко: – Вот, детка, обидели мы тебя, и твой Бог наказал нас за это. Ты, наверное, злорадствуешь, что так случилось?
 – Я не радуюсь чужой беде, но довольна, что вас Бог проучил.

 Летом ей приснился старичок с поезда. Он, утешая её, рассказывал, как он живёт с инопланетянами, возил её на "тарелке" показывал глубины Вселенной, планеты иных миров и всё прикладывал палец к губам, чтоб она молчала – наверное, тайком её катал. Реля удивлялась:
 – Да ты, дедуля, познакомь меня с ними. Я не испугаюсь.
 – Нельзя! – сказал, как отрезал.
 – Тогда они меня испугаются? Тебя ругать станут?
 – Сказано молчи – не то ремешком тебя похлещу. Путешествуй молча!
 Потом, они загадочным образом как-то спустились на землю… Они уже в лесу, где Реля показывает дорогому её дедке мир, где она живёт, печалясь, что надоело ей жить в глуши, далеко от людей, и старичок пообещал ей, что недолго им осталось тут блаженствовать: поедет, мол, семья в Украину через годик, там много людей, но про сытную еду придётся забыть.
 Реля хотела ещё немного задержать дедушку, но он быстро исчез в лесу – будто растворился в тумане. Сердце "путешественницы" сжалось от страха, но вскоре услышала рыдания, вскочила – в предрассветной, туманной мгле, плакала её крохотуля Лариса. Реля подошла к ней, думая, что дитя мокрое, потому проснулось, но малышка пылала от жара.
 - «Господи! Заболела! Спаси и помилуй!» – средняя прошла в соседнюю комнату, где спали родители, чтоб разбудить мать. Юлия Петровна была недовольна, но поднялась:
 – Что там у неё? Не простудила ли её вчера Гера, в речке купая? Ну, так и есть! Говорила же ей, что рано Ларисе в реку. Только этого нам не хватало! И верно, температура у неё – достань-ка градусник.
 – Ваша Гера разве кого слушает, дуреломка такая? Теперь спит, а с Лариской мучиться мне придётся, – заплакала от огорчения средняя.
 Вся эта суматоха, волнение выбили у Рели из памяти удивительное сновидение: она совершенно забыла о дорогом ей дедке, который приходил ночью, и конечно о том, что говорил этот, поразивший её человек. Но самое странное, что изумляло девочку, когда Реля повзрослела, она на много лет забыла, что может вызывать сны, и они приходили, как им хотелось – довольно сумбурные и непонятные – которые, проснувшись с головной болью, девочка не хотела даже разгадывать. Примерно по такой схеме протекала и её дальнейшая жизнь: были дни и месяцы, которые как бы выпадали из памяти; став подростком, Реля с большим трудом вспоминала их, будто пробираясь сквозь дремучие завалы леса.

 Но всё это Реля осознает потом, а пока жизнь, такая, какой должна быть, какую её семье начертали звёзды, продолжалась.
 Утром отец, уходя на работу, вызвался попросить врача, чтобы он приехал на хутор, осмотрел и выписал лекарство, если потребуется, их маленькой, температурящей и плаксивой девчонке, которую Олег Максимович, как казалось Калерии, тайно любил, но старался не показывать, чтобы жена не возненавидела малышку так, как это случилось с Релей.
 Врач навестил их хутор после полудня и, осмотрев больную, сразу определил, что "новорожденная" простудилась:
 – Где это она сумела простудиться в такую жару?
 – Это старшая дочь, балуясь, покупала её вчера в речке.
 – Да, около вашего дома шикарная Вилейка течет. Чистая. Но мыть там всё же вашу маленькую не рекомендую.
 – Да она только-только окунула её и сразу же домой принесла. Я, тут же её ополоснула в тазике с тёплой водой, накормила и спать положила. А что дочурка простудилась, я и сама определила – зря муженёк побеспокоил вас – пришлось вам ехать в такую даль.
 – Ну что вы! Увидеть такую красавицу в лесной глуши – это подарок в нашей тяжёлой, послевоенной жизни. К тому же вы моя соотечественница, а поговорить по-русски с образованным человеком – счастье.
 Матери четырех детей льстивые слова мужчины пришлись по сердцу, и, усадив врача за стол, чтоб напоить чаем с ягодами, которые её дочери насобирали в этот день в лесу.
 – Отведайте земляники или черники, они уже отходят в этом году.
 – Не откажусь. Возле нашего большого селения их вовсе нет, потому как слишком много желающих полакомиться ягодами. Ребятишки сельские эти и другие дары природы, не вызревшими лопают.
 – Потом, наверное, животами маются? – улыбнулась Юлия Петровна.
 – Не без этого. А ваши старшие ходят в школу в наше село, или в райцентр, где есть русская школа?
 – Разумеется, в русскую школу пока только одна из дочек ходила, а среднюю свою я, грешная, не пустила в школу в прошлом году, хотя её будущая учительница очень настаивала, просто скандал мне закатила.
 – Наверное, из-за маленьких сестренок не пустили?
 – Да. Как видите, они у меня родились одна за другой, няню трудно сыскать в лесу – вот и пришлось задержать мою смуглянку.
 – Я заметил, что средняя у вас, на удивление, смуглая. Совсем не похожа на белокожую свою сестру – солнечная девочка.
 – Это верно – муж так и называл её когда-то. А уж, как появились на свет другие – перестал. Много детей – много забот, не до ласк.
 – Сейчас почти во всех семьях много детей – особенно в этих местах – литовки рожали даже в войну, не знаю от мужей ли, или от немцев, которые долго находились в Литве. Да и у русских немало, тех, что приехали в эти удивительно сохранившиеся после войны места. Намучились за войну, без мужчин наши женщины, теперь, с удовольствием рожают, догоняют литовок. А вы среднюю няньку в литовскую школу отдадите, наверное – будет ездить в наше село вместе с папой? Мои детишки учатся в литовской школе, и хорошо освоили местный язык.
 – И наша Релия почти говорит по-литовски, но отдадим мы её всё-таки в русскую школу – не разъединять же их с сестрой, пусть вместе ходят по лесу, да и село ваше подальше, чем Вильнюс. Хватит того, что отоваривать продовольственные карточки мы, с соседкой-литовкой, ездим, если лошадка, конечно, подвернётся, в ваше село. А то пешком и лесом – семь километров, а если отовариться посчастливится, то нести потом всё на себе приходится, что весьма трудно.
 - "Так вот почему Гера готова сидеть с малышками, лишь бы не ходить далеко, да не носить тяжести", – грустно подумала Реля, случайно слышавшая этот разговор.
 – Но муж-то ваш каждый день туда ходит! – возразил врач.
 – Где уж ему, с больной ногой? Мой муж семь раз был ранен и всё в одну и ту же ногу – она у него короче на четыре сантиметра стала. Поэтому за ним заезжает на повозке один из его работников, из соседнего хутора. Считает за честь подвезти своего начальника. Они и воевали, как выяснилось, на одном фронте.
 – Только вполне возможно, что по разные стороны, – невесело пошутил врач. – Литовцы многие воевали за немцев.
 – Я слышала это уже не раз. Поэтому, наверное, сейчас чекисты и проверяют их, многих арестовывают и, как говорят, вывозят в Сибирь?
 – Вывозят-то вывозят, да только те, кто воевал на стороне фашистов – в основном молодые – в руки милиции не даются, а уходят в леса, которые они, как свои пять пальцев знают – это их дом родной. А там, возможно, занимаются охотой на зверей, а может и на приехавших русских людей, которые им, как кость в горле. Короче, сплачиваются в мобильные банды и, как я предполагаю, будут мстить.
 – За что мстить? – удивилась Юлия и даже ягоды есть перестала. - За то, что мы приехали сюда жить, и помогаем им восстанавливать хозяйства? Муж с раннего утра до поздней ночи возится с техникой, он - большой специалист по ней. Вы лечите их детей, и их самих.
 – Поймите и их психологию – они нас к себе не звали: так многие литовцы думают – это раз. Второе, и самое главное, народ их враждебно относится к советской власти, которая, с приездом русских, только укрепилась. Литовцы, в войну, преспокойно жили под немцами, которые их так не угнетали, как издевались, например, над русскими или украинцами. Я уж не говорю про Белоруссию, где фашисты половину жителей извели. К тому же чекисты, не найдя молодых литовцев, которые попрятались в лесах, берут, вернее арестовывают, и вывозят в Сибирь, как вы верно заметили, исключительно стариков, женщин и детей. И, как вы теперь сами догадываетесь, этого нам, русским, молодые хулиганы никогда не простят, и будут мстить за свои семьи.
 – Но причём тут мы? Не мы же их арестовываем?
 – Как видите, наши чекисты подставляют своих, которые далеко не с плохими намерениями приехали в Литву.
 – Получается, что подставляют, – согласилась хозяйка, вздохнув: хотела немного развлечься разговором со своим соотечественником, но он такие страшные картины будущей их жизни перед ней раскрыл. – Вы, только, в Ановелесе с кем-нибудь не говорите об этом, а то вас тоже могут забрать чекисты – припишут, что распускаете ложные слухи. Я с ними уже сталкивалась в войну, в тылу: чуть кто слово скажет, не то, как им желалось, арестовывали, и люди пропадали, будто их не было.
 – Вы в тылу, а я на фронте с этим столкнулся – у нас были расстрельные батальоны – не дай Бог!.. человек дрогнет и повернёт назад, попадали под пули наших – косили расстрельные батальоны людей под корень. Своих, что особенно поражает.
 – Мне тоже муж рассказывал об этом тихонечко, хотя он и не в пехоте служил, а на танке всё время воевал, а тоже слышал об этом. Но знаете, таких трусов мне не жаль – коль побежал, его надо убивать!
 – Вот тут вы неправы. Случалось, что набирали почти мальчишек. А малец, попадая сразу в бой неподготовленным, трусил и готов был бежать. Но, сбежав один раз, на второй-третий бой – разумеется, если не попадал под пули расстрельного батальона – становился закалённым. И совсем неплохие воины получались из этих мальчишек-трусишек. Я после не раз встречал среди них и героев. Мне часто открывались, на больничной койке, крепкие уже бойцы, которые вначале трусили.
 – Может быть вы и правы, но смотрите, не проговоритесь о том, что вы мне сейчас рассказали в большом селе, где вы живёте. Пожалуй, что много охотников найдётся пойти и доложить о вас, за такие мысли, несмотря на то, что вы их лечите...
 Реля вздрогнула – мать сказала это таким тоном, что девочка была уверена – живи они в Ановелесе, Юлия Петровна непременно сходила бы к жестоким чекистам, которые в войну расстреливали своих людей, и донесла бы о добром враче, отдала бы его на растерзание им. Реля, почти догадывалась, почему бы мать её это сделала. Считающая себя красавицей Юлия Петровна любила, чтоб мужчины говорили с ней только о её привлекательности и ухаживали за ней. А врач вроде бы заметил её красоту, но усаженный раздобревшей хозяйкой за стол, заговорил совершенно не на ту тему, которую так ожидала родительница, соскучившись, живя в лесу, по мужскому вниманию. Уж красавица-мать непременно бы отомстила за увод разговора в совершенно ненужное русло. И пропал бы человек, этот милый доктор, любящий людей – сгинул бы в железных руках чекистов, которые в Релиной головке рифмовались с фашистами: - "Чекист – фашист…" И куда бы потом делись детки доктора, которых он, как и её отец, привёз в более или менее хлебную страну, чтобы прокормить. Но всюду свои сложности – поняла Реля; и в "хлебной", как многим казалось, Литве, а на самом деле и здесь голодали - могут подстрелить, как зайца, а могут и арестовать.
 Разговорчивый врач, после хитрого предупреждения Юлии Петровны, быстро собрался да уехал, а девочка долго ещё думала над услышанным разговором. Отвлекали её от грустных мыслей только малышки, которые всё время требовали к себе безотрывного внимания и ухода. И находилась Реля с сестрами последние свои свободные деньки, перед занятиями в школе, куда ждала - не могла дождаться, когда же пойдёт.
 К сожалению, ходить в школу ей приходилось вместе с зазнайкой Герой, которая, к тому времени, когда мать отпустила среднюю в первый класс, училась уже в третьем. Поэтому первый километр, пока они топали до соседнего хутора, где к ним присоединялись двое литовских детей – брат и сестра – Гера почти каждый день поучала сестру: – Ну чего ты высунулась со своим знанием, что ты умеешь читать, и считать? Чтобы учительница восхищалась тобой, да?
 – Она ещё в прошлом году знала, когда приходила меня записывать в школу, что я прекрасно умею это делать! – огрызнулась Калерия.
 – Конечно! Ты, ещё тогда ей похвасталась, поэтому "выдра", как мама её называет, и стремилась "умную" девочку к себе заполучить.
 – Эта "выдра" тебя до сих пор учит – вбивает знания в твою, как мне кажется, довольно глупую башку.
 – Это почему глупую? Не глупее твоей! Ты, дура, воображаешь, что если ты, с первого раза, стихи запоминаешь, то ты умней меня? Признаю, что мне приходится дольше учить стихи, чем тебе, но зато я умею уже писать, а ты только отдельные буковки пока выводишь в тетрадке.
 – Ещё бы ты, за два года учёбы, не научилась писать! Я тоже могу, но печатными буквами. А как только выучу прописные, догоню тебя.
 – Попробуй только! Выскочка какая! Обрадовалась, что твоя милая учительница обещала пересадить тебя во второй класс, как только твои корявые ручки и немытая рожица научатся писать.
 – Во-первых, я умываюсь больше тебя, потому что вожусь с малышками без конца, к которым с грязными руками не подойдёшь, а во-вторых, не стану спорить, когда меня Анна Павловна пересадит во второй класс. К моему счастью, четыре младших группы занимаются в одной комнате, и у одной учительницы.
 – Что-то я, за два года моих мучений, не помню, чтоб кого-то пересаживали, – насмешливо заметила Гера. – Обманула она тебя.
 – Мучений? Так-то ты называешь занятия, на которые я хожу с радостью. То-то мне было странно слышать, как ты, почти в конце первого класса, читала по слогам про Фи-лип-ка.
 – Филиппок, глупая – это имя пишется через два п. Но Ваше Чёрное Величество, не зная этого, наверное, насмехалась над Герой, потому что ты, к тому времени, бегло уже читала?
 – Конечно. А вы с мамочкой и не ведали. А ты ещё, как "разумница", прятала от меня "Родную речь", чтоб я ничего не могла там подчитывать. Лучше б не прятала, и не закрывалась в маленькой комнате, когда учила домашние задания – я бы всё быстрей тебя выучивала, ещё бы и тебе помогала, – насмешливо отчитала старшую сестру Реля.
 – У, гадина какая! Ещё и дразнится! Но не задавайся! Скажу тебе по секрету, что наша выдра грозится тебя пересадить во второй класс, потому что она влюблена в нашего папку, и знает, что ты его "доча".
 – Намекаешь, что я у отца любимица? Нет! Была бы я им любима, он бы не позволил вам с матерью издеваться надо мной.
 – А кто это над тобой издевается? – сделала невинное лицо Гера.
 – Да вы с мамочкой твоей возлюбленной. За человека меня не считаете, "Чернавкой" стали дразнить. И всё за то, что я на вас работаю.
 – Посмотрите на неё, люди добрые! – скривила лицо сестра. – Она на нас работает! А не на сестрёнок ли своих? Только им пелёнки стираешь, и им кашки варишь – нам, что ли, с матерью?
 – А вы бы хотели, чтобы я на вас ещё ишачила?
 – Ишачила? И где ты такие слова выбираешь? Да ты хоть знаешь, кто такой ишак? Ты видела его хоть раз в глаза?
 – Знаю. Видела на картинке, в книге. "Ишак" – осёл по-украински.
 – Вот новость! Выходит наша "умница" не только литовский язык, а и украинский знает. Наверное, это тебе твой папочка сказал?
 – Да уж, наверное. Он тоже иногда со мной изволит разговаривать.
 – Смотри-ка, со мной он не очень болтает. Ну, ясно, я же не такой "интересный" человек, как ты. А вон и наши литовцы, нас дожидаются. И, влюблённый в тебя, сопливый братец сейчас начнёт за тобой увиливать. Ты бы ему сказала – на литовском, разумеется – пусть, хоть рукавом пальто нос утрёт. Противно же смотреть – меня тошнить тянет.
 – Возьми, да и скажи. А если не умеешь на литовском языке, отчитай по-русски – он прекрасно наш язык понимает, умеет даже отвечать.
 – Да? Чтоб он меня обругал? Хотя, как мне мама советовала, надо их терпеть – этого сопливого и его красавицу-сестру, которая, представь себе только! считается в литовской школе самой красивой девочкой.
 – Это тебе, конечно, как заноза в сердце? Не терпишь, чтоб кто-то был красивей тебя. А я рада, что наша соседка-литовка – красивая и умная – понимает меня лучше, чем родная сестра.
 – Да уж, почему-то она к тебе расположена. И пусть. Зато с ними не так страшно дальше идти по лесу. Если выскочит какой-нибудь двуногий волчище, литовец их, так они покалякают с ним и дальше идти можно. Ты хоть знаешь, что сейчас в лесах литовские банды живут?
 – Слышала об этом ещё летом, когда врач к Лариске приезжал.
 – А мне мама рассказывала. И радовалась, что вместе с литовцами ходим в школу – так безопасней. Мама наша даже поэтому родительнице их денег в долг даёт.
 – Да? А я-то, дура, думала, что по-соседски.
 – Тихо! Нас уже могут услышать! Ну, здравствуйте, наши попутчики! Давно нас ждёте? Не замёрзли? – старшая в глаза говорила одно, а за глаза другое – она уже в Литве готовила себя в артистки.

