1
Нас, мальчиков приюта, поставили в ряд для отбора. Монахини совещались: этот мал, тот слаб, икону не донесет. Я оказался слишком высоким, переростком. В конце концов выбрали Костю: его родственники часто наведываются в обитель и щедры на подарки.
Однажды в воскресенье семейство Храбровых приехало на литургию. Все воспитанники уже находились в храме, откуда в сопровождении монахинь должны были отправиться на обед. Я сидел один в дортуаре и мучился от воспаления десны. Вдруг дверь отворилась, и вошла дочь Храброва.
Пожалуй, это было самым ярким впечатлением моей не избалованной соблазнами жизни. Как сейчас вижу красавицу с длинной светлой косой со вплетенной алой лентой, розовыми пухловатыми губами и ярко-синими глазами. Я не мог отвести глаз с девичьей фигуры, впервые взволновавшей меня. Вошедшая присела на железную койку, покрытую ветхим войлочным одеялом. Девушка увидела мою распухшую щеку и дотронулась рукой; у меня навернулись слезы от счастья. Меня ведь никто не гладил, не трепал за волосы, не ласкал! Я рос без матери, а сестры сами изнывали от суровой монастырской жизни, мы с ними и не общались почти.
Девушка спросила, желаю ли я нести икону на ее свадьбе. Я смутился, покраснел до корней волос. О такой миссии я и не мечтал! Но ведь монахини уже выбрали Костю, и я еще больше зарделся. Красавица моя всё поняла и добавила: “Я знаю, о чем ты думаешь, но мы хотим, чтобы нес икону ты. Если ты согласен, я объявлю игуменье». Вдруг ее лицо сделалось озорным. Девушка стянула с пальца колечко – светлый ободок с камешками небесного цвета. “Хочешь примерить?”. Я замотал головой. Тогда она молча взяла меня за руку, надела свое кольцо и приказала прийти через неделю к ним на примерку костюма, который будут шить для меня.
В дом Храбровых меня отвезли на лошади. Я бы мог и сам дойти, но не знал дороги. Швея сняла мерки. Потом был ужин. Никогда в жизни не пробовал таких деликатесов: филе селедки в маринаде, семга малосольная и грецкие орехи на сладкое! Из напитков был крюшон. А ведь я, кроме жидкого монастырского чая и воды из колодца, ничего и не пил. Сам хозяин, господин Храбров заговорил со мной, расспрашивая о родителях. Он подошел к заграничной машинке с трубой и круглой пластинкой, повернул рычажок, и послышалась песня. Хозяин приподнял меня за подмышки, чтобы я смог заглянуть в раструб, но там никого не было.
В среду я уже сам пешком добрался до дома Храбровых на примерку. Я волновался, когда надевали на меня белое одеяние, боясь поднять руку, чтобы не дай Бог не разошлись швы.
В день венчания с утра меня бил озноб страха. Настоятельница пошутила, сказав, что у меня лицо бежевого цвета, как моя одежда.
Из усадьбы мы отправились в Териоки на лошадях, разубранных лентами. Перед храмом на меня надели вышитую золотом накидку и дали икону Спасителя. В церкви служка забрал ее у меня и унес к алтарю. Венчание длилось долго. Торжественность обряда никого не оставила равнодушным. Я забыл о своем волнении; казалось, что сегодня мой самый светлый день.
Я изо всех сил старался держаться поближе к венчальному кругу, чтобы видеть все. Вот моя невестушка стала первой на ковер, взглянула на жениха, когда подняли над ними венцы. На пальчике у ней сверкало точно такое же колечко, какое она надела на мой палец. Я не сводил глаз с невесты и преступно мнил себя рядом с ней. Да простит меня Господь, мое бедное сердце не забыло того былого волнения и поныне!
Когда хор певчих замолк, свечи замерцали прощально, любопытная толпа двинулась к выходу, мне опять вручили икону, и мы направились в какой-то зал. Жених оказался лютеранином, и молодых обвенчал