1
Давно заприметил я эту худощавую женщину с бледным лицом без особого выражения, одетую бедно, но аккуратно. Говорят, она старая дева. Гостит у богатых приятельниц, дальних родственников. Присматривает за их детьми, помогает рукодельничать, выслушивает бесконечные жалобы подруг на своих мужей.
Барышня встает раньше всех, гуляет одна, пока не позовут к чаю. Днем опять отправляется на прогулки с детьми, с собачками. На закате иногда сидит у пруда в задумчивости.
Однажды я подсмотрел, как она гадала. Посадила на руку божью коровку и, притаив дыхание, повторила тихо трижды, но я расслышал: “Где мне дом строить?”
Божья коровка выпрастала из-под ярко-красной скорлупки крылышки и взмыла вверх. Барышня пристально следила за нею. Коровка полетела в сторону моего домика!
2
Я - бывший церковнослужитель Валаамского монастыря.
Ноябрьскими ночами, когда луна безжалостно заглядывает в окно и не дает уснуть, в голове моей кружатся воспоминания. Память вырисовывает каждый год, день, миг, проведенные на этом чудесном острове.
Многие люди отдали сердце Валааму, написав о нем книги. Я хочу рассказать о своей трудной и счастливой жизни в монастыре, где я провел долгие сорок три года.
Сейчас я живу в избушке на краю большого хутора. Мои соседи – эмигранты из России, прихожане православного храма Троицы, а также обитатели двух монастырей – женского и мужского, которые были построены здесь уже после войны.
Живу трудами праведными, помогаю во время сенокоса, зимой не отказываюсь рубить лес. Наблюдаю за жизнью общины. В ней каких только людей не встретишь! Есть и старик-водовоз из Петербурга, и барышня-приживалка, и гробовых дел мастер, есть знахарь, затесался среди них и уральский казак. Старая матушка Россия молится, страдает, строит новую жизнь.
3
Глубокая тишина июньского вечера, легкое дыханье притихшего леса. Барышня одна на скамейке. Я осмелился подойти и заговорить с ней. Вдруг закуковала кукушка, и мы невольно перешли на шепот. И как так случилось, до сих пор не пойму, но все расположило душу моей собеседницы к доверию. Незаметно для себя поведала она мне всю свою жизнь.
Вот она, еще малолетняя, лишилась отца и матери, и с тех пор жила у чужих людей. Терпела и приспосабливалась ко всему.
Я вспомнил бытность свою в Линтульском монастыре, где провел детство. Барышня спрашивала, а я отвечал; так проговорили мы до самой поздней ночи.
Присватали ей жениха, умного, даже красивого, имя его... она никому не сказывает. А я и не настаивал. Сам рассказывал про своих...
В 1913 году умерла моя мать, ее похоронили на кладбище при монастыре. Через год отца забрали на фронт, но не сразу на передовую, так как он успел приехать в деревню и отвезти нас, пятерых детей, в приют. Игуменья Смарагда, видимо, получила какие-то деньги за содержание трех девочек – Лемпи (по-русски “Любовь”), Анны, Александры и двух мальчиков: Николая и Иоакима...
Проводив барышню в господский дом, я долго не мог заснуть, все продолжал жизнь свою проговаривать. Помню, как во время зимы каждое утро в шесть часов после утренней молитвы мне приходилось таскать дрова из сарая для обогрева всей школы, расчищать двор от снега. В восемь утра - чай и полчаса на подготовку домашнего задания. В девять начинались занятия. Перед этим мы сидели в общей комнате, каждый читал вслух заданный урок. Особенно трудно было сосредоточиться, когда я решал задачки. Читать мне всегда нравилось, хотя и приходилось заучивать много наизусть.
Ближе к полудню обедали с монахинями в трапезной, куда шли парами. Однажды, когда мне было лет девять, во время еды мы разговорились с товарищем. На замечание воспитательницы монахини Екатерины внимания не обратили, за что я получил по лбу деревянной ложкой. В монастыре почти вся посуда была самодельной, из дерева. Удар был так силен, что ручка сломалась пополам, ложку пришлось брать другую. На лбу еще долго красовалась шишка – тяжела женская рука!
В двенадцать возвращались в класс еще на три-четыре часа, после чего сразу во двор — рубить дрова, а потом складывать их в сарае.
В полшестого ужин. После него опять зубрежка.
Летом работы прибавлялось, особенно во время сенокоса. Монахини выходили на луг в четыре утра. Косили, вязали снопы, в ясную погоду ворошили несколько раз в день. Мальчики на лошадях сновали между полем и сеновалом. В дождливую погоду срочно свозили сено в ригу. В монастыре держали шесть лошадей и около двадцати коров. Раз в неделю кто-нибудь из детей с надзирательницей отправлялись пасти коров на пастбище.
Пару раз в неделю священник Шилов преподавал Закон Божий и катехизис, а также церковнославянский. Когда я выучился по-старославянски, священник поручил мне читать молитвы после причастия в храме. Я читал в трапезной житие какого-нибудь святого. Мне подставляли табуретку, чтобы я смог разглядеть буквы в большой раскрытой книге, лежащей на возвышении. Впоследствии знание церковнославянского решило мою судьбу. На Валааме я стал пономарем, или причётником.