 Дальше идти было интересней, хотя Гера забирала себе в собеседницы старшую сестру, невзирая на то, что считала её "соперницей" по красоте. Учились все они в одном здании: русская школа была на верхних двух этажах, литовская – на нижних. И туалеты на улице разделялись: справа для русских, слева – для "аборигенов", как шутил отец. Это чёткое деление вносило такое же расслоение в детские коллективы – литовцы дружили с литовцами, русские – с русскими, но, наверное, не последнее место занимал языковый барьер. Им с Геркой повезло – так считала Реля. Они, на переменах, встречаясь со своими хуторскими соседями, часто разговаривали. Ещё бы, долгая, иной раз холодная дорога через лес – в хорошую погоду, и в пургу – подружила их.
 Реле, конечно, доставалось идти и разговаривать с мальчишкой, и, хочешь, не хочешь, приходилось терпеть его сопливый нос. Иногда приезжая пыталась натолкнуть, старше её по возрасту, паренька на мысли, что нос всё-таки лучше высмаркивать, но старалась это делать мягко, чтоб не обидеть довольно заносчивого соседушку, который вместе с сестрой, учил их с Герой прошлым летом, как надо искать по лесу орехи, грибы, ягоды – теперь Реле пришлось учить его:
 – Смотри, Кромас, какой я тебе платок сделала вчера – почти целый выходной день его обмётывала – видишь цветные нитки по краям? И мне пришлось больше истратить времени на него, чем, если бы я просто загнула краешки – зато платок для тебя получился удобный.
 – Зачьем мине твонья трапка? Зачьем? Я же не девчьёнка, а музик.
 – Знаешь, люди должны выглядеть хорошо, вернее они обязаны ухаживать за собой, а не терпеть, чтоб из носа торчало.
 – Чито у минья торчит? Чито?- заволновался мальчик и набычился.
 – Не обижайся, но у тебя течёт порой из носа, а то и пробки выглядывают, – мягко уговаривала Реля, стараясь всунуть ему платочек, незаметно для идущих впереди Геры и сестры Кромаса – Кристины: – Вот тебе нужна сейчас эта "трапка", как ты говоришь. Задержись чуток на дороге, высморкайся и вытри насухо нос – тогда будет легче тебе идти и дышать легко. А перед школой ты опять выбьешь всё из носа, тогда и на уроках не станешь шмыгать, и учиться тебе будет легче.
 – Давьяй тьвой красьивый трапька! – мальчик почти вырвал платок из рук Рели. – Посморкаюсь, раз ты – так это, да? Сделала её, – иногда Кромас с трудом подбирал русские слова. – Но не думяй, чито ми, литовцы, людьи бедьные. Ми…, как этио сказьять? Живьём богачье, чем ви, у нас есть свиньи, коровьи, как это?.. Курьи, да?
 – Конечно, – Реля вздохнула, соглашаясь, – у вас домашней птицы много и корова, да и свинюшек несколько – вы всю осень и зиму кушали вкусную домашнюю колбасу, сало, чем и нас с сестрой угощали, за что спасибо, потому что я такой вкуснятины ещё не пробовала.
 – Вот имьенно, – мальчишка подхватил это слово от русских соседей, – а у вась бил висего одьин – как это? поросьёк? и тот подохь.
 – Да не подох наш поросёнок, – возразила Реля, – а заболел "рожей" и пришлось его зарезать и сжечь на костре, потому что опасно и людям возиться с ним, и он был опасен для других свиней, которые на нашем хуторе есть, хотя в хуторе нашем их совсем немного.
 – Вот имьенно – немного. Потому можеть – как это? – ти и сьесетра тьвоя ельи удовольственньна нашу колбасу?
 – С удовольствием ели! – надавила на нужное слово Реля. – Но не надо упрекать людей, Кромас, за то, что они, голодные, не отказываются от еды, – упрекнула девочка с досадой и подумала, что "богатой" матери Кромаса не стыдно было брать взаймы деньги у бедной русской, и не отдавать их, как уже не раз громко жаловалась Юлия Петровна. А может, соседка считала, что берёт деньги, как плату, за те угощения, которыми её дети одаривали "бедьиных" русских девчонок. Недаром родительница упрекала её и Геру:
 – Вот! Подкармливают вас литовцы, потому и мать их не хочет отдавать мне деньги. Брала на месяц две сотни, уже полгода прошло, она ни копеечки не вернула. Да ещё пару раз по полсотни просила.
 – Что ж, мама, – возражала Гера, – нам отказываться от еды? Как можно удержаться от колбасы домашней или хлеба с маслом коровьим? В то время, как у нас в доме такие вкусные продукты редко бывают.
 – Да я не говорю, что отказываться – кушайте на здоровье, однако неприятно будет, если литовка всю семью из-за этого накажет.

 Реля в таких разговорах не участвовала. Когда родители скорбели о деньгах, она всегда вспоминала, что те двести рублей, которые она нашла летом на дороге, не использовали ей на пальто, как обещали, а вместо него купили хрячка, от которого потом остался только пепел. Она отмалчивалась – вот пусть „её деньги" литовка возьмёт за угощения.
 Но мысли эти недолго загружали ей голову. Весной Калерии хотелось быть щедрою со всеми, как солнце, которое после очень холодной зимы вдруг пригрело и что-то растопило в её душе. Всю зиму девчонка протряслась в ветхом пальтишке, перешитом из старинной материной юбки, потому продуваемого всеми сквозняками. Хорошо ещё, что лесные ветры не такие хлёсткие, как в Вильнюсе, куда они ходили, но пришлось помёрзнуть. Поэтому, как только пригрело солнышко, Калерия тоже преобразилась – ей хотелось быть щедрой, как долгожданное светило и отблагодарить Кромаса и Кристину, за то, что не издевались над ней, даже когда Герка усиленно их к этому подталкивала.
 – Кромас, – дождавшись, когда мальчик избавится от соплей и догонит её, спросила она, – хочешь я тебе сказку Пушкина расскажу.
 – О! Сказку Пущина! Стихьи? Ты есть красивьё их говорьишь. Луютше чием наша учьительца руського язика.
 – Я тоже так думаю, – немного насмешливо отозвалась Реля, – потому что слышала, как ваша литовская учительница читала всем сказки Пушкина. Она неправильно выговаривает русские слова.
 – Гиде слышала? – после Рели мальчик повторял почти правильно.
 – В школе, конечно. Меня послали в учительскую, я спустилась на первый этаж, и прошла мимо твоего класса и послушала – меня выражение вашей училки, просто убило – так нельзя читать стихи Пушкина!
 – О, да-да! Это не есть, как ти говорьишь их из головы.
 – Не из головы, а по памяти, Кромас. Какую сказку тебе расскать?
 – Какую хочьешь. Я радовался слюшать – так говорьять, да? Сказку Пушькина и про царьевну, который есть красьивый.., как ти.
 – Понятно. Ты хочешь послушать сказку Пушкина "О царевне и семи богатырях". Ну, так слушай…: Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился, а царица у окна села ждать его одна...
 Услышав, что Реля декламирует Кромасу сказку, к ним присоединилась и Кристина: – О! Релья говорьить свой любимый Пушкин. Я тожья, Герья, не обижайся, хочью посьлюшать.
 Лишь Гера кривила рот, идя впереди и оглядываясь:
 – Релька, ты опять глотку простудишь, и будешь потом хрипеть.
 – Ничегьё, – живо отозвался мальчишка, – нашья мама, когда вернуться назьяд, будьет поить Релью чаем с молокьём – так да?
 – Да-а-а! – поддержала его сестра. – Релья горьло не простудьти его сольнышько греять. Правильньё я говорю?
 – Нет, Кристя. Надо говорить "её", когда говоришь про девочку.
 – Ну этьё неважно. Говорьи сказку дальше.
 И Реля рассказывала не очень хорошо знающим русский язык литовским детям певучие сказки её любимого Пушкина – будучи уверена, что через стихи брат и сестра полюбят русскую речь.
 Однако, даже, сказки Пушкина не могли остановить потоков из носа Кромоса. Платок, который ему подарила Реля, он вскоре потерял, думая, что она подарит ему ещё такой же шикарный платочек.
 – Кромас, высморкай, пожалуйста, нос, не шмыгай.
 – Но у минья уже неть – как это, трапьки длья носа. Потирьяль.
 – И мечтаешь, что я тебе подарю ешё? Но у меня не из чего сшить эту тряпку. Ведь у меня же нет собственного магазина. И если бы даже был кусок материала, то не могу же я опять весь выходной обмётывать платок. И, кстати, из того кусочища ткани, который я тебе дала, я бы себе смогла четыре платочка сделать.
 – Ну да, у тибья неть столькё сопльей.
 – Не говори мне больше про них, я не могу слушать!

 Между тем солнце припекало сильней, а нос Кромоса, вместо того, чтобы быть благодарным светилу, казалось, делает всё наоборот, чего, уже довольно взрослый мальчик – брат ходил в четвёртый, а сестра в пятый класс – решительно не хотел замечать. Наконец и Релю рассердил его неприятный вид – сколько же может она терпеть эти сопли, от которых Геру тошнит, при одном только воспоминании. Да ещё, вместо того, чтоб заниматься своим вечно всхлипывающим носом, литовец стал выискивать первые ландыши, которые скромно росли по краям дороги, и безжалостно срывал некоторые из них, остальные вытаптывая ногами.
 – Зачем ты это делаешь? – с болью в душе воскликнула Реля, увидев всё это в первый раз – она сама никогда не топтала цветов. – Зачем ты их рвёшь? Ведь всё равно не донесёшь до школы, завянут.
 – А я и нье понисью – так да? – ихь вь школью. Рьву этьи цветьи тибье, за сквазьки, которьи ти говорьиль.
 – Я рассказывала тебе сказки, а не сквазки – пора уже это запомнить. И цветы я от такого сопливого не возьму. Просила тебя – следи за носом. Так следи! Вместо того, чтоб цветы девочкам дарить.
 Реля чувствовала, что её, в гневе, заносит и даже не на остров Буян, как в сказке, а на опасные скалы, но не могла остановиться:
 – Мало того, что ты преследуешь меня в школе, несёшься почти на каждой перемене на третий этаж, так ты теперь, с мокрым носом, цветами меня будешь задаривать? Обрадовался, что их много!?
 - «Господи! Наконец я остановилась. Хоть бы этот дурачок не уразумел меня», – уже, раскаиваясь в своём срыве, думала Калерия.
 Но где-то литовец был непонятливым – иногда мучительно подолгу, помногу расспрашивал свою невольную спутницу об одном и том же – но гнев Рели сразу распознал. Возможно, он догадался по голосу, но каким-то образом тотчас понял, что его оскорбили.
 – Ах ти, задьявака! – Кромос кинул ей цветы прямо в лицо. – Вот нашнёться война, моя батья убьёть твой батья, а я тибья убивать!
 Теперь Калерия опешила от его гнева, но не надолго:
 – Убьёшь меня и навеки забудешь все рассказанные мной сказки?
 – Дура ты! Ду-ра-а-а! – чисто по-русски отреагировал Кромос.
 - "И это правда, – вздохнула, раскаиваясь Реля, – зачем мне надо было вспоминать про его нос?! Ой, когда ты научишься сдерживаться?"
 Хуже всего было то, что Кромос не успокоился и на следующий день, а шёл в школу с деревянным ножом, который ему как игрушку выстрогал его отец, и тыкал им всю дорогу Реле под ребра:
 – Воть нэ хотель быть моим невэсть, я тибья зарэжу! – шипел, как гусак, на радость Гере, которая была рада, что терзают её сестрицу:
 – Поддай, поддай ей, Кромос, а то она совсем обнаглела.
 – Кромос, не смей! – гневно реагировала Кристина на своём языке: – Отдай мне твой дурацкий нож, я его в лес заброшу!
 Она и впрямь забрала у брата ножик, но бросила его не в лес, а в сумку из грубого холста, которая висела у неё через плечо. Такие же сумки были и у Рели с Герой – на одном базаре покупали их ученикам.
 Реля не рада была, что так раздразнила литовца: – "Не могла потерпеть месяц, – с раскаянием думала она, – а там учёба закончится, а летом я бы отдохнула от его хлюпающего носа. Уже не надо ходить вместе в лес – все ягодные места я лучше его знаю".

 Гера дома весело рассказала матери, как сосед-мальчишка выказал желание, чтобы была война между русскими и литовцами, в которой батя Кромоса убьёт их папаню, а сопливец желал смерти «разумницы», до того он возненавидел их «Чернавку» - сказочницу.
 К большому удивлению старшей, Юлия Петровна вовсе не обрадовалась тому, что кто-то терроризирует её основную помощницу по дому:
 – Знаешь, Герочка, этот сопливец высказал чаяния всей семьи: они поди, ждут, не дождутся, чтоб нас так же прирезали их лесные братья, как вырезали семью русских с дальнего хутора, это я узнала сегодня.
 – И в школе говорили про это зверское убийство. Но почему соседи хотят, чтоб убили нас? Мы же с ними вроде дружим – вы своей подружке деньги не раз давали.
 – В том-то и дело, дочка, что давала и она мне ни разу не вернула ни рублика назад – а сумма порядочная поднабралась. Вот теперь, я полагаю, хозяйка вслух мечтает, чтоб нас зарезали, а сынок не удержался и высказал всё нашей Чернавке, верно Релька ему досадила своими сказками, которые литовцы и не понимают вовсе.
 – Ошибаетесь. Сказочки-то они понимают, хоть стихи Пушкина, как мне кажется, довольно для них мудрёные. Но рассвирепел он вовсе не из-за сказок. Умница наша ему про сопли ввернула, и стала врагом.
 – Придётся мне идти к соседке, чтоб поговорить про нож – нельзя на такие нехорошие выпады с их стороны внимания не обращать, а то и впрямь наведут на нас бандитов. Они их, поди, подкармливают ночами, страшно иметь таких соседей под боком.
 – Сходите, мамочка, сходите. Я, ради такого случая, и за сестрёнками посмотрю, вернее помогу Рельке за ними ухаживать.
 – Да, а то Реля надорвётся с обоими – тяжёлые малявки стали.
 – Вы не очень ли беспокоитесь о нашей Чернавке? Ведь из-за кого весь сыр-бор разгорелся? Релюничку мы и должны благодарить.
 – Нет, Гера. Скорей всего, что Дикая наша вызвала этот разговор своей дерзостью, неспроста. Это нам кто-то свыше даёт знать, что мы в опасном месте живём – надо срочно семье отсюда уезжать.

 Юлия Петровна быстро собралась и ушла на соседний хутор, но была там недолго – вернулась ещё более растревоженная и столкнулась с приехавшим с работы мужем: – Ну, завёз ты нас, Олег. Говорил, что в Литве сытнее живётся, но того не учёл, что здесь, в лесах, бандиты появятся.
 – Да, Юля, каюсь, этого я не смог предусмотреть. Где ты была? У соседей? Наверное, деньги ходила у них стребовать?
 – Нет, пошла выяснять, почему они дочерям нашим стали грозить, но намеревалась и деньги попросить вернуть.
 – И как у тебя получилось?
 – С деньгами ничего не вышло. Предполагаю, что литовская мадам не думала деньги возвращать, но напугала меня, что и на нашу семью ножи уже точат.
 – Да, Юля, здесь стало опасно жить. Меня тоже предупредил Томас, вроде бы к ним ночью бандиты завалились и дали сроку сутки, чтоб мы убирались отсюда подобру-поздорову. Мы вместе с ним подошли к директору совхоза, и тот сказал, что если угрожают, то он согласен отпустить меня, без отработки – тут же и деньги распорядился мне выдать все, под расчёт. И Томасу получку выдал, и отпустил на пару деньков, чтоб он нам помог уехать. Директор мой боевой товарищ, спасибо ему.
 – Да, спасибо, но лучше бы он тебя сюда и не приглашал. Но ты с Томасом поговорил ли, чтоб нам долг вернула его семья?
 – В том-то и дело. Он обещал мне строго спросить со своей жёнки, почему она это не сделала до сих пор, а если она не собирается возвращать, то он не отдаст ей получку, а сначала рассчитается с нами. Но если и он не отдаст, не обижайся, Юля. Томас обещал мне приехать за нами ночью и отвезти нас на станцию.
 – Так быстро? Неужели сегодня же поедем?
 – А чего ждать? Пока нас тут всех перережут? Бросим, Юля, все, не жалей ты добра – ещё наживём, лишь бы живыми остаться. Соберём сейчас то, что в руках унесём. Всё купим на новом месте, лишь бы детей уберечь от лютой смерти.
 – Думала ли я, покупая мебель и вещи, ещё в Вильнюсе, что так быстро придётся со всем расставаться? – запричитала Юлия, кружась по дому, как раненный зверь, и хватаясь то за одну, то за другую вещь. – Как скоро Томас приедет за нами? И приедет ли вообще? А то может и он, как жена его не захочет деньги отдавать и кинет нас, на произвол судьбы?
 – Он сказал, что под утро, чтоб отвести нас к двенадцатичасовому поезду, но поедем в часа два-три утра, пока "лесные братья" спят.
 – Хоть бы он приехал, а то я начинаю думать, что их семье выгодно, чтоб нашу семью извели – тогда всё им достанется, даже одежда.
 – Не говори так, Юлия. Томас – порядочный человек. К тому же он хорошо знает, что директор проверит, как мы уехали. И если что с нами случится, то с него строго спросят, может, и судить будут.
 – Да нам что за польза будет, если нас всех поубивают?
 – Не надо, мама, так плохо про людей думать, – вмешалась Реля, – дядя Томас и его жена – порядочные люди, они нам помогут, увидите.
 – Во, молчунья наша заговорила! – вмешалась Гера. – И сразу кинулась "друзей" своих защищать, которые нас сами убить готовы.
 – А ты бы помолчала! – вдруг взорвался отец. – Каркаешь, как ворона! Юля, не слушай свою дочурку, давай собираться, поверим Томасу.

 Они собирали вещи со страхом, потому что, в самом деле, жизнь всей семьи зависела от доброты литовца. Если он им поможет, они, возможно, спасутся, а не приедет за ними сосед, неизвестно, как всё обернётся.
 – И по дороге нас могут встретить, Олег. Томас твой не сдаст?
 – Не знаю, Юлия, ничего не знаю. Напугают, так может и сдаст. За кого сейчас можно ручаться? Правда, я почему-то Томасу верю.
 – Но куда мы теперь поедем?
 – На Украину, Юля, только на Украину – там народ родной русским.
 – Да, я и забыла – на Украине близкие нам люди проживают.
 – Конечно, мы ведь с древности происходим от одних корней, а литовцы ближе к фашистам – недаром "лесные братья" так любят Гитлера, хотя он и в Литве немало зла сделал. Не так порушил всё, как в России или на Украине, но тоже, как Мамай прошёлся.
 Гера и Реля помогали матери с отцом укладывать вещи, Юлия Петровна приказала им оставить занятия и маленьких сестрёнок, которые, невзирая на волнение в доме, сначала уснули, как ангелочки, но вскоре проснулись и начали хныкать, видя, что на них не обращают внимания.
 – Пусть поплачут, – остановила мать, рванувшуюся было к сестрёнкам Калерию. – Золотая слеза не выпадет, а нам надо собираться.
 – Но надо же их покормить перед дорогой.
 – А чем ты покормишь, кроме разве молока, которое я думаю взять в дорогу? Старики твои постарались – прямо, как чувствовали – принесли ещё утром, когда вы в школу ушли, молока, сала и хлеба.
 – Да, они предчувствовали, что мы уедем, – сказала Реля, – в воскресенье плакали, когда я их навестила. Посадили за стол, разными вкусностями угощали. – Она вздохнула: ей было жалко стариков, за которыми совсем некому будет присмотреть, когда они уедут.
 – О, хитрая! – опять вмешалась в разговор Гера. – Ходила к старикам подкармливаться. Хоть бы раз меня с собой пригласила.
 – Любишь ходить на дармовщинку, – огрызнулась Реля. – Тебя никто за руки, за ноги не держал, когда мы приехали в хутор, и больным нашим соседям нужно было помочь. Пошла бы, у них постирала, полы помыла, может, они бы тебя приглашали в гости, как меня.
 – Ой, у тебя всё крутится вокруг работы. Попросту уж в гости не сходить, по-твоему? – деланно удивилась старшая сестра.
 – Девочки, не ссорьтесь, нам некогда сейчас выяснять отношения, – остановил их отец. – Помоги мне, Гера, не стой как пень. Вот, подержи здесь верёвку, я сейчас покрепче затяну.
 – Ух, сразу и заметили, что я передохнуть решила. Где держать?
 – Вот здесь, да поменьше говори, не трать силы на спор. Нам ещё силёнки пригодятся в дальнейшей дороге, если до станции, без задержек, доедем, если нас не встретят в пути эти разбойники с ножами.

 – Не бойтесь, папа, – отозвалась Реля, вместе с матерью упаковывающая в вёдра мелкую посуду: ножи, вилки, кружки, тарелки, которые перекладывали усердно полотенцами и носильным бельём, чтоб не разбились, и не тарахтели в дороге. – Я предчувствую, что мы тихо и благополучно выберемся из хутора.
 – Может, и доедем, – тревожно отозвалась мать, – это ежели Томас за нами не побоится приехать. Или не пустит его жёнушка – ей выгодно, чтоб мы все погибли, она наше барахло подберёт, давно приглядывалась. Мне-то, дуре, и невдомёк чего она в гости ко мне зачастила!
 – Не говори глупостей, жена. Если мы все сгинем, им же придётся нас хоронить здесь.
 – А разве трудно нас схоронить? Выкопают одну яму на всех, побросают туда, как собак – и поминай, как звали, – хозяйка заплакала.
 – Мама, – мягко остановила Реля родительницу, – я же сказала, я чувствую, что мы все доедем до станции живыми, а это значит: и сосед Томас за нами приедет вовремя, и по дороге нас не задержат бандиты.
 – Доченька моя, я поверю, что ты святая, если слова твои дойдут до Бога, которого ты так обожаешь. Вообще-то Домна сказывала, что ты и Всевышний понимаете друг друга. Да ты помнишь ли бабушку, которая тебя и всех нас от смерти спасла?
 – Конечно помню и помню, как она меня ещё со своей сестрой крестили в церкви – это похоже первое, что я запомнила в моей жизни. - "Но потом мне худшее пришлось запомнить", – с тайной печалью припомнила девочка, про мать, которую ей довелось застать в войну с чужим мужчиной, которого Реля приняла было за отца и рванулась к нему: -"Папа!". Однако она ничего не сказала о второй картинке, которая также ярко засела в её памяти, как крещение...
 – Вот уж разнежничались, – возмутилась Гера в сторону матери. – Уж Релька у вас святая стала? Совсем забыли, как она дерзить умеет?
 И впервые, быть может, отец поднял руку на старшую дочь: он, не шутя, шлёпнул Геру по мягкому месту, так шлёпнул, что она удивилась.
 – Помолчи, если ума нет! Мать назвала Релю святой – это точно, потому что именно она выручала меня своими молитвами, когда я почти умирал, от своих смертельных ранений.
 – А что ваша доченька как будто молилась за вас?
 – Это и спрашивать не надо – конечно молилась! – сказала Реля, - Ты же сама дразнила меня, в Сибири, что я из церкви не вылезаю.
 – Подтверждаю, – живо откликнулся отец. – В последний раз, когда я лежал в госпитале, мне собирались отрезать ногу. Главный хирург твёрдо сказал, что иного пути нет, и назначил операцию на ночь. Стали меня готовить, а тем временем привезли новую партию раненых, таких же смертников, как и я – то есть операции им нельзя было откладывать и про меня вроде как забыли. А я лежу и радуюсь, что забыли, потому что для меня умереть было легче, чем без ноги остаться, отмучился бы один раз – и баста! Только так подумал и задремал, и тут же ко мне прилетела Реля. Прилетела как птичка, лишь крыльями не махала. Влетела в открытое окошко, хотя дело было ранней весной, в одном платьишке, села ко мне на краешек кровати и принялась гладить мою тёмную, неподвижную, распухшую ножищу. И вдруг я чувствую – такое тепло пошло по ноге, вроде как кровь по жилкам побежала – до этого я вообще ноги не чувствовал: лежала не нога солдата, а бревно-бревном, которую умаявшиеся врачи грозили оттяпать. И вдруг по этой, вроде как и не по моей ноге, потекла кровь, согрела меня... Утром пришли из операционной уставшие врачи не надеясь увидеть меня в живых, а я лежу, улыбаюсь – они так и прибалдели, когда поняли, что ногу можно спасти: – "Ну, танкист, поживёшь ещё. И ногами своими будешь по земле ходить, а не на протезе".

 – Так что получается? – старшая сестра скривила губы. – Релька малышек от смерти спасла, она же и вас жить на этом свете оставила, теперь и всех нас спасёт от бандитских ножей?
 – Да, Гера, – серьёзно ответил отец, – только благодаря её чистоте и заступничеству, мы отсюда уедем благополучно и потом всю нашу жизнь должны ей в ноги кланяться.
 – Ой-ой-ой! Уж ваша Релечка....
 – Ещё раз хочешь получить? Помолчи – сойдёшь за умную!
 – Гера, перестань спорить с отцом, – вмешалась Юлия Петровна. – Что это в тебя как бес вселился? Если так, то он не даст нам доехать живыми до станции – выдаст всю семью нашим гонителям.
 – Ой, мама, да вы с предрассудками, даже в Бога поверили...
 – Слушай, помолчи, если тебя все просят, – разгневанно сверкнула на сестру глазами Реля. – И не смей оговаривать моего Бога. Ты, Гера – дочь болотного Люцифера.
 – Вот, родители, слушайте, Релька меня третий день так дразнит, пока мы идём по дороге в школу. Называет меня Герой Лю-ци-феровной. Тьфу, не поевши, не выговоришь.
 Юлия застыла, глядя на среднюю дочь. Откуда эта девочка, с глазами Мадонны - вот только сейчас мать рассмотрела, что у средней не совсем обычные глаза, а как на иконе - от кого Реля знает, что у Геры другой отец, не Олег? И имя Люфера из каких книжонок она почерпнула? Ведь, после войны, ни муж, ни она, ни разу не вспомнили о настоящем родителе старшей дочери, будто и не было его на белом свете.
 – Откуда я взяла это странное имя? – смутилась средняя, распрямляясь, и глядя на мать своими большими "сливами-оливами" – так когда-то называл глаза Юлии Олег – такие же "сливы-оливы" были у Рели.
 – Я, кажется, ни о чём тебя не спрашивала, – огрызнулась мать.
 – Но спросили ваши глаза. Рассказать?
 – Мне также интересно услышать, – отозвался вдруг отец, который немного успокоился с тех пор, как Реля пообещала всем благополучную дорогу до станции. – Откуда ты, кудесница наша, взяла это имя?
 – И мне хотелось бы знать, – ехидно вставила Гера, – почему ты, ведьма, хочешь приклеить мне такое поганое отчество? Чьё это чудное имечко? Уж не выдумала ли ты его из своей "мудрой" головушки?
 – Оно не только чудное, – улыбнулась Реля, – но принадлежит литовскому чёрту, которого кличут Лю-ци-фер – и вправду не выговоришь.
 – А кто тебе об этом рассказал?
 – Кромос, конечно, ещё до ссоры со мной. И пошутил, что этот - чёрт болотный и меня к себе утащит. А я ответила ему, что мой Боженька этого не допустит, потому что я крещёная.
 – Вот какие у вас с ним бывали разговоры! – усмехнулся отец. – Я рад, что ты с ним не только насчёт носа сопливого воевала.

 Юлия искоса посмотрела на мужа – забыл он, что ли, что Герочка, в самом деле, вроде, как дочь человека, по имени Люфер, который осушал болота на Украине: – "Надо же, как всё сошлось на этом имени, которое меня когда-то свело с ума. Но если Олег забыл, то мне лучше".
 – Но самое интересное, – продолжала Калерия, – что вслед за нашим с Кромасом разговором, который случился три дня назад, мне приснился чудной сон: будто во дворе сейчас не весна, а лето, и мама идёт за ягодами и зовёт с собой Геру: – "Пойдём, доченька моя ненаглядная на болота, там я познакомлю тебя с твоим любимым отцом, Люцифером".
 – И поэтому ты, гадина болотная, посмела меня обозвать этим поганым отчеством? – возмутилась Гера.
 – Если бы ты знала, чего мне стоило перевести это имя в отчество, и как оно к тебе сразу приклеилось, – насмешливо ответила средняя, – и получается, что "гадина болотная" не я, а ты!
 – Не смей меня больше так называть, а то я тебе все глаза выцарапаю! – взвизгнула Гера.
Олег Максимович с удивлением посмотрел на своих старших.
 – Реля рассказывает только сон. Ты чего так нервничаешь, Гера?
 – Она не только рассказывает, она и дразнится.
 – А ты посмейся над этим глупым сном, – посоветовала Гере внешне спокойная мать, хотя внутри её всю трясло: – "Ну и девка родилась от Олега – под землёй всё видит, и при этом уверяет, что в ней больше Бога, а не Дьявола". – А ты, Реля, не издевайся над Герой, а лучше скажи, хорошо ли мы доберёмся до Украины, попадём ли туда? – уводила сознательно Юлия спор в сторону, чтобы Олег чего не вспомнил!
 – Конечно, нам надо ехать на Украину! – воскликнула Калерия. – Я ещё прошлым летом знала, что мы туда поедем. Не спрашивайте, откуда, я сама сейчас голову ломала, когда услышала про Украину – возможно тоже из сна, но это, как мне кажется, уже неважно.
 На самом деле Калерия сразу вспомнила от кого она узнала, куда они поедут из Литвы - от своего деда, который часто ей рассказывал о дальнейшей жизни. К тому же в том сне они так здорово говорили стихами:

 - Ой, деда, надоело жить в лесу.
 Хотя мне жалко стариков литовцев,
 Но к людям хочется и к солнцу.
 - «Уж к людям скоро я тебя снесу,
 Верней отправлю. В школу ты пойдёшь
 И много ты вниманья там найдёшь.
 Но ты права и лес тебе не дом,
 И скоро из Литвы поедет вся семья.
 Клянусь, побеспокоюсь я о том.
 Украйну выбрал вам для жизни я».
 - Украйну? Мама с папой жили там
 И хвалят как страну родную.
 - «Я, милая, тебя чуток разочарую.
 Фашисты там устроили бедлам.
 Но выползает из руин Украина
 И если Релечка туда поедет
 Узнает много нового и тайну».
 - «Ой, деда, я уж в мыслях еду».

 Но не расскажешь же про встречи с дедушкой в снах. Калерия прикусила губку.
 – Как это неважно? – ехидно заметила Гера. – Выходит, что Чернавка всё заранее из снов узнаёт: это получается лучше, чем в сказках.
 – Но это же вовсе неплохо! – откликнулся Олег Максимович, затягивая узел. – Я буквально духом воспрял от Релиной уверенности, что мы не попадём в худшую переделку, чем сейчас.
 – И к тому же, – добавила жена, искоса поглядывая на Калерию, – не веришь же ты, в самом деле, Герочка, что ты родилась от Чёрта? А по Релиному получается, что именно так, – говоря эти слова Юлия посмотрела на мужа. Но похоже, что Олег не помнил имя того негодяя: – "А может, забыл?" – ну, что можно ждать от мужика, пережившего такую войну, чуть не лишившегося ноги и жизни?

 Успокоившись, Юлия Петровна продолжала складывать вещи уже не с такой поспешностью: – "Что успеем упаковать, то и увезём. Прав Олег, всё можно нажить, кроме жизни и здоровья. Спасибо Реле, что успокоила немного всю семью своей глупой болтовнёй. Но так ли Дикарка наша глупа, если ей снятся почти вещие сны? Нет, Релия не так проста, как может показаться на первый взгляд. Как она впаяла Гере её настоящее отчество! Но мне надо поменьше об этом говорить, не заострять внимание этой маленькой ведьмочки на её прозорливости и всё забудется. А уж, как выберемся из этих проклятых лесов, приедем на Украину, я ненормальную девчонку ещё больше загружу работой, с такой силой, чтобы ей прекратились сниться обычные сны, не то что вещие."

 Сосед-литовец приехал за ними перед самым рассветом:
 – Ну, как, собрались? Поспали хоть немного?
 – Прикорнули вот на узлах. А вы, как?
 – А мы с женой всю ночь проговорили про вас – она очень огорчена, что вы уезжаете, прислала вот со мной деньги, которые вам должна и немножко доложила сверх того: это вам от нашей семьи в дорогу, и за дружбу, которая была между нами.
 – Ну, уж и дружбу! – возразила Гера. – Ваш сын хотел Рельку прирезать – нож ей под бока пихал – хорошо, что деревянный.
 – Не вспоминай об этом дурачке – он весь вечер вчера проплакал, как узнал, что вы должны уехать. Любит он твою черноглазую сестрёнку, а не ненавидит. Это в нём как раз любовь и играла.
Юлия Петровна была довольна возвратом денег литовцами:
 – Спасибо за ваше внимание, помогаете нам. Уж вы вещи и мебель, которые мы не можем забрать, перевезите в ваш дом.
 – Возьмём, как раз нам потребуется мебель – ведь мы также перебираемся жить в Ановелес. Ануся моя не хочет жить в лесу, где плохие люди бродят – того и гляди на нас обернутся злобой.
 – Да, тут страшно оставаться не только нам, но и вам.
 – Конечно, они, быть может, не тронут людей своей нации, но заглядывают, как к себе домой: дай им хлеба, сало, самогону нагони. Мы решили поехать в село, где конечно не так сытно, но и не так страшно. Ну, давай, Олег, выносить вещи потихонечку. Время ещё есть, но потребуется, чтоб билеты на поезд достать, хотя, как я слышал, что если русские уезжают внезапно – иные так совсем без денег – есть указание сажать на поезда без билетов.
 – Уедем и мы, – ответил отец, – не такие ужасы пережили в войну и то живы остались. Вот наша дочь нагадала, что убережёмся и теперь.
 – Это Реля, наверное? Она и моей жене сказала, что та не лесная жительница – вот и планируем перебраться, потому что и дети взбудоражились – не хотят жить, как бирюки.
 – У Рели нашей – глаз, как алмаз, – сказала неожиданно Юлия Петровна. – Она на человека иной раз не смотрит, а знает, что он думает.
 – Ну, вы скажете тоже! – смутилась Калерия. – Совсем не так.
 – А что и правда, – поддержала всех Гера. – Если ты даже предсказывать умеешь, то, что тебе стоит узнать мысли человека?
 – Хватит болтать! – Отозвался строго отец. – Собирай, Юля, детей, а мы с Томасом вещи на телегу перекидаем, тут их мало.
 Затем, когда все узлы и чемоданы были вынесены, туда же погрузили и спящих малышек, закутав их от весеннего холода, потом уселись и взрослые, и Гера с Релей, зарывшись в солому.
 – Ну, тронулись, – сказал Томас, – лошадка моя отдохнула, сейчас живо довезёт нас. Я вам советую потише говорить, чтоб не слышно было в лесу русской речи – а ну кто из "лесных братьев" не спит?
 – Ладно, Томас, мы тоже подремлем немножко, потому что всю ночь не сомкнули глаз, – отозвался Олег Максимович и вроде задремал.
 Но Реля догадывалась, что он готов вскочить каждую секунду, чтоб защитить жену и детей, которых так спешно пришлось увозить из Литвы. Сама она, по малолетству, не очень страдала, что пришлось оставлять нажитые вещи, но слышала, как вздыхает, ворочаясь среди узлов, мать:
 – "Конечно шкафы, кровати, табуретки, столы и стулья, не считая посуды, которую не удалось забрать – всё это наживать довольно трудно, но, возможно, на Украине больше этого всего добра – удастся и купить, а денег отец принёс, и дядя Томас вернул – видно у его Альмы вернулась совесть. Тем более, наша мамочка, услышав, что русских вывозят без билетов, постарается сделать то же - или Карелька свою родительницу не знает совсем".