После чтения я отправлялся обедать в кухню. Бывали дни, когда не удавалось поесть толком, и я оставался сыт лишь словом Божьим. От голода набрасывался на котел, в котором варили кашу, мне дозволялось вылизать его. Золотая, чуть пригоревшая корочка была истинным лакомством! Кухарки радовались, что не надо драить котлы...
4
Да, знакомица моя досказала свою историю. За несколько дней до свадьбы жених ее занемог и умер, с того рокового дня барышня обрекла себя на одиночество, с тех пор она не снимает с безымянного пальца перстенька с незабудочкой.
Взгрустнулось нам обоим. Я ведь тоже так и не познал грешную земную любовь! На старости лет своих захотелось мне приласкать одинокую душу, чтобы выплакалась вдосталь на моей груди. Но от таких грешных мыслей пришел я в смятение, усерднее молился после разговоров с милой собеседницей.
Вечерами старательно записывал я историю жизни Линтульской обители. Особенно тяжелыми для нее были 1917-1918 годы. Граница закрылась, и монастырь оказался в Финляндии, в особой пограничной зоне со строгим контролем. Доступ паломников прекратился. Бушевала гражданская война... В 1917 году сестрам пришлось уступить свои жилища комиссарам и переселиться в церковь, а в 1918 году в монастырь въехало 400 красноармейцев. В это время число монахинь уменьшилось с 70 до 40, оставшиеся голодали и мерзли. Но жизнь в Линтульском монастыре продолжалась и в том же 1918 году епископ Выборгский Серафим назначил игуменьей монахиню Ларису.
В 1919 году он же освятил восстановленный после пожара Троицкий храм. Средства на постройку пожертвовал князь Иван Николаевич Салтыков. Архитектор Иван Бах использовал прежний гранитный фундамент, однако изменил облик храма, придав ему черты стиля модерн. Внутри храма, в его южной части, была устроена усыпальница благотворителя и его жены, княгини Екатерины Константиновны Салтыковой.
С князем и дочерью его я был знаком лично. Когда умерла его жена, князь не захотел хоронить ее, а поместил гроб с телом в церковь при Выборгском кладбище. Вскоре церковная община потребовала захоронения. Когда сгорел главный храм в Линтуле, князь объявил себя строителем нового с условием, что будет создана его фамильная усыпальница.
Склеп получился роскошный: множество икон и подсвечников с горящими свечами. Во время панихид и мне доводилость стоять рядом с его сиятельством! Монахини пели, поминая рабу Божью Екатерину и славя Создателя, а также строителя храма.
Перед Рождеством кн. Салтыков с дочерью посетили нашу школу. Княжна присела рядом со мной и ласково спросила, какой подарок я бы хотел получить? Я так растерялся, что попросил бумагу и акварельные краски! Конечно, я бы хотел получить и новые сапоги, и рукавицы, а главное, чтобы не голодать! Но такими нескромными желаниями я мог бы оскорбить игуменью и вызвать к ней недоверие со стороны князя.
На Карельском перешейке было много зажиточных русских семей, занимавшихся благотворительностью. Храбров помогал и нашему монастырю. Единственную его дочь готовили к венчанию, которое должно было состояться в Териоках. Им нужен был мальчик, который нес бы икону перед молодыми...
5
А между тем барышня моя расцветает на глазах! Не пренебрегает нарядами! Рукодельница, она сама себя украшает платочками вышитыми, завела ридикюль кокетливый. В общине отмечают праздник Троицы. На обед и меня пригласили.
Приятельница моя сидит в конце длинного стола, там ей лучше, тот край ей знакомый. Подле нее гувернантка, тоже старая дева, по другую сторону старый водовоз, подальше казак уральский, а рядом гробовых дел мастер, который боится, что мы его переживем и разоримся – дороговаты гробы в городе!
Барышне весело, она смеется, шутит, щеки ее зарделись ярким румянцем. Волосы, гладко причесанные, блестят как зеркало и благоухают розами, височки как кистью выведены над ушами. Платье белое, невестинское, накрахмалено, юбка аж трещит от пышности. Поверх тюлевой шитой барышней пелеринки накинут голубой газовый платочек, скрепленный бирюзовою птичкой.
Я смотрю, как красавица моя сердится, когда платочек этот путается в длинных бронзовых серьгах. Мне, наравне с гостями, человек цеременно подносит кофе. Отказываюсь, так как привык к чаю в стакане с серебряным подстаканником и сахаром вприкуску.
Радуюсь, что становлюсь полезен своей барышне. Мы стали друзьями. Указываю ей лучшее место в церкви, подсказываю, какую свечу куда поставить, когда во время службы можно присесть, отдохнуть. Счастлив, что подруженька моя священника очень любит, и он ее также.
6
Барышня моя следит за божьей коровкой. Сегодня та полетела к церкви. “Уж не умирать ли мне в нынешний год?” - вздохнула печально возлюбленная моя.
“Умирать? ... а, может быть, и под венец?!” – воскликнул я. Вот по бархатному клеверному газону вьется капризная дорожка: барышня в сторону, садится на зеленую травку и начинает пристально смотреть вокруг себя. Она ищет клевер о четырех лепестках. Это уж верная примета к счастью.
продолжение:
http://proza.ru/2007/05/30-03