 Однако вскоре мысли об оставленных вещах, к которым Реля привыкла, покинули её, к радости девочки, потому что её внимание переметнулось на дорогу, по которой они ехали, и лес – родной до боли. Тут столько тропинок, исхоженных её ногами, столько собрано ягод и грибов – не счесть. Как расцветают цветы, как распускаются листья: всё это видела Реля, всё волновало её. Будет ли ей так хорошо на Украине, как в здешних лесах – это ещё не ясно – потому что Украина, как отметил отец, вернувшийся с войны, была сильно разгромлена немцами – там не росли сады! Что такое сады, девочка ещё не знала – ей не посчастливилось их видеть. Но Реля могла себе представить – по воспоминаниям родителей, что сады – это тоже деревья. Деревья, растущие не как в лесу, а посаженные умными руками людей – то есть рядами, и на таком расстоянии друг от друга, чтоб не мешались ветками, и не закрывали солнце друг другу. А главное, чтобы не погубили одно другое в тесноте. Ещё она знала, что деревья в садах не такие высокие, как в лесу – и это правильно, потому что как тогда с них собирать фрукты? По лесным деревьям не очень полазишь, а на тех – коренастых и по-видимому удобных деревьях – наверно можно и посидеть, обняв ветку или даже сам ствол руками? Лишённая родительской ласки, Реля любила обниматься с деревьями, как бы поверяя им свои тайны. И она уже заранее любила те деревья, на которых вдобавок растут яблоки, о которых Реля имела уже представление, потому что родители, иногда, привозили их с рынка осенью и ранней зимой. Привозили и сладкие груши, но всего один только раз. Отец ещё ей рассказывал о вишнях и сливах, о которых Реля прочитала в книгах – воображение рисовало ей прекрасные, дивные плоды, но их было ещё интересней рассмотреть в "натуре", как говорил отец. И не только посмотреть, но и попробовать.
 Внезапно задремала и Реля: ночь без сна дала о себе знать. Проснулась, когда их телега переезжала через рельсы, которые пересекали много раз и они ногами, вместе с детьми Томаса, шагая в школу.
 – Приехали, дядя Томас? – спросила она возницу.
 – Приехали, без приключений, слава Богу! Я, признаться, боялся, что подстерегут нас лесные братья, и тогда бы не сдобровать ни вашей семье, ни моей.
 – Но вы же говорили, что они вроде разрешили вам вывезти нас?
 – Это я так сказал, чтоб не боялись. А на самом деле, они велели только предупредить вас, а как вы уедете, чтобы я не волновался.
 – Спасибо вам, дядя Томас, что по-человечески с нами поступили. За это вам воздается. Ваша семья будет хорошо жить в Ановелесе.
 – Знаю-знаю, что ты – добрая ведьмочка, и можешь много хорошего принести людям. Отец мне о тебе частенько рассказывал – Олег обожает тебя, но боится лишний раз похвалить, чтоб не испортить. Правда, как мне кажется, они с твоей матерью уже испортили старшую дочь, уж её-то они, наверное, каждый день хвалят? Гера ваша красивая, конечно, но такая вредная, особенно с тобой, как я заметил.
 – Похвалой человека нельзя испортить, если только он не родился уродом, как моя старшая сестрица. Но хватит о них, а то ещё услышат, крику не оберёшься, – испугалась Реля, что разговорилась с соседом.
 – Ладно. Пусть они живут, как могут, но ты не очень подчиняйся, своей маме и старшей сестре, а то они тебя на тот свет загонят - так моя Альма просила тебе передать – она тебя любит, как дочь свою. Но ещё передаёт тебе свою силу, а она у меня довольно стойкая женщина.
 – Спасибо ей. Я всегда чувствовала, что тётя Альма относится ко мне как-то особо – любит, что ли?
 – Любит-любит, тебя вся семья моя обожает. Особенно сын и дочь, что в школу вместе с вами ходили – видно за сказки, что ты им говорила. Они вслед за тобой те сказки вторят и тем русскому языку обучаются. А что Кромос тебя ножом тыкал, то прости его, это сдуру.
 – Я не сержусь. На всё серчать – сердца не хватит, – улыбнулась Реля. – Смотрите, туман рассеивается. Он видно прятал нас, в лесах, от бандитов, а теперь даёт понять, что всё будет хорошо.
 – Это верно. Когда туман так быстро уходит, то быть хорошей погоде. А значит и жизнь ваша, так внезапно стронувшая вас с места, не совсем плохая наступит. Но куда вы поедете?
 – В Украину – так решили папа с мамой. Я радуюсь, что увижу сады – их-то мне и не хватало в моей жизни.
 – Сильно не обольщайся, потому, как я слышал, что сады в Украине большей частью покалечены минами и снарядами. Значит, на старые сады рассчитывать не приходится, а новые там не сажают сейчас, потому что на каждое дерево, растущее перед домом или позади него, непосильные налоги установили. Так что люди, вместо того, чтобы сажать деревья, наоборот, выкорчевывают их, со слезами конечно, но расстаются.
 – Да что вы! – расстроилась Калерия до слез. – Вот не ждала услышать такое! Но думается мне, что недолго такой закон будет царствовать. Всё же люди, которые выдумали налоги, додумаются, что не надо брать за деревья, которые украшаю землю, большие деньги. Люди, которые их посадили и вырастили – пусть за труды свои едят фрукты.
 – Я тоже так думаю. Ещё садоводам надо приплачивать, а не брать.
 – Садоводам, лесоводам надо хорошо платить – ведь от их мозолей земля расцветает, – сказала неожиданно для себя Реля.
 – Славная ты девочка, умная. И, как мне кажется, ты повезёшь на Украину добро. С твоим приездом там станут сажать сады.
 – Хотелось бы! Я бы и сама сады сажала. Жалко лишь, что деревья долго растут – значит, и фруктов я не скоро отведаю.
 – Ну, тут я тебя, кажется, могу обрадовать. Деревья культурные, те которые посажены человеком, растут быстрее, чем деревья в лесу, особенно если за ними ухаживать и часто их поливать в первый год.
 – Ой, я буду много поливать.
 – Но в большой деревне вы будете жить где-нибудь в степи, а если и у речки, то далеко от неё, потому что у берегов обычно селятся местные жители и место своё они передают по наследству детям.
 – Это справедливо! Не уступать же своё родовое гнездо приезжим.
 – Не думай, я не пугаю тебя, а к тому говорю, что если ты, примером, вздумаешь сажать деревья, то придётся тебе носить воду издалека, надорвёшься, пожалуй. Это Вилейка у вас, перед домом, текла.
 – Спасибо за заботу, дядя Томас, но я попрошу отца мне помочь.
 – И я, разумеется, помогу, – раздался голос Олега Максимовича. – С удовольствием слушал, как вы про сады говорили.
 – Вы, наверно, не всё слышали, папа? Вначале мы пожалели, что в Украине садов нет, – с горечью возразила Реля. – И дядя Томас поведал мне о том, что и не сажают, потому что, оказывается, за деревья надо платить деньги.
 – Зверские налоги! Я тоже о них слышал. Но не вечно же с народа шкуру снимать! Когда-нибудь угомонятся и разрешат людям иметь сады.
 – Ты поменьше бы говорил об этом, Олег, – раздался голос жены. - Не очень-то поддавайся на уловку твоей доченьки, которая любит затронуть запретную тему, чтоб шею отца под топор подставить.
 – Да это я виноват, Юлия Петровна, я на такой разговор Релю вызвал, – признался Томас. – Но очень мне было любопытно, что она думает по поводу озеленения нашей страны, после войны.
 – Ну и что вы узнали от этой ведьмочки?
 – Очень интересное мнение – надо сажать сады, невзирая на "зверские налоги", как сказал Олег. Сажать, наперекор всем обдиралам!
 – Да. А власти будут сажать садоводов. Вот так! – деланно развеселилась мать. – Ну, хватит заниматься детскими фантазиями! Подъезжаем к станции. Вы, Томас с Олегом, если сможете, занесите поклажу в помещение вокзала – потому что на улице маленькие дети не могут находиться долго, не простуживаясь, а мы и так ехали больше часа.
 – Это потому, наши бывшие соседушки, что я не гнал лошадь, чтоб не привлечь к нам внимание "лесных братьев": ехали и ехали тихонечко, зато доехали благополучно, – литовец откровенно был рад.
 – Да и как бы вы её, бедняжку, гнали, Томас, когда она так много поклажи везла? Спасибо, что так довезла. Но удивительно, малявки ни разу не проснулись – спят и спят себе, на свежем воздухе, боюсь, не мокрые ли? Хотя моя нянечка приучила их, по ночам, пробуждаться, если авария в пелёнки случится. Верно, Реля?
 – Ничего, Юлия Петровна, сейчас мы с Олегом место в вокзале поищем, и вы сможете проконтролировать своих маленьких.
 – Хорошо бы нашли, потому что мне надо будет оставить детишек, а самой сходить за документами своих старших в школу. Надеюсь, что им поставят отметки за год и переведут в следующие классы.
 – Чего тебе идти, Юля? Я схожу, – отозвался Олег Максимович.
 – Нет, муженёк, я знаю почему ты рвёшься в школу – распрощаться там кое с кем. Я сама схожу, а ты будешь хлопотать насчёт билетов. К тому же мне надо размяться перед дорогой, с людьми пообщаться, чего я была лишена, сидя на хуторе. Вот разве с Альмой встречались никак не чаще раза в неделю. Передавай ей привет, Томас, и скажи, что я не забуду её долго – она хорошей подругой оказалась, несмотря на некоторые разногласия между нами в последние месяцы.
 – Передам, она тоже будет грустить о вас. Ну, вот и приехали. Но насчёт места не волнуйтесь – мой брат тут работает и живёт недалеко от станции – к нему и поедем, если на вокзале народу много. Там можно и малышек помыть перед дорогой, потому что в поезде это сделать трудно, а ехать вам ещё долго.
 – Да. Если можно, отвези нас, Томас, к своему брату – я заплачу ему за постой, хорошо заплачу, – встрепенулась Юлия Петровна.
 – Я тоже так думал – там вас и покормят, и в дорогу дадут, если вы заплатите, потому что жена у брата довольно жадная, но за деньги всё сделает, как надо.
 – Договорились, а то я хотела на рынок бежать, чтоб прикупить в дорогу продуктов. К тому же дети побудут в тепле, перед большой поездкой – это им полезней, чем на вокзале толкаться.

 Таким образом, семья ещё несколько часов, ожидая поезда, пробыла в довольно комфортных условиях. Встретившая их немолодая, как показалось Реле, но довольно шустрая хозяйка, услыхав про деньги, стала очень приветливой – улыбка не сходила с её лица до конца их пребывания. К тому же, она, видно уже не за деньги, очень любила детишек, которых у самой неё не было, или выросли уже и разлетелись: это было трудно понять из её путанных русско-литовских объяснений. Но хозяйка где-то достала им молока и сварила кашу, которую ели все, даже отец. Юлия Петровна, покушав, отправилась в школу, взяв с собой, напросившуюся Геру, но ходили они недолго, потому что мать не доверяла отцу даже билеты купить:
 – Я вернусь, и мы всё решим – может быть удастся проехать даром хотя бы за пределы Литвы, потому что мы вынуждены её оставить, должно же государство хоть немного пойти навстречу. И брат Томаса поможет нам сесть в поезд, как обещал – так что подожди меня.
 – Да, Юля, да, я повременю с покупкой билетов. Повожусь с малышками, мне мало быть с ними приходилось – хоть сейчас это сделаю.
 Гера вернулась из школы сияющая: – Ну, Релька, как ты не выпендривалась, а табель тебе дали лишь за первый класс. Твоя любимая училка не захотела на себя брать ответственность и побоялась тебе выдать табель сразу за два класса.
 – Это не учительница виновата, а вы, наверное, её напугали? Если б папа пошёл, то она мне выдала бы за второй класс табель. Но я вовсе не "злюсь", как тебе кажется, а радуюсь, что придётся мне во второй класс ходить на Украине, потому что надо будет привыкнуть к их языку, немного отличному от русского, потому мне второй класс годится.
 – Да-а-а! Тебя так просто за шкурку не подержишь – ты выворачиваешься. Но всё равно, Кромос на меня кинулся в школе и сказал, что сбежит с уроков, а придёт нас проводить на вокзал.
 – Вот это уже хуже – зачем ему уроки пропускать?
 – Ну, дурёха! Её придут провожать, а она выпендривается. Если кто-то мне пришёл помахать рукой или слезу пролить, я бы радовалась.
 – Тебя радует, если люди льют слезы? Удивительно до чего ты, Гера, безжалостная, как и все "красавицы"!
 – Какие слова! Какие слова! Ой-ой-ой! Ну и фифа ты, Дикарка, из литовских лесов! Тебе бы всё по чащам бродить, медведей искать.
 – Нашла фифу! Это скорей ты про себя говоришь, а не про меня. А что касается лесов – я их, действительно, люблю.
 – Ну, хватит ругаться, девочки, – остановил их отец, – замолчите, а то хозяйка нас выставит из своего дома и будет права, если мы так воюем друг с другом.
 – Да, – поддержала Юлия Петровна. – Сейчас мы с отцом попытаемся узнать, не сможем ли сесть на поезд без билетов, а вы ведите себя ниже травы, тише воды. Чтобы я не слышала жалоб от хозяйки! А то не посмотрю, что вы большие уже девочки, так отхожу ремнём...
 – Ой, мамочка, и я с вами! – вскочила Гера. – Мне так нравится, что мы уезжаем, нравится ходить среди людей, и что все жалеют нас.

 – Сиди! – возмутился отец. – Любая причина тебе хороша, чтобы с сестрёнками не возиться. Взвалили вы с матерью всю заботу о меньших на Релю и радуетесь, две кобылы! Хоть немного покажи, что ты так же заботишься о сестрах, как она.
 – Что с тобой, Олег! – поразилась Юлия. – Почему ты нас с Герой обзываешь? Ты думаешь, что мы меньше Рели нянчимся с малявками?
 – Не думаю, а вижу. Вам что бы ни делать, лишь бы от забот о малышках, отвертеться. Если бы не Реля, малышки бы и не выжили в голод.
 – А я разве спорю? – пожала плечами жена. – Всем нашим знакомым говорила это – даже Томасу. Ну не дал нам Всевышний такого таланта, как Реле: за что она ни возьмётся, всё в её ручках в золото превращается, недаром ты когда-то её называл солнечным осколком. И малявкам не дала она умереть в голодные годы – её заслуга. Ну, пошли потихонечку, а то вдруг без билетов не уедем. А ты, Герочка, займись, в самом деле, сестрёнками – не всё же Реле надрываться с ними.
 – Да? – удивился Олег Максимович щедрости жены: – Ишь, как Ваше Величество, запело! А то навалились на слабую Релюху, которая вполовину не такая сильная, как твоя «Люциферовна»-бездельница!
 – Что ты болтаешь, Олег! Повторяешь, глупые придумки своей дочки?
 – Глупые не глупые, а Реля прямо в точку попала. А теперь пошли, поговорим с братом Томаса, сходим к начальнику станции, конечно надо подстраховаться, чтоб не остаться нам ещё на день или два – люди тут, оказывается, не одни сутки уже пытаются уехать.
 – Ну, это те, которые живут здесь – они и не торопятся, в надежде, что всё образуется, а нам возвращаться некуда, назад дороги нет.
 Более или менее примирившиеся родители ушли. Реля молила Бога, чтоб он не допустил их размолвки вновь – девочке казалось, что если мать с отцом разругаются, как это бывало уже, надолго, то вся семья застрянет на станции – кто же их повезёт, таких лютых?

 Но всё получилось, как нельзя лучше – их посадили на первый поезд, идущий в южную сторону. Народу пришло провожать их много: кроме Кромоса, сбежавшего с последнего урока, явилась и его сестра.
 – Кристина? И ты тут? – обрадовалась литовской девочке Реля.
 – А какь жэ! Проведью вас. Батья с мамой тожье приедють – так и они проведьють. Ми тожье уедьем с хуторья скоро.
 Томас с женой действительно подъехали на своей безотказной лошадке – привезли сала им в дорогу, домашних, вкусных колбасок, пахнущих чесноком, и даже тёплого хлеба:
 – Это Альма выпекла вам в дорогу: будете есть и нас вспоминать. Ну, Олег, выходи из вагона, пока поезд стоит, там начальник наш тоже желает с тобой попрощаться.
 – Да что ты! Неужели Николай Афанасьевич приехал?
 – А то! И бутыль привёз, сейчас выпьем за счастливый ваш отъезд, чтоб вам на новом месте хорошо устроиться.
 – Пошли скорей, – отец устремился из вагона, где сидели детишки и жена. – Выпью с вами на счастье, друзья, чтоб и вас тут беды стороной обходили. Начальник наш тоже хотел свою семью отправить – как у него? Получилось на этот поезд?
 – Кажется, что посадил мать с отцом, а больше у него и нет никого – все остальные погибли во время войны – но сейчас узнаем.
 – Олег, – крикнула вдогонку отцу Юлия, – смотри, не забудь в поезд заскочить, со своими прощаниями, а то уедем без тебя.
 – Ну что ты, дорогая! Куда же я денусь от тебя и детей? Попрощаюсь с лучшими своими друзьями и поедем.
 Из окна вагона Реле было видно, как отец обнимается с мужчинами, которых оказалось довольно много, как и женщин, как толпа выпивает, хлопая друг друга по плечам, говоря один другому прощальные и видно важные слова. Юлия Петровна тоже взглянула в ту сторону:
 – Ого, сколько их приехало! И не только русские! Любили, как видно, отца твоего на работе. Но что за женщина прячется за столбом, вон там? Погляди-ка, Реля, глаза у тебя позорче моих. Гера, взгляни-ка! Это не ваша ли учительница, выдра этакая, пришла с отцом попрощаться? Она! Ну и пусть прячется, Олег её всё равно не видит, а увидит, не посмеет подойти, чтоб пролить слезу над своей несчастной судьбой.
 – А попрощался бы, так у вас температура бы подскочила? – колко бросила Калерия, которой слова матери были, как нож в сердце.
 – Температура, не температура, а неприятно.
 – Какая вы бездушная, мама. Напугали женщину так, что она побоялась мне табель за второй класс дать, и чтоб она простилась с папой, не желаете? – боясь выдать свой гнев, отчитывала мать средняя.
 – Допустим, мы её не пугали, а просто я захотела, чтоб выдрёха, бегавшая за твоим отцом, тебе выдала табель за год, который ты отучилась, а не за два, как она хотела. Справедливо это?
 – Нет! – Реля яростно покачала головой. – Если бы мне выдали за второй класс табель, это было бы справедливо. Потому что я даже за третий класс предметы лучше знаю, чем ваша Гера. И если бы выдали за второй класс табель, осталось бы мне учиться в школе меньше, а значит меньше быть под гнётом вашим – скорей бы ушла из семьи, о чём я мечтаю ещё с войны.

 – Мечтаешь уйти от нас? – удивилась Юлия Петровна, разводя руками, потому что их слышала женщина из соседнего купе. – Вот, видите, какие умные детки сейчас растут – от семьи оторваться хотят, едва на ноги встав. У вас такие же прыткие?
 – У меня? – женщина заплакала, утирая глаза. – Мои дети погибли во время войны, а теперь вот одна живу, потому что и муж с войны не вернулся. У вас их много, так не поделитесь хотя бы одной? Вот этой дерзкой девочкой! Я бы её любила, за холодную воду браться не давала, она бы у меня, как цветок расцвела. На лечебной реке жить будет, что солёным Лиманом называется, – сказала женщина, согрев тем Релю.
 – Я, конечно, сочувствую вам, но вы много хотите, чтоб я дочь вам подарила. Она хоть и дерзкая девчонка, но работящая и не надо её от семьи сманивать. Не скажите этого при её отце – тот рассердится. Но про солёный Лиман вы мне расскажете потом, может, и мы туда поедем.
 – Папа бы был рад, если бы я в хорошие руки попала. Ему наверно тоже надоело смотреть, как вы меня экс-плу-а-ти-ру-ете, – еле сумела выговорить Реля и обратилась к женщине: – Я бы с удовольствием к вам ушла от родителей, но кто тогда будет смотреть за маленькими сестрицами?
 – Да, – подхватила мать. – Не вечно же я буду сидеть дома. Приедем в Украину – если, конечно, благополучно доберёмся – я трудиться пойду, а эта моя дочка, как нельзя лучше ухаживает за малышками. Ну, мы говорим, между тем поезд трогается, а отца всё нет. Не остался бы в Литве. Гера, ты в окно смотришь, сел отец или нет?
 – Прыгнул на подножку, мамочка. Сейчас придёт. Ой, трогаемся, а люди остаются. Смотрите, как много нас пришли провожать.
 – Да, надо попрощаться хотя бы издали. Уж не увидимся ни с кем, из этих людей, – Юлия Петровна подошла к окну и стала махать.
 А Реля стояла у другого окна и, отдельно от матери и Геры, махала всем знакомым, кто попадался ей на глаза. Вот заплаканные и грустные Кромос с сестрой, вместе с их матерью, немного поодаль дядя Томас, в компании мужчин. Дальше общая их с Герой учительница, у которой не было даже сил махнуть рукой, но она виновато глядела Реле в глаза, будто прося прощения за то, что не смогла убедить её родительницу взять тот табель, который девочке полагался. Калерия помахала женщине успокаивающе рукой: она потерпит, конечно, лишний год, ей немало терпеть приходилось, но мать ещё не раз пожалеет, что унизила Релю в очередной раз и не взяла табель за второй класс: – "Герка, наверно, мать настропалила на эту гадость, чую её проделки". Девочка не желала родительнице зла, но если "заботливая", только на людях, мамаша захочет поболеть, Гера не станет за ней ухаживать. Даже не подаст стакан воды – вот пусть тогда эта ужасная женщина узнает, как мало ценит её "любимая дочка"… Такое уже случалось один раз, но пусть мать ещё, и ещё раз убедится, какую уродину она лелеет...

 – Ну, чего пригорюнились? – отец вернулся тоже довольно грустный, после прощания с друзьями.
 – А чего радоваться? Едем в никуда! Кто нас ждёт в Украине? – Отозвалась родительница.
 – Не грусти, Юля. Скажи спасибо, что друзья помогли, что мы сели на поезд, что едем, оставив позади такую угрозу. Не пропадём мы, рабочим людям сейчас всегда и везде рады – специалистов не хватает.
 – Согласна. Трудяги, вроде тебя, везде нужны.
 – И ты у меня тоже не последняя, когда работаешь. Ты умеешь организовать людей, заинтересовать их – а это немало.
 – Ладно, вот приедем, я и впрямь пойду работать. Давай я достану кульки, которые нам надавали в дорогу и мы покушаем.
 – А это дело – мы выпили, а закусить, как следует, не пришлось.
 – Вот я и хочу, чтобы ты не опьянел. Гера, Реля, пойдёмте, я вас свожу в туалет, и покажу, как нужно умывальником и ещё кое-чем пользоваться, потому что в дороге вы ещё не раз туда пойдёте. А ты, папочка, присмотри за малявками, дабы не свалились с полки.
 – Да они всё ещё посапывают – вот сони!
 – Скажи спасибо, что посапывают, проснутся, крику не оберёшься: такие деточки не любят резкой перемены, тебе ещё не пришлось с малышками ездить, а мне в войну довелось.
 – Да, Юля, я помню. Ну, идите в туалет. Я вижу, что его открыли.
 Когда покушали, настроение Рели улучшилось. Но вскоре проснулись маленькие сестрёнки и подняли рёв, как и предсказывала мать. Пришло время возиться с ними, кормить их хлебушком с тёплым чайком, который приготовила проводница. Добрая женщина приняла участие в их беде:
 – Пришлось бежать от бандитских пуль? Много русских сейчас уезжает из Литвы. Чего оставаться там, где беда стережёт на каждом углу? И бегут не простые рабочие, а всё специалисты. Вот допрыгаются начальнички, что не могли людей удержать, останется здесь одна шпана, которая по лесам прячется. С кем будут работать?
 – Да, сейчас из Литвы кто уезжает, а кого силой увозят, – отозвалась Калерия, которая слышала этот разговор. – И смутилась: - «Чего лезу в разговор взрослых? Что я знаю о тех, увезённых?»
 – Кого увозят? – опешила проводница.
 – Раскулаченных женщин, стариков и детей. – «Что знаю о раскулаченных? Хотя детей всегда жалко».
 – Да-да, я слышала про это, но самой возить не доводилось ещё.
 – Потому что их отправляли не в таких шикарных вагонах, а в теплушках, – отозвался Олег Максимович. – И, кажется, ещё до войны начали вывозить, а сейчас продолжают.
 – Ну, ты ещё их пожалей! – насмешливо сказала Юлия Петровна, которая всё никак не могла отойти, что пришлось срочно выезжать с насиженного места. – Плачь о том, что мы потеряли, благодаря бандитам.
 – Ты не права, Юля, я ведь говорю о женщинах и детях, а не о тех негодяях, которые выгнали нас из домика, что нас согревал и прятал.
 Родители ещё долго говорили, а у Рели, плохо отдохнувшей ночью, закрывались глаза и она, уложив спать сестрёнок, прикорнула на нижней полке сама, а поезд всё ехал и ехал, увозя их от беды: – "Всё по-за-ди! Всё по-за-ди! – выстукивали колёса. И под этот успокаивающий стук девочка легко заснула, но сон ей приснился совсем не радостный.

 Снилось Реле, что они уже приехали в одно из украинских сёл, не маленькое, но раскинутое возле солёной реки. Во сне Реля, разумеется, сразу пошла с ней знакомиться, чего не сделала бы в жизни. Попробовала б Реля, в действительности, уклониться от таскания узлов в новый дом или "хату" (как в Украине домишко их будет зваться), от возни с сестрёнками – ей бы такой скандал закатили мать и Гера, что она сразу выкинула бы из головы всякие прогулки. Но, в снах, Реля всегда бывала свободной – как хотела, так и распоряжалась своим временем, и в новом селе, (название которого девочка ещё не знала), она отправилась исследовать его. Прошлась по довольно большой улице, которая раскинулась вдоль берега реки – тоже большой реки, совсем не такой малюсенькой, какая бежала чуть ли не у крыльца их на хуторе. Но с рекой Реля решила познакомиться потом, а сейчас шла и разглядывала дома, и то, что росло возле них. Украинские домики её поразили: они, в большинстве своём, были ухоженные, беленькие, однако попадались и серые, как бы сиротливые: - "Наверное там живут одинокие старики", – думала жалостливо Реля, вспоминая стариков-литовцев, к которым она приросла душой, да вот пришлось уехать от её благодетелей. Однако Калерия не так разглядывала дома, как искала возле них сады, но видела лишь большие деревья, под которыми дети качались на качелях. Одни качались, другие лазили по ним, разыскивая странные ягоды, которые росли на деревьях, и клали их в рот.
 – Что вы едите? – спросила Калерия одну девочку, которая висела на могучей ветке, чуть ли не вниз головой.
 – Шелковицу, – получила она в ответ, девочка тоже пристально её рассматривала. – А что? Нельзя?
 – Не знаю. Наверное, можно, раз вы едите, но я никогда не видела таких чудных ягод. Да ещё называются странно. Шелковица!
 – Хочешь попробовать?
 – Если тебе не жалко, сорви мне несколько ягодок.
 – Подставляй подол, я тебе туда натрясу.
 Реля загнула подол своего летнего сарафанчика, и девочка натрясла ей в него много ягод. Правда не все попали в небольшой загиб её подола – были ягоды, которые просыпались на землю.
 – Не поднимай их, они грязные. Ешь эти. Ну, как? Вкусные?
 – Очень! – Реля брала за маленькие хвостики эти ягоды и отправляла их в рот. – А я думала, что на Украине растут ещё яблоки и груши. Ты не угостишь меня грушами?
 – Не-а! Их нет здесь. Немцы повырубали, а новые ещё не посадили, но ты не печалуйся, скоро поспеет виноград на совхозном поле – тоже ягоды – и я научу тебя воровать его.
 – Воровать? – испугалась Реля. – Зачем воровать, лучше попросить.
 – Ха! А кто тебе даст, если ты попросишь. Там сторож – зверь, и винтовка у него есть. Как стрельнет! Застрелить может!
 – Жалко. Значит, я никогда не попробую винограда.
 – Та не печалься. Я, для тебя, его сворую. А сейчас пойдём к речке, покупаемся. Вода у нас солёная, потому что Лиман течёт из моря.
 – Значит, где-то и море недалеко? – обрадовалась Реля, идя следом за девочкой. – Сведёшь меня к нему?
 – Ну, нет. Море отсюда далече. Я один раз долго шла, а не смогла до него дойти, пришлось вернуться домой.
 – Чем же ты питалась в дороге?
 – На высоком берегу Лимана – прямо между скалами, растёт ягода, вкуснее, чем шелковица – называется ежевикой. Я тебя сведу к ней.
 – Нет, не сейчас. Сначала надо поплавать в солёном Лимане.
 – Гляди, не раскрывай рот, как будешь купаться, и не хлебай воду, потому что потом долго придётся солью отплёвываться.
 – А мы пойдём и закусим соль вкусной, как ты назвала ягоду…?
 – Ежевикой. И то верно. Я знаю место, где она густо растёт.
 – Ты ещё сказала, что ежевика растёт между скалами. Неужели Лиман течёт среди скал? Что-то я ещё их не видела.
 – Как спустимся к реке, так увидишь. Они конечно маленькие, совсем не такие, как я в кино недавно смотрела...
 – Здесь показывают кино? – удивилась Реля. – Как это?
 – А ты что? Кино ни разу не видела?
 – Водили нас в литовском городе Вильнюсе, где я училась, как-то всю школу на фильм "Чапаев". Но это было всего один раз.
 – Понравилось тебе кино? – Спросила девочка.
 – Ещё бы! Очень интересно смотреть, как люди жили, что говорили.
 – Ну, тогда тебе повезло. В наше село часто привозят кино и девчонки с ребятами – и я тоже – бегаем по вечерам в клуб, пролезаем в щели, чтоб посмотреть взрослое кино.
 – А что? Бывают и детские фильмы?
 – А как же! Но бегаем на вечерние, даже если привезут специальный, детский фильм – так ты назвала кино?
 – Да. "Кино" – это в общем понятии. А привозят фильмы. Значит, в этом селе бывают и детские фильмы?
 – А как же! Привозят иногда сказки, а то про пионеров покажут, но мы всё равно бегаем и на вечерние. Знаем, как в зал пролезть, и пристроиться между взрослыми, если они не кричат на нас.
 – А у вас в школе пионеры есть?
 – Конечно. А маленьких готовят в пионеры поступать. Нам уже про Павлика Морозова в школе рассказывали – он пионером был.
 – Я читала про Павлика в школьной библиотеке, в Литве.
 – О! А вот наш Лиман во всей красе. Любо-дорого посмотреть! Тебе нравится? – спросила девочка Релю, приведя её на высокий берег.
 – Да. Даже дух захватывает! Я рада, что буду тут жить. Ой, а на берегу мои сестрёнки. Что это старшая сестра делает? Топит младших? Бежим!
 Калерия живо побежала по пологой тропинке – упала, содрала колени, встала и неслась опять – только бы спасти от людоедки старшей своих малышек, которых она выходила в Литве, а Гера хочет потопить.
 Она не заметила в тревоге за малышек, что её сопровождающая не понеслась вслед за ней – Реля забыла о ней, стремясь к Лиману:
 – Стой! Подожди! Что ты делаешь? Да, как ты смеешь их губить? – кричала она Гере, зная, что при звуке её голоса та опомнится.
 – А, защитница! Успела-таки! Получай своих негодяек, которые не давали мне спать. Бери, не то я их по реке, как брёвна сплавлю.
 Спасши сестрёнок, Реля взяла Лариску, которая ещё не ходила, на руку, а второй рукой Валю за ручку и потащила обоих в гору. Тяжело! Лялька оттягивала руки, Валю пришлось поддерживать и ногами, иначе свалилась бы та на подъёме и увлекла за собой Релю с Ларисой.

 Мать встретила неласково даже во сне, что Релю не удивило:
 – Где тебя носит, негодная? И вещи распаковать некому, и приготовить обед никто не может, кроме тебя.
 – Почему это вы не можете, и почему ваша Герочка не готовит?
 – Я заболела, а Гера пусть отдохнёт. Она и так устала, когда мы уезжали из Литвы – это ты лодыря давила.
 – Я лодырничала? – Реля заплакала. – Да кто больше всех эти узлы таскал? Кто с девчонками возился? Герка, вон, хотела их утопить!
 – Не реви, я сейчас скажу отцу, чтоб побил тебя, это из-за тебя я заболела. Ты болезнь на мать наслала, ведьма такая! Рассердилась, что я твой табель за второй класс взять не захотела. Знаю я, почему ты на меня глазами косилась всю дорогу.
 – Отец никогда меня не будет лупить! Ни-ког-да! А вы! Это хорошо, что вы заболели, я вас не стану лечить, поболейте-ка! Может, научитесь любить дочь, которая на вас, как раба, спину гнёт.
 – Ах, так ты матери желаешь зла?! – отец, появившийся из другой комнаты снял ремень и отхлестал Релю по спине так, что у неё взмокло платье от крови. – Вот! Это будет тебе наука, как мамашу жалеть!
 – Вы можете меня убить, но никогда я мамочку не пожалею. И из-за вас страдать больше не стану - пусть бы у вас лучше ногу отрезали в госпитале…!

 Реля проснулась в страхе: она пожелала плохого отцу и матери? Свесила ноги с полки: – "Слава Богу, это был только сон! Но отец там бил меня! Как это унизительно! Неужели когда-нибудь он так и сделает? Хоть бы этого никогда не случилось! А если всё же произойдёт, то побегу к солёному Лиману залечивать свои раны", – насмехалась девочка над собой, ещё не зная, что всё, что ей приснилось в ту ночь, повторится в жизни, и ранит её сердце сильнее, чем в вещем сне.
 Но будет то, чем она душу вылечит - будет солёный Лиман, будут ранее ей незнакомые сладкие ягоды, фильмы в сельском клубе и библиотека, где девочка станет забывать про тяжесть жизни. Чуток она потеряла, уехав от леса, но много получила, приехав в Украину. Жизнь никогда не бывает пустой, особенно у детей, увлечённых не одним лишь созерцанием, но и созиданием. А Реля, спасши жизни своих малышек, чувствовала себя, если не их родительницей, то создательницей абсолютно новых людей – её малышки вырастут непохожими ни на Герку, ни на мать и даже на отца-предателя. За неполные четыре послевоенных года которые отец жил в семье, он не раз предавал Релю, отдавая свой "осколочек солнца" на растерзание двум злобным женщинам.
 Калерия вздохнула, вновь возвращая ноги на полку: – "И чего ты Релюндя, ноешь, жалуясь сама себе? Неужели у тебя ничего нет лучшего в жизни, чем думать о матери и Гере? В противовес им, вспомни-ка про дедку, который тебе встретился тоже в поезде, как он научил тебя читать. Да-да, это не ты сама научилась, как думаешь, это дедка тебе внушил, потому и пошло у тебя чтение как по маслу. Славный, милый дедулька! Он меня же ещё на какой-то "тарелке" катал! Как это я позабыла тот сон? Но катал, показывал какие-то планеты – не Землю, а рассказать о них позабыл или не захотел, а как вернулись, сбежал от меня, вот хитрюга! Сейчас вызову его в свой сон и расспрошу обо всем. Сам, как мне помнится, говорил: – "Если что неясно, вызывай меня к себе, я тебе всё расскажу и растолкую". Самое время вызывать, пока Релюндя свободна от пелёнок, от распашонок, от крика своих дорогих малявок". Думая так, Калерия незаметно заснула, и дедуля не замедлил явиться на её зов: И уже не загадочным, как в давнем сне, а улыбающийся и весёлый.
 – Простите, пожалуйста, что побеспокоила вас. Но кто вы, дедушка? Почему вы научили меня так быстро читать, как не могла Гера выучиться в школе за два года, до начала моей учёбы?
 – Просто ты умная, милая моя – учёба тебе легко даётся.
 – Не знаю, что получится насчёт учёбы в дальнейшем, но чую, что неспроста я так быстро выучила все буковки и смогла их складывать в слова и тут же читать. Потом, в школе, мне просто делать было нечего. Признавайтесь, всё это богатство вы мне подарили неспроста?
 – Конечно, неспроста, – улыбнулся старичок. – Всё не просто, что будет происходить в твоей жизни. Не просто доехал целёхоньким поезд, в котором вы отбыли в эвакуацию, не просто облетали его бомбы, которые рушили другие поезда, непросто то, что тебя буквально спасли от смерти мои знакомые – Фенечка и Домнушка.
 – Мне кажется, – осторожно вставила несколько слов Реля, – что одну сестру звали Фёклушкой. Или это мама напутала, когда мне рассказывала? Ой, простите, что перебиваю.
 – Ничего. А мать твоя часто путает тебя, но ты не поддавайся. А Фенечка часто называлась и Фёклой - большая любительница была менять имена. Вот Домна та верно – всегда звалась только Домной.
 – Я тоже, когда вырасту, сменю себе имя.
 – Что ты, внученька! – быстро отозвался старичок. – Твоё необычное имя, тебе очень подходит. Оно тебе принесёт ещё немало радости особенно, когда ты встретишь свою первую любовь.
 – А меня будут любить? – быстро задала вопрос Реля.
 – Не-пре-мен-но! – ответил ей по слогам старичок. – Тебя, милая моя, будут сильно любить – это ты правильно заметила своей матери – это записано в книге твоей судьбы...
 – А есть такие книги? – опять перебила Реля.
 – Это ненаписанные книги, они, как бы подразумеваются, понимаешь?
 – Нет. Я, наверное, глупа ещё, как часто говорит моя мама.
 – Твоя мать сама не очень умная – и ты это поймёшь, когда подрастёшь, – улыбнулся старичок. – А ты, как раз, умница, поверь мне.
 – Да? – удивилась Реля. – Но почему же тогда не могу себе представить ненаписанную книгу?
 – Книги эти невидимы, потому что их пишут звёзды каждому жителю Земли, но ты уразумеешь со временем, чего не всякий смертный может.
 – Пишут звёзды? – ещё больше удивилась Калерия.
 – Да, внучка, потому что у каждого человека своя судьба. И судьба каждого человека влияет на судьбы других.
 – Как это?
 – Ну вот, к примеру, тебя родила мать. Она принимала живое участие в твоей судьбе, как ты думаешь?
 – Да, спасибо ей за это. Но на этом, кажется, и закончилось мамино хорошее отношение ко мне! Иногда она ведёт себя, как врагиня!
 – Я хорошо знаю, как относится к тебе твоя мать.
 – И про старшую сестру знаете?
 – И про твою бесовскую Геру тоже знаю.
 – Почему вы её называете "бесовской"?
 - «А почему ты называла Геру - серой, - когда вы жили в Литве? – хотелось спросить Пушкину. – И наградила её отчеством Люциферовна? Впрочем, Реля уже забыла о том, вернее я вычеркал из её головушки то знание, чтоб она не очень помнила про Чёрта».
 Потому ответил он расплывчато: - Пока тебе рано знать об этом – вырастешь, сама поймёшь, вернее догадаешься, поскольку мысли у тебя постоянно в работе, а не крутятся вокруг одежды, и вокруг того, как бы прожить с белыми нерабочими руками, как у матери твоей и сестры. Но их невозможно исправить, тогда как у тебя и исправлять ничего не надо – Бог дал тебе всё, чтоб ты украшала землю, а не поганила её. Отсюда можно сделать вывод, что каждый человек тоже может внести свой вклад в свою судьбу и в судьбу своей земли, если, разумеется, он любит её. Ты любишь земельку?
 – Да, очень, особенно весной, когда всё начинает расти, – Калерия радостно засмеялась, быть может впервые в своей жизни.
 – Как ты хорошо смеёшься! У тебя смех, как колокольчик, который может разбудить у людей самые хорошие чувства, и об этом тебе не раз ещё скажут. Но продолжим наш заумный разговор, если ты не против.
 – Ну что вы! Вы мне говорите такое… – вот не знаю, как назвать, о чём мне никогда, никто не говорил.
 – Для тебя это пока размышления о жизни. Однако не буду мою девочку сильно загружать. Скажу только, что оттого, как люди относятся к тому, что им преподносит жизнь, зависит их дальнейшая судьба. Но! Понятно ли я говорю?
 – Я поняла. Вот я дерзкая иногда бываю с мамой, и тем делаю себе хуже, – покаялась Реля, глядя в глаза старичку.
 – Приведи пример.
 – Я больше года назад нашла деньги в лесу, вы знаете об этом?
 – А как же! Те денюжки я тебе и подкинул, чтобы их ты нашла.
 – Ой-ли?
 – Да-да, они лежали свёрнутые в трубочку и мать твоя, с которой вы шли отоваривать карточки, прошла мимо и не заметила.
 - Рассказывать дальше, что случилось с этими деньгами?
 – Я знаю. Обещала мамаша купить тебе пальто к зимним холодам, а поехали в выходной с отцом на базар и привезли оттуда поросёнка.
 – Да, жадность их одолела. Пальто-то я одна бы носила, а свинюшку, когда она вырастет, и зарежут её, станет есть вся семья – так мне объяснили. Я так плакала, что у меня опять не будет хорошего пальто и на эту зиму, когда я должна в школу идти – думала, что в березку превращусь, возле которой я слезы проливала, – слезы вновь потекли из Релиных глаз.
 – Не плачь, я твоим родителям дал понять, что они несправедливо с тобой обошлись – ведь хрюшка-то не захотел стать пищей для них. А насчёт берёзы я тебе подскажу – каждому человеку положено своё дерево. В следующий раз лей слезы возле рябины, она тебя более поймёт.
 – Я и не знала, но мне и берёзка иногда радость доставляла.
 – Да что я, старый, долдоню!? В Украине, куда вы теперь едете, ни берёзки, ни рябинки не растут. Там тебе силу будут придавать…? – он задумался, затрудняясь выбрать Реле дерево, но решил задачу: - Да все деревья, можно сказать. Гляди-ко, в рифму получилось, – засмеялся старичок, – не как у Пушкина, но тоже стих, если подумать. А ты не хмурься, я не шутя говорю, что все деревья будут тебе на Юге помощники, особо, если ты их сажать станешь да ухаживать за ними. Ух, какую они тебе будут давать силушку, но это сама почувствуешь, когда вдвое подрастёшь против своих теперешних годков. Деревья, что ты посадишь, будут расти, хорошеть и вместе с ними будешь расцветать и ты, внученька. Так что всё зависит от твоих рученек. Опять стих, но мои стихи ничто по сравнению с теми, что тебе будут составлять юноши, специально, а не так как дедка – они у меня к слову получаются.
 – Ой, дедушка, как вы меня обрадовали! Я даже про мамку забыла.
 – Ну ладно об этом. Скажу тебе только, что мать твоя не раз ещё покается, что вместо пальто тебе купила поросёнка. А уж как накажет её жизнь за то, что она плохо с тобой обращается, и говорить не буду. Под злой звездой она родилась, и также родила свою первую доченьку, и эта злоба выльется твоим гонителям в болезни, а матери в гадюшную старость и совсем уж нехорошую смерть. Ну ладно-ладно, тебе не надо знать об этом – забудь! Приказываю тебе не помнить последние слова!
 – Хорошо – не буду. А когда кончатся мои мучения с матерью?
 – Как только ты оторвёшься от неё.
 – Значит не скоро, – с грустью отозвалась девочка.
 – Да, сначала тебе надо подрасти.
 – А вот эта моя жизнь в семье, где ссоры, скандалы, даже драки, не наложит отпечаток на мою дальнейшую жизнь?
 – Эти ссоры и драки в родительской семье, научат тебя, как избавляться от них в твоей будущей жизни.
 – Хоть что-то хорошее я вынесу из семьи, – пошутила девочка.
 – Да. А плохое отношение к тебе матери и Геры, да и батяни твоего – будем уж правде в глаза смотреть – научат тебя, как обороняться от плохих людей. Жизнь в твоей семье – школа, чтоб вырасти стойкой и закалённой от всяких ненастий да напастей.
 – Я бы с большим удовольствием ходила в настоящую школу. Правда я и ходила, но даже года не доучилась. Зато меня учительница месяца через два посадила во второй ряд, где учились второклашки. Посадила бы и в третий, но Герка начала вопить, что перестанет ходить в школу, если меня, Чернавку их – это она Рельку по сказке Пушкина обозвала, – улыбнулась девочка. – Так вот, Герунда готова была оставить учёбу, если меня пересадят в её ряд, где третьеклассники занимались.
 – Знаю, всё знаю, даже то, что они с матерью потребовали, дабы тебе дали бумажку, только за первый класс. Но, не грусти, чем позже ты окончишь школу, тем взрослее будешь, тем легче тебе станет бежать от твоей лютой матушки, но расстанешься ты с ней или останешься...
 – Что ж вы замолчали? Буду ли я учиться по окончании школы? Выучусь ли на врача или учительницу? Или хотя бы на счетовода? Потому что мама смеётся надо мной, что счетовод из меня получится хороший.
 – Пусть твоя мама не смеётся – твоё предназначение выше – но не будем говорить о нём сейчас. А чтоб ты не очень огорчалась, внучка, лучше вспомни про Пушкина – у него тоже была плохая мать, которая не любила будущего поэта. А какой вырос стихоплёт из мальчика – ты сама знаешь. Однако, правды ради, надо сказать, что его жизнь баловала больше, чем тебя.
 – Но ведь мы с ним родились под разными звёздами, как вы сказали, – усмехнулась Реля, находя облегчение, что не одна она страдает в этом мире. – Я стихи Пушкина люблю, но знаю пока только сказки. Но, наверное, Пушкин, перестрадав, к своим детям относился прекрасно?
 – Ну, это, как сказать! – старичок задумался. – Как муж, как родитель он был не очень хорош. Но ты вырастешь и исследуешь его судьбу – а ты это, с твоим пытливым умом, сделаешь обязательно...
 – Конечно! – воскликнула Реля. – Надо только, чтобы про Пушкина книг было написано побольше.
 – Откуда ты знаешь, что те книги, которые ты будешь читать, ещё не написаны? – удивился старичок. – Ну да ладно. Вижу, что Домнушка передала тебе свой дар. Так вот, когда ты прочитаешь те книги о поэте, как в человеке, ты в нём разочаруешься. Знаешь это слово?
 – Знаю. То есть, сейчас я думаю о нём гораздо лучше, чем Пушкин был на самом деле? – упавшим голосом спросила Реля. – Он мне кажется в стихах более интересным человеком, чем был в жизни? Но почему?
 – Он много блудил, а ведь ты ненавидишь это свойство в людях?
 – Верно, вы подметили. Я никогда не буду делать такие делишки, за которые сейчас втихомолку осуждаю отца и мать. Выходит, и Пушкин был такой же, как мои родители? Но он, хоть из богатых и, наверное, его детишки не страдали от его плохих поступков?
 – Это ты поймёшь, когда изучишь его жизнь. Подожди, внучка, подрасти ещё, и когда ты будешь больше знать про Пушкина, ты вызови меня в свой сон – если тебе не захочется к тому времени вызвать кого-то другого – и мы с тобой поговорим о Сашеньке подробнее. Вот тогда я тебе смогу больше рассказать о нём. Согласна? Вот и прекрасно.
 – Чего же здесь прекрасного? – пробормотала Калерия.
 – Не лови меня на слове, маленькая хитрунья, – как молодой засмеялся старичок. – Но ещё заметочка о Пушкине – ты его будешь боготворить, как поэта и совсем не любить за его поведение. У тебя нелюбовь к нему и обожание будут ходить рядом. Знаешь слово "обожать"?
 – Да, мне папа, сразу после войны, говорил: - "Я тебя обожаю!" - с грустью призналась Реля. – Теперь не говорит.
 – Твой отец поплатится, за то, что отдал свою обожаемую дочь на поругание жене и твоей старшей сестре. И Пушкин, который умер в тридцать семь лет, тоже расплатился за свою разгульную жизнь.
 – Он так рано умер? – была потрясена Калерия. – Мои мама и папа сейчас почти такие, или чуть постарше?.. Им по тридцать девять уже. Правда, мама, наверное, старше – но это меня не касается.
 - Да, не обращай внимания, что она молодится. Но ты будешь хорошо помнить в своих суждениях о Пушкине, и немного прощать ему его забавы с женщинами, которые тебя покоробят.
 – А это у меня получится?
 – В жизни всё бывает, девочка. Любовь и ненависть – они под руку ходят. Но ты сумеешь подчинить себе эти чувства и не делать другим зла, как это делает твоя мать, как делала мать Пушкина, а потом и он, не научившись от жизни её мудрости – потому и погиб молодым.
 – Но я научусь! – воскликнула Реля. – Спасибо вам, что вы пришли на мой зов и всё мне объяснили. Значит, вы где-то близко от Релии находитесь, раз можете так быстро являться?
 – Настолько близко, что ты не поверишь. Я летаю с маленькими, но неземными человечками в небе и всегда готов придти тебе на помощь - вот как сейчас – чтоб помочь тебе разобраться в поступках взрослых, и поддержать, чтоб ты не очень переживала из-за своих родных, которые, однако, ведут себя по отношению к тебе, как чужие.

 – Летаете? – поразилась Реля, в сне отчего-то забыв про "тарелку". – На чём? На самолёте? – Позже, проснувшись, удивлялась: - "Почему забыла? Ведь летала на ней. Верно, дедушка хотел, чтоб разговор шёл в сторону самолётов, а не "тарелки"...
 Но во сне дедка хотел испытать Релю, как потом она догадалась:
 – Ты знаешь про самолёты? Ведь вы жили долго в лесу!
 – Но я их видела, когда мы проезжали через большие города, да и через лес они иногда летали. Самолёты мне кажутся большими птицами.
 – Так оно и есть! – старичок усмехнулся и на лице его молодцевато, заблестели глаза. – Но я летаю не на самолётах, а на довольно больших, металлических шарах, красивых, если снизу на них смотреть.
 – Не на резиновых, а на железных? – переспросила Реля, понимая, что слово "металлический" она не сможет повторить. А резиновые шары она видела в тех больших городах, через которые они проезжали, когда возвращались в "Европу", по словам матери, из Сибири. – "Эти громадины могут летать, – объяснил ей, ещё любя, отец, – высоко, далеко. Вот бы на крыльях полететь, да?" – словно угадал он мелькнувшие в головешке совсем маленькой Калерии, необычно тихой в те прекрасные послевоенные деньки, потому что они ехали, ехали. Но когда прибыли в Литву, где сразу появилась на свет Валя, родитель их не то загулял, как утверждала иногда вгорячах Юлия Петровна, не то заработался, по мнению Рели – но перестал обращать на любимую им дочь внимание - разве что тетради к школе купил, но пошла Реля в школу позже на год.
 – Перестань, внучка, грустить, что отец тебя почти забыл. Я уже говорил тебе, что ему от этого только хуже будет, а тебе, возможно, лучше, чтоб ты не чувствовала себя виноватой, если тебе придётся, со временем, отвернуться от него. Умом ты переросла своих отца и мать, – дедушка подслушивал Релины мысли, и она, иногда, "читала" чужие - так ей ли протестовать? Пусть знает, о чём она мыслит.
 – Трудно это делать и не знаю, когда это у меня получится, может, когда взрослой стану. Но не будем больше говорить о моих родителях. Расскажите мне, лучше, о железных шарах.
 – Правильно. Так вот, эти шары сделаны не земными людьми, а теми, которые живут на других планетах...
 – Планета – это что? Где-то вы мне показывали их, но не хотели, или позабыли рассказать, что это такое?
 – Наконец-то я поймал тебя на слове, которое ты не знаешь, – засмеялся, как ребёнок, старичок, но быстро стал серьёзным. – Земля, на которой ты живёшь, и где когда-то жил я – планета. Но есть и другие планеты, на которых живут разумные существа – они даже умней людей.
 – Я так и знала! – воскликнула Реля, и глаза её заблестели. – Мне всегда казалось, что Земля наша не одна во Вселенной.
 – Откуда ты знаешь про Вселенную? А, это я тебе о ней и рассказывал.
 – Ещё мне папа когда-то рассказал – всё, что вокруг Земли, которая, оказывается, круглая! – Реля широко раскрытыми глазами поглядела на своего собеседника. – Так вот, всё, что вокруг круглой Земли, это называется Вселенная! Значит, где-то далеко есть и другие планеты? Они тоже круглые, получается?
 – Да, но тебе не надо сейчас забивать этим голову. Когда будешь учиться в старших классах, вы будете говорить про Вселенную, о Планетах – но не всё. Про то, что кроме Земли, есть жизнь и на остальных планетах... Видишь, как ты, заговорил. Следует говорить не "остальных" а "на других", но ты поняла. Там есть разумные существа - про то немного людей знает и в стране, где ты сейчас живёшь, запрещено про то говорить. И у Релии я всё удалю из памяти, едва мы закончим разговор – тебе рано задумываться над тем, что не всем людям ведомо.

 Калерия удивилась: – "Как можно из памяти что-то удалить? Ведь это не тетрадь, в которой Герочка чиркает, а потом ей учительница снижает за это отметку». Но промолчала, в надежде услышать интересное, ей очень понравилось беседовать про неведомые планеты. Старичок будто подслушал её мысли:
 – Я, кажется, догадываюсь, что тебя интересует теперь, именно то о чём ты никогда не слышала. Но как мне сжато объяснить дорогой моей внучке то, что я исследую уже не один десяток лет? Но ты поняла, надеюсь, что на других планетах тоже живут разумные люди, многие из которых похожи на людей, но они гораздо умнее землян, потому что не воюют друг с другом, а занимаются науками, развитием техники, и надеюсь, ты знаешь это словечко?
 – Мой папа работает с техникой, – кивнула Реля. – Это машины?
 – Да, но у землян машины ещё довольно простые, а у моих инопланетян – запомни, пожалуйста, это слово, я его не буду вычёркивать у тебя из памяти – так вот у них техника намного лучше, чем у землян. Инопланетяне могут на ней летать на большие расстояния. Земляне ещё сотни лет не смогут построить такие машины, если вообще, не взорвут к чёртовой бабушке всю Землю!
 – Конечно, – кивнула Реля, не понимая, как можно взорвать большую Землю, – раз американцы уже придумали, какую-то страшную бомбу, которая ещё во время войны взорвала два японских города – вот я забыла их названия, а папа мне называл их.
 – Хватит того, что помнишь, в какой стране это произошло. Но напрасно твой папа такие страсти маленькой дочке рассказывает. Конечно, шила в мешке не утаишь и ты, когда подрастёшь, всё равно узнаешь, но, может быть, мы с тобой вернёмся к другому, приятному разговору?
 – Да, расскажите мне, как летают железные шары? Они же тяжёлые!
 – Самолёты, которые ты наблюдала, тоже не лёгкие. И опять же ты про всё это узнаешь далее в школе. Потерпишь чуток? Потому, разведав всё так рано, тебе неинтересно будет учиться.
 – Конечно, я потерплю. Но вы откройте то, чего мне не смогут поведать в школе. Почему вы летаете с людьми, с другой планеты?
 – Вот это вопрос! Но на него тебе ответит другой человек, который придёт к тебе не во сне, а вы с ним повстречаетесь в жизни, вот он тебе расскажет про интересующие тебя шары, и про инопланетян, которые летают на них, и как они подбирают людей с Земли, и как общаются с нами, уча разуму. Ещё немножко подрасти и всё узнаешь.
 – Хорошо. А как я познакомлюсь с тем человеком? Как узнаю его? И старый он, или молодой?
 – Так вот, что тебя волнует, внученька. Не беспокойся, пошлют инопланетяне, на второе свидание с тобой, молодого человека. И будешь говорить с ним не во сне...
 – Инопланетяне? – поразилась Реля. – Пришлют?
 – Они-с! Эти неземные жители так обеспокоены судьбой девочки с Земли! – подтвердил дед. – Вот уж кто любит Релюшку и, наверняка, не оставят без внимания. Но это шутка. Отвечаю на твой любопытный запрос, ты познакомишься с красивым парнем в поезде, как со мной, но когда ещё проживёшь, почти столько лет, сколько тебе сейчас.

 – Ой, как долго! – Огорчилась Калерия. - Мне сейчас больше чем восемь с половиной лет. Выходит, я увижу того парня, который мне всё расскажет, когда Релюхе исполнится семнадцать с хвостиком? Это же целая вечность!
 – А чем плохо? Вполне взрослая будешь. Впрочем, я, кажется, много дал тебе времени на вырост. Пожалуй, ты встретишься с ним раньше, тебе едва ли исполнится тринадцать лет. Да-да, до тринадцати лет ты с ним встретишься.
 – Вот это мне больше подходит! – вздохнула девочка. – Тоже долго, но я постараюсь не скучать, тем более что мы меняем место жительства. Но, получается, – вдруг встрепенулась она, – что поезда приносят мне интереснейшие знакомства? Не потому ли я так люблю ездить?
 – Все дети любят ездить, потому что любопытны, но ты отличаешься особой наблюдательностью, внученька. Ты не обижаешься, что я тебя так называю?
 – Нет. У вас ведь остались внуки на Земле? Вы, наверное, к ним тоже, иногда летаете? Или на поезде ездите?
 – Нет, дорогая, своих родных нам запрещено навещать – лишь тебя могу навещать. Поэтому я и обрадовался, когда они меня командировали к тебе. Можно я тебя буду любить, как внучку? Ведь ты мне внучка и есть.
 – Как хотите. Я рада любой человеческой ласке. Значит, меня знают и не совсем вроде люди, но они тоже относятся ко мне по-доброму? Я их когда-нибудь увижу?
 – Не думаю, а может быть и увидишь, потому что "тарелки", как называют шары в странах, где они появляются более всего, не на всякую землю могут опускаться, а только там, где народы живут послаженней, чем сейчас на Руси – нашей дорогой с тобой земелюшке.
 – Так вы русский? А я-то думала литовец. Я и правда в Руси появилась на свет Божий. И мы заезжали в Торопец, когда в Литву ехали, но в нем такие страшные случаи рассказывали, что людей ели, будто б?
 – Это верно, внучка! Война – страшная была, от голода всё произошло. Правда, люди, которые детей заманивали и убивали, то чёртовы слуги. Их нелюдями называют.
 – И я, в Торопце, боялась на улицу выйти, чтоб с ними не повстречаться, хотя слышала, что их всех перестреляли, ещё в войну.
 – Всех, да не всех - чёртовы дети каждый день на свете появляются, и прячутся до поры, до времени, когда опять можно гадить народу.
 – И я их чувствую, дедушка. Вот этих, чертуньчиков. И, кажется, готова сражаться с ними, где бы они мне не встретились.
 – Я знаю, ты будешь сражаться. Ведь землю не только надо садами украшать, а и от вредных людей её как бы обеззараживать. Потому дед к тебе сердцем и прилип, что ты, внученька – воин, ещё какой! Другие внуки мои совсем не такие, потому я не прошусь к ним, и не летаю тайком, как другие люди, живущие на "тарелках", делают.
 – А на этой "тарелке" только русские живут?
 – Нет, у нас есть негры – ты их ещё не видела, и желтые, раскосые человечки и славяне. А у нас с тобой одна родина. Но ты, красуля, будешь теперь и в Украине жить, которую станешь считать родной.
 – Я буду считать её родной!? – воскликнула Калерия.
 – Там хорошо тебе будет, ты полюбишь ту землю. И все остальные, которые случится увидеть, станешь любить, как и Литву, к примеру, ты станешь помнить по-доброму всю жизнь, хотя пришлось уезжать из неё. Но мы с тобой заговорились, родная моя! Пора мне и честь знать.
 – Ещё одну минуточку! Вы мне сказали "родная" и я чувствую, что вы мне, и впрямь, родной, потому что так беспокоитесь о встреченной вами случайно девчонке. Но странно, что я почти то же чувствую, по отношению к Пушкину. Он так же мне родня с какой-нибудь стороны, или… вы сами Пушкин, спасённый инопланетянами?
 – Когда ты будешь изучать его жизнь, которая в учебниках названа биографией, но ведь ты будешь читать не только учебники! то выявишь с какой стороны он тебе родственник, а что это так, я не сомневаюсь. Ну, прощай, теперь надолго, моя крошка, потому что инопланетяне собираются меня заслать далече, пожалуй, не скоро увидимся. И всё за речи мои, кои тебе тайны открывают.
 – А мы увидимся ещё? – Реля волновалась.
 – Непременно. Как только вернусь с задания, то постараюсь повидаться с тобой, хотя бы и во сне. Ты не забывай меня, внученька…!
 – Никогда! Не забуду! Куда же вы? Подождите! Как вас зовут…? Вы Пушкин? Пушкин? Ответьте!
 Дедка сбежал из её сна на колёсах, так же не ответив на вопрос, как когда-то в Литве, из обожаемого Релей леса. И только ветерок донёс, как ей показалось: - Пушкин! Вернусь, поговорим…

 В свои неполные девять лет,
 Сколько крошка перенесла бед.
 А всё же догадалась, что я Пушкин.
 И уж верно подозревает, что дед.
 Хоть в жизни я невидим, Космосом одет.
 Но Реля держит ушки на макушке.
 Вот, повторяю не её слова.
 -«Ушки на макушке» - гласит молва,
 И значит то, что Релечка умна.
 Хоть Космос дал мне силу,
 Я редко отвожу беду от внучки,
 Девчонки уязвимой, милой.
 И кто бы дал мне взбучку?

 И как бы признаться Реле так,
 Чтобы не думала, что дед чудак.
 Живёт в свободе, внучку любит,
 Хоть не обнимет и не приголубит.

 Но рассказать я ей обязан тонко,
 Рождением вырвала меня из Ада.
 Но вроде бы и Пушкин ей награда
 Твоими сказками полна девчонка.
 Как их рассказывает – будто песню,
 Поёт. И чудо создаёт. Другие девы
 Мне сказки пели – но не те напевы,
 И выговор, и голоса иные. Тесно
 В корсетах было тем певуньям.
 А Реля в полную грудь вздохнёт,
 И сказку живо поведёт.

 Ну, внучка, с карими глазами,
 С кудрявыми, арапскими власами
 Мудра. Что дед я ей давно уж знала.
 Но высчитать, что Пушкин – это класс!
 Задача явно не для нас,
 Тех, кто рождён не в этом веке,
 Ведь сразу видно человека
 Способного летать, мечтать,
 Хоть угнетает её ведьма - мать.
 Но как бы Реле подсказать,
 Чтоб силы даром не теряла
 На мать и старшую сестру,
 А хитрость бы приобретала.
 
 Ведь Гера – из болота штучка,
 Хотя она мне тоже внучка,
 Но Геру с Юлькой я не признаю.
 Мне претит женское коварство.
 Не в первый раз я узнаю
 Их бездумность, злость и барство,
 Что угнетает Релечку мою.
 И кареглазая моя страдает.
 Похоже, девочка не понимает,
 Что это ещё малые страдания:
 Они приносят ей большие знания
 И смысла жизни понимание.

 Но жизнь её моей богаче.
 Что видел я? Разврат и плач.
 В разврат и сам я вовлекался
 А плача женского чурался.
 Хотя все женщины давали счастье.
 Вот Домнушку мне родила одна.
 Земфира предрекла несчастье,
 Но Релю подарила мне она.
 Я то не знал – терялся меж людей,
 А Реля проживёт иначе.
 Другие облака плывут над ней.
 Но девочка их попросту обскачет.
 
 Второй раз Реля проснулась счастливая - почти всё выяснила у дедушки. И то, что он к ней вернётся ещё – прекрасно. Она покажет ему Украину, если они станут жить в хорошем месте. А нехорошее она станет украшать, чтобы к дедушкиному прилёту, в нем что-то изменилось.
 Такие сны окрыляли Релю надолго. Она уже не замечала, как трудна дорога – даже по рельсам – по разбитым жестокими битвами местам. Увидев разорённые города, села или разбитые танки-пушки, собранные в одно место и не убранные ещё, от глаз подальше, Реля рисовала себе на месте разбитой техники сквер, просторные дорожки, гуляющих, счастливых, людей. А вместо разбитых каменных скелетов, восстановленные домики, красивей, чем были прежде. И лучше бы многоэтажные, с верандами, с балконами даже в селах, и чтоб вились по ним красивые лозы. Реля не знала их названия, потому как видела их сверху, в снах, залетая в неведомую, не разрушенную страну. Девочку, оплетённые растениями домики потрясали: – "Как хорошо, должно быть, жить в этих уютных жилищах людям". Но ни в одном из снов, к сожалению, не разговаривала с местными жителями, хотя ходила по их земле, видела женщин, мужчин, детей, стариков, боясь спросить, как им удалось уберечься от войны. В Литве Калерия поняла, что не все на Земле говорят на одном языке – были немцы, которые, что-то "шпрехая", шли завоёвывать Россию. Эти гады совсем не зная русского, требовали, чтобы им отдавали "яйко", "млеко", "шпик", что значило самое вкусное мясо, не стесняясь, а Реля боялась поговорить с иностранцами – что она залетала не в Россию, была уверена, слушая чужую речь и, к удивлению своему, немного понимая её. Просыпаясь, девочка вспоминала, что отец, в первые дни, проведённые с семьёй, научил её немного говорить по-польски:
 -"Проше Пани", "Дзенькую", "На добраничь!"... – И ещё множество певучих слов и целых предложений, за что мать сердилась, потому что думала об отцовых похождениях в Польше, которую батя их освобождал.
 На что бывший танкист возражал: – Ты с ума сошла, Юля? Когда б я стал ухлёстывать за польками, как ты говоришь, если не вылезал из танка? А если выносили меня на руках, то лишь в лазарет, чтобы подлечить после очередного ранения. Ну, допустим, что ты ревнуешь меня к полькам. Но вот итальянцы, которых я встретил уже пленными, когда лежал последний раз в госпитале, научили меня их словам, но это были мужики, а говорили тоже про любовь.
 – Интересно, – улыбалась мать, – скажи хоть три слова по-итальянски, а Реля пусть подтвердит, что ты её этим словам учил.
 – Ну, зачем же, мама, подтверждать, я сама их назову, – вмешивалась в спор Калерия. – "Те Амо", что, значит, любить. И смешное "Пердон" – где извиняются, или "Перфавор" – это слово "пожалуйста" по-русски. Вам ещё назвать несколько слов или заговорить по-немецки?
 – Так ты, Олег, доченьку и по-немецки учил? Это хорошо, в школе ей будет нечего делать, если этот язык придётся изучать. Но слушать по-немецки я не желаю. Изучать этот язык в дальнейшем будешь молча.
 – Хорошо бы и Герочка также молча всё изучала, а то, как задачку решать, то несётся к отцу, то к вам – сама ничего не может.
 К сожалению, Реля выучила много слов по-немецки, например "Биттэ". Тоже, что и "Перфавор" – пожалуйста, а на деле вроде кнута: его тон напоминал ей слова "бить", "лупить", что Реля не раз слышала от матери, когда та брала в руки отцовский ремень. Или "Хендэ хох!" От них мороз по коже бежит, и пару десятков лающих слов запомнила хотя Реле не говорили по-немецки, даже в снах. Но оторопь от запомнившихся слов не покидала её долго и, кажется, девчонка поклялась себе – не в сне ли? – не учить немецкий язык в школе, даже если её станут бить. Это была небольшая хитрость. Реля была уверена, что её покровители космиты не позволят своей воспитаннице мучится, изучать неприятный ей язык, если она сильно не захочет.

 Бегство их из Литвы, Калерия так и восприняла. Если бы она ходила в ту школу, до пятого, например, класса, то ей не избежать учить не только литовский язык, но и немецкий. А слышала, что в том же Вильнюсе, в другой школе изучали английский, а ещё будто бы где-то уже дошли до французского. Вот про итальянский не слышала, а его бы Реля изучала с большим рвением, чем английский или французский – кажется его девочка и слышала в своих снах, потому понимала. Ей даже те уютные городки да села, куда она попадала в своих снах, казались знакомыми - будто Реля живала здесь ранее, ходила по улицам, не путаясь, как по родным.
 Почему ей так нравился итальянский язык? Отец говорил средней, как и Гере, что итальянцы воевали на стороне немцев, а американцы и французы воевали вместе с советскими воинами, но «вступили» в войну поздно – всё не решались открыть «второй фронт», который бы оттянул немцев от Советского Союза. Реля понимала так: американцы и французы – хитрые: ждали, пока начнёт побеждать советская страна, а потом послали своих солдат, чтобы разделить Европу – так и отец говорил. Их «помощь» оказалась уже ненужной, а зато и они победители: – "Примазались!" Зато итальянцы хоть и воевали против Союза, но неохотно, в плен больше сдавались. Их заставил их правитель, но воевать им было противно, потому не очень помогали фашистам.
 – «Пердон», что пришли к вам с войною, «ноу вар» – нет войне. Потому Релю несли её сны в тёплую, не разбитую войной, Италию.

 Хорошо было восьмилетней Реле так размышлять, пока они ехали - особенно ночью. Но когда приехали жить в довольно бедное село, стоящее у Лимана – попутчица уговорила их поехать с ней и даже приютила их на неделю у себя, пока родители не устроились на работу и получили отдельный дом. Домина был большой, неряшливый и грязный, отцу и матери было это неприятно, и они уговорились с хозяйкой пожить у неё столько, пока не приведут в порядок тот дом. Женщина сказала:
 – Та живить. А якщо вам трэба побысришэ, то скажить председателю, щоб вин и мэнэ включив у бригаду, щоб я помогала, бо так ти люды, яки послани туды, до осэни могуть рэмонтировать. – Вернувшись в село, хозяйка легко перешла на родной язык и по просьбе Рели разговаривала лишь на нём, несмотря на то, что мать хотела, чтобы хозяйка говорила по-русски.
 – Оксана, что ты всё балакаешь? В поезде же прекрасно говорила.
 – Та мэнэ дивчинка ваша попросила, щоб я балакала, бо хочэ научитысь по-украински балакать до школы, бо в школи вжэ надо вчитысь.
 – Кто это такой усердный? Герочка?
 – Та ни! Реля ваша! От же дивчинка хороша. Жалкую, що вы не отдалы ии мэни. А сами бы ихалы до якогось покраще колхоза.
 – И не отдам! и не уедем! Мы устали уже ездить. Понимаешь?
 – Всэ я розумию, – Оксана заплакала, утираясь стыдливо рукавом. Олег Максимович волновался, когда покрасневшая хозяйка обливалась слезами – ему было понятно горе женщины, потерявшей всю семью. Но мать воспринимала эти слезы по-своему:
 – Вижу, Оксана, что ты смущаешь моего мужика. Надо б поторопить с ремонтом дома. Всё, завтра пойду к председателю и попрошу или уже готовый домик поменьше, или с этим поспешить, а то я без мужа останусь в вашем, не совсем уютном селе, с четырьмя дочерями.
 – Та що, вы, Юлия Петровна! Чи я у вас мужа одбиваю? Нэ обращай внимания на мои слезы – цэ остани вже – бильше я нэ стану рыдать.
 Но мать сильно нажала на председателя, и в июне они уже жили в громадном домине, где было много комнат, но заняли они всего три - и эти убирать было сложно, а зимой ещё и надо топить печи, чтобы согреть. Во вторую половину дома, с отдельным ходом, поселили приехавших молодожёнов – агронома и врача.
 Юлия Петровна обрадовалась:
 – Вот счастье! Во-первых, они тоже станут топить на своей половине, и значит тепло наше не станет уходить напрасно, во-вторых, жить рядом с врачихой, хоть и молодой, – это быть твёрдо уверенным, что, не дай, конечно, Бог, заболеем, она всегда придёт по-соседски.
 – Мамочка, вы же в Бога не верите! – воскликнула Гера.
 – Ну, не верю. Но не Чёрта же поминать. Он и так нам подстроил, со спешным уездом из Литвы. Ты, Гера, собирайся-ка, пойдём с соседкой знакомиться – она дома одна – а Реля с малышками посидит.
 – Ой, мама, я договорилась с девочками, что приду купаться сейчас, – Гера взглянула на часы с кукушкой, им удалось их вывезти из Литвы, хотя спешка была большая, те как раз пробили час дня.
 – Рано ещё, вода не нагрелась – пойдёшь попозже.
 – Нет, мамочка, и не уговаривайте, – Гера подошла к окну, – вон девчонки меня дожидаются. Обещали мне ягод принести – не то черешни не то вишни. Ой, а кто это входит в калитку соседей? Такой красивый парень! Пойду с вами, мама, хочу на него ещё раз посмотреть. Можно?
 – Теперь нельзя. Это муженёк нашей соседки, и я не желаю, чтобы ты глазки ему строила. Хоть ты и девочка ещё, но кокетничать научилась, как взрослая. А дабы жить с соседями в мире, нельзя разбивать семьи. Потому иди, купаться, тем более, что тебя подружки ждут.
 – Ой, мама. Как же я могу семью разбить? Просто посмотрю на мужа той страшилки, которую я, утром, видела уже.
 – Вот видишь – муж у тебя «красавец» по твоим словам, жена у него – «страшилка». Ты, милая моя, как я заметила, женщин хаешь, если хочешь пококетничать с их мужьями. Рано тебе этим заниматься!
 – Ой-ой-ой! Ну и не надо, ну и пойду на речку, а парня этого не отбить у такой некрасивой женщины, только ленивая не захочет. Поживём вместе, увидите, как у соседки станут мужа рвать на части.
 – Пусть рвут на части взрослые женщины, но не ты. Тебе запрещаю даже смотреть в его сторону! Не желаю скандалов с соседями, да срам какой пойдёт по селу, если станут говорить, что девочка атакует мужика, проходу ему не даёт. Его, конечно, могут выгнать с работы, но и ты будешь гореть в огне позора. В селе могут и пожар раздуть!
 – Ой, мамочка, чего-то вы не горели, когда в техникуме с мужичком старым связались, да он умер потом от вашей измены? А перед победой привели какого-то мужчину к тётке Машке, когда Релька вас застала? Или вам ещё несколько примеров привести вашего поведения?
 – Так я тебе для этого рассказывала про свою жизнь, дура, чтобы ты упрекала мать при каждом удобном случае? Так вот, не пойдёшь никуда – ни к соседям знакомиться, ни на речку. Сиди с малявками, Реля пойдёт купаться. Реля! Реля, иди сюда. Ты просилась у меня к Лиману, так беги, пока я не передумала. Герка посидит с сестрёнками.

 – Ой, спасибо, я уж не мечтала сегодня на речку попасть. А Гера не угробит сестрёнок, как она в Литве уже пыталась Валю убить?
 – Пусть попробует мерзавка! Живо в тюрьму загремит. У нас рядом докторша поселилась, так что, в случае чего, напишет, как всё случилось, и Гера будет жить в таких условиях, о каких давно мечтала. По сестре твоей давно тюрьма плачет.
 Калерия удивилась – никогда мать так не говорила о своей любимице. Но не стала расспрашивать, сделала вид, что ничего не произошло, она не слышала разговора матери с Герой, и быстро ушла в дальнюю комнату, чтоб переодеться для плавания.
 Гера осталась разобиженная: – Что это с мамой? То считала меня подругой, доверила в Литве бросить Валюху на пол, чтобы убить малявку, родившуюся, когда самим жрать было нечего. Не моя вина, что Релька была дома, и я не могла пристукнуть младенца. Неужели мама сейчас на меня сердится за тот промах? Не думаю – сейчас мамочка сердцем прикипела к Валюхе, потому что она больше всех отцу нравится. А родительница боится муженька потерять, это я заметила, ревнует, потому и трясётся сейчас над Валей, чтобы отцу угодить. Но как Герочке кажется, к Лариске мама ещё не притерпелась и «потерять» гомнюшку ещё в Литве мечтала, так почему бы мне не сделать ей подарок? Но надо так умненько всё продумать, чтобы смерть сестры навесить Рельке? А как это сделать? Как? В речке утопить, в Лимане солёном? Верно. Предложить Чернавочке нашей взять сестру на речку, а потом подкрасться и утопить её «Ляльку» – вот ещё придумала так соплюшку называть... Но люди могут увидеть – иногда бабы приходят доить коров, которые на берегу пресного ручья отдыхают в обед – а когда сплетницы поджидают прихода коров, то всегда сидят наверху, и наблюдают за своими и чужими детками: – «А чи нэ потопылысь наши лобуряки?» Утонут они! Как же! Плавают как утки – жопами кверху.

 В эту минуту в комнату вошёл Олег Максимович.
 – Что это ты, дочура, сама с собой разговариваешь?
 – Да вот думала, как бы на Лиман сбежать, а мама не пускает.
 – Почему?
 – Отпустила Рельку, а мне приказала с девчонками посидеть, пока она сама с соседями нашими знакомится. А ты, папка, уже отработал?
 – Да, и в Лимане уже накупался – солёная вода хорошо на мои раны влияет – они затягиваются лучше, чем в Литве.
 – Рада за вас, папочка. И потому попрошу посидеть с малышками, а я, вместе с Релией на речку пойду – ещё сегодня не купалась, жарко.
 – Жарко, верно. Но я так сегодня натрудился, что могу только со спящими девчонками побыть, чтобы их не переодевать, не купать.
 – Они заснули недавно, но я схожу, посмотрю, если какая не спит, заберу её с собой, на Лиман – маленьким тоже не вредно купаться.
 Гера сходила и принесла на руках Лариску – вообще-то сестрёнка спала, но она её разбудила, решив, что очень к месту будет "утопление", если Релька согласится идти вместе с ней. Вышедшая Калерия, удивилась: – Чего ты её схватила? Она же спала?
 – Как бы не так! Разодрала свои глазёшки, и орала. А тут батянька наш пришёл, и отпустил меня на Лиман – вот я и решила взять Ляльку с собой. Не откажешься с нами пойти, по очереди будем купаться.
 – Конечно, пойдём, А то ты одна обязательно утопишь малышку.
Гера вздрогнула – как она забыла, что ведьма их читает мысли?
 – Ну, уж и утоплю! Да я лучше тебя за ней смотрю, потому девочка красивая растёт – лучше вас с Валюхой будет.
 – Да, полюби её хотя бы за красоту, если иначе не можешь. Но до реки будешь нести её ты, потому что я сегодня воду носила и устала.
 – Кто бы спорил, а я не буду. Я рада, что ты идёшь с нами – так спокойнее будет – смотреть за малявкой в четыре глаза.

 Они вышли на улицу, где девчонок, поджидавших Геру, не было.
 – Унеслись твои подружки. Уже купаются, думаю! Ягодки скушали, и стыдно стало – сбежали. – Съехидничала Реля.
 – Прекрасно. Без их непонятного "балаканья-кваканья" мне как-то легче идти. Как вспомню о школе, что придётся и самой так говорить, так у меня настроение портится.
 – А мне нравится украинский язык. Гораздо ближе к русскому, чем литовский. Я почти всё у украинцев понимаю. Ну, вот мы и пришли. Ты сейчас будешь купаться или потом?
 – Девчонок и здесь нет. Куда они задевались? Ты ныряй, а я после, когда "подруженьки" мои прискачут, поплаваю. Холодная вода?
 – Нет. Согрелась уже, хотя и волны. Ну, я поныряю, ты смотри за Лялькой, она уже ползает хорошо, может в воду нырнуть – не понимает ещё, куда ей можно, куда нет.
 – Я смотрю, – проворчала Гера, осматривая берег – нет ли сплетниц на горушке? Женщин не было. Но откуда не возьмись, прибежали те девчонки, которые должны были дождаться её: – «Вот ещё глазастые! Не нужны они сейчас. А, может, не помешают? За их шумом и криками удобненько Лариску к воде подтолкнуть. Да-да, так я и сделаю».
 – Ой, Гэрочко, дэ ж ты була? Пишлы купатыся? Чи вода холодна?
 – Идите. Релька вон уже плавает, а я за вами. Вот только крошку нашу посажу в такое местечко, чтобы она до воды не добралась.
 Девчонки в воду, с визгом, а Гера занесла сестрёнку за большой валун – Релька её не увидит, но так посадила, дабы малявка ползла к Лиману по песочку и прямиком в воду: – Ползи, деточка, ползи!
 Увидев, что Лялька последовала её совету, бросилась в реку, поплыла ко всем, чтобы знали, что она не виновна в утоплении. Но глаза средней сразу увидели её в воде:
 – Где Лялька? – закричала Реля так испуганно, что все замерли.
 – Не ори! Я её вон, за валуном, камешками обложила и цветов нарвала – так что купайся спокойно.
 – Ах ты, тварь! Если я её сейчас там не найду, я тебя утоплю!
Гера замерла. Ей показалось, что Реля не плывёт, а бежит по воде, в предчувствии несчастья. И быстро встала на дно, хотя спасительнице было по плечи, но выловила малявку, и зарычала дико:
 – Подлая убийца! Ты думаешь, я не знаю, что ты её хотела утопить?
Все девчонки бросились на её вопли и стали откачивать Лариску, у которой из носа, из ротика и, кажется, из ушей, потекла вода. Это была страшная картина – Гера не ожидала, что так испугается. Она не могла даже сказать, что она не виновата, слова, которые приготовила заранее, не шли у неё из осипшего горла.
 Сверху, тоже волнуясь, сбегали женщины, пришедшие доить коров, и они набросились на неё:
 – Шо ж ты, дивко, такэ эробыла?
 – Чи можна дытыну зиставляты на бэрэзи саму?
 – Ой, Божэчкы! Та чи всю воду вытряслы из малой? И из лэгэнях? Бо як у лэгэнях вода зистанэтся, то можэ дытына вмэрты.
 Увидев, что всё обернулось против неё – Гера сбежала в кусты и до вечера пряталась там. И плакала. Ей не было жалко малявку, которую торжественно понесли к "зоотехничке" её же доярки, чтоб рассказать, как одна сестра хотела потопить "дытыну", а вторая спасла:
 – От жэ добра доня у вас ростэ: вона вытягнула сэстру, сама водою нахлэбавшысь, ии тэпэр трэба одкачуваты.
 – Ой, спасибо, женщины, спасибо, что вы мою малышечку принесли. Их сейчас, спасённую и спасительницу, соседка-врач осмотрит. Танечка, вы пришли? Как бы проверить моих утопленниц? Лёгкие послушаете?
 – Послушать я их послушаю, но лучше бы вы их в районную больницу отправили – пусть за ними понаблюдают опытные врачи.
 – Не бойтесь, Таня. Я сама почти врач. Сейчас женщины уйдут, мы вместе решим, надо их везти в район или нет?
 Всё обошлось благополучно у обеих сестёр. Реля попозже встала, пошла разыскивать старшую, которая сидела в дерезе и которая, увидев её, зарыдала посильней, чтобы разжалобить "спасительницу".
 – Хватит реветь! Мама сказала, чтобы ты домой шла и поела с устатку, «работница»! Плачешь, что у тебя ничего не вышло с утоплением?
 Гера шла домой молча, жалея, что не погибли обе сестрицы.
 Закрыла бы Релька пасть её поганую – раз и навсегда! Как кричала, подлая, всю деревню всполошила.
 Вдруг старшая вздрогнула и повернулась к Реле:
 – Слушай, а ведь ты умеешь читать мысли. Знаешь, о чём я сейчас подумала? Признавайся, гадина!
 – Ну, вот видишь! Мне придумывать ничего не надо, ты ненавидишь меня по-прежнему, вместо того, чтоб поблагодарить за спасение малышек.
 – Но на Валю я не покушалась!
 – Вспомни Литву. Как ты лихо швырнула её на пол.
 – Ладно. Признаюсь. От тебя ничего не скроешь. Но чтобы доказать тебе, что я не испытываю к тебе гнева, я тебе подарю тот альбом для рисования, на который ты давно рот разеваешь. Рада?
 – Я, действительно, потрясена твоей щедростью. Альбом – это чудо!
 – Бери, пока я добрая. Всё равно я не умею рисовать, да и некогда мне, а ты что-нибудь, да накалякаешь! Ты же талантливая!
 – Если тебе не жалко, я порисую в нём о нашей недружной семейке, но прошу тебя – через плечо не заглядывать!
 – Вот ещё! Но тогда условие, что ты сама мне покажешь свои картинки, потому что больше никому не решишься, потому что тогда будешь предательницей своей семьи. Показывать всем как родители дерутся, это никуда не годится.
 – Меня не интересуют их драки и склоки. Нет! Мне хочется вспомнить, как мы жили до войны и во время её, как папа приехал за нами – то есть времена тяжелые, но когда мама с отцом ещё не ругались.
 – Да откуда ты знаешь, как мы жили до войны – я и то не помню.
 – Как не помнишь? Говорила же ты мне, что до войны, вы с мамой хотели изувечить или совсем избавиться от меня, да папа вам не дал.
 – Ой, а вот про отца, что он заступился за тебя, я не говорила.
 – Значит, другие говорили, или во сне я всё видела, а мои сны не обманывают меня. Мне их потом подтверждает мама, своими рассказами.
 – Мама тебе говорит о прошлой жизни?
 – Не мне, чужим людям, но я как ты знаешь, могу их слышать, даже если нахожусь в другой комнате. Но хватит об этом, спасибо за подарок – я не мечтала, что мне придётся рисовать на чудной бумаге.
 Калерия рисовала в полном упоении. Ей, после её «подвига», как сказал дедка, приснившись в очередном сне, положена была награда, и он надоумил Геру отдать ей альбом.
 - Как надоумил? – изумилась Реля. – Неужели ты и ей снишься?
 - Никак нет! – был быстрый ответ. – Но повертелся возле вас, когда ты вызволила её из кустов. Ну чего глазоньки так широко раскрыла? Я же живу в Космосе и могу спускаться ниже, к Земле и внушать некоторым людям, чтоб они мою внученьку не обижали.
 - Но почему я тебя не видела?
 - Я был невидим возле вас – не могу показываться тебе и другим людям. Лишь один раз мне разрешили тебе показаться, в поезде, если ты помнишь.
 - Помню, и лицо твоё запомнила, да и по снам не могу его забыть. Но как это быть невидимым днём? Впрочем, что я лукавлю? Я обычно чувствую твоё присутствие. Но в тот раз заболталась с Геркой, и не уловила, что дедуля рядом и воздействует на сестру, мне на пользу.
 - То-то! Ты так была поражена, что Герунда альбом тебе пожаловала, и хорошо. А то ненароком вскликнула бы и выдала меня. А этой неудачной убийце – неудачной, потому что ты всегда стоишь на её пути. Так вот ей незачем знать, что я тебя стерегу и берегу против их с матерью вашей злости. Жаль, что не могу находиться постоянно, и тогда они толкают тебя на травмы.
 - И не мучай себя. Прилетаешь во снах и за то спасибо. Говорим с тобой. Ты мне столько порассказал, что меня люди умницей зовут, хотя я и не могу им открыть, что у меня есть дедушка тайный. И тайны наши с тобой никому не рассказываю.
 - Правильно делаешь. Хотя, если иной раз и проговоришься, что ты моя внучка, люди подивятся и забудут. А теперь отвечу тебе на вопрос, который ты мне как-то во сне прокричала.
 Калерия замерла – она спрашивала деда, не Пушкин ли он? Неужели ответит!
 - Именно, что отвечу. Ты угадала маленькая Сивилла. Сивилла – добрая гадальщица, которая всё знает. Мать свою раскрыла, что она происходит от цыганки, а та цыганка внучка моей жены, с коей я венчался когда-то, дитя она мне родила. Так что ты происходишь не только от цыганских кровей, но и от меня. Так что правильно ты спрашивала меня, не Пушкин ли я? Пушкин. Вот что ты подхватила от бабушки твоей – открывать людей, как книги, коими ты увлекаешься.
 - Но у тебя, наверное, было много внуков-правнуков, дедушка. И ко всем ты вот так являлся?
 - Были внуки, и много правнуков, но ни к кому я не прилетал как к тебе. Хочешь спросить почему? А оттого, что прожил пятьдесят лет у космитов, как я рассказывал тебе. Затем они меня отпустили на Землю, дабы я жил последнюю свою жизнь. Предупредили – не греши. Но как удержишься? Согрешил. И меня сразу в Ад загребли, правда не как злостного грешника – потому как я за все свои жизни никого не убил. Но дали посмотреть, как злодеи мучаются – много я там и своих обидчиков встретил, но не радовался их мукам, нет, стал проситься обратно в Космос.
 - И тебя выпустили, дедушка?
 - Где там! Сказали: - «Жди, пока у твоих правнуков родится светлая девочка – тогда улетишь в свой Космос». И Бог сжалился надо мной, послал мне светлую душу, и это была ты, Релюшка, - дед от умиления погладил внучкины кудри. - Знай, что тебе предназначено быть в жизни этой возродительницей. То-есть всё, чего коснётся твоя рука, станет возрождаться. Вот ты деда выпустила из Ада, затем спасала своих сестрёнок. Старикам в Литве, служила солнцем. А главное-то, ты мне внука должна возродить, которого твоя злобная мать заставила «помереть».
 - Знаю то от тебя же, дедушка. Ещё знаю, что не должна о том маме и Герке говорить. А то они удушат меня. Хотя один раз я всё же проговорилась.
 - Ничего не бойся. У твоей родительницы в одно ухо влетает, из другого вылетает. Но внука от тебя мать твоя станет любить. Смотри, чтобы не избаловала, как Герку.
 - Вот ещё! Я ей этого не позволю.
 - Знаю, что вырастишь его прекрасным человеком, и немного он будет похож на меня, но, разумеется, не таким страшным, как дед. Красавцем вырастет и высоким, каких ты любишь или станешь любить, как подрастёшь.
 - Ой, дед, ты меня растрогал своими признаниями. Откроешь ещё Реле, что за жизни такие люди проживают. И все ли живут несколько жизней или только избранные?
 - Открою. Но сначала ты должна просмотреть несколько своих жизней, где рано умирала. И не пугайся. В этой жизни ты станешь гораздо дольше жить.
 - Я не пугливая, дед. Если ты в Аду побывал, то я спокойно просмотрю свои прежние жизни, где рано умирала. Спасибо, что ты мне сказал о них.
 - И до свидания, родимая. Теперь я прилечу к тебе, когда ты четыре жизни просмотришь и захочешь, чтобы я их тебе истолковал. Но сначала обратись к Богу, спроси его и если он хотя бы один из снов растолкует, все остальные я, с его благословения. И ещё кое-что Релюшке поведаю.
 - До свидания, дедушка. До скорого. Я постараюсь сны моих бывших жизней скорей посмотреть.

             Вот и признался – на душе светлее,
             Как будто был у тайны я заложником.
             Внучонка милая, ты в жизни посмелее,
             Раскрыла то, что деду было сложно.
                И приняла как Родину, мой Космос,
                Хотя другим про то сказать сложнее.
                Боятся, что шпион, воротят носы.
                Земля стенает от иных доносов.
                И я не избежал бы тьмы допросов.
                Но Реля тайны скроет деда,
                И это будет наша с ней Победа.

         Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/09/30-281


                Карпекина Риолетта тел.(495)758-19-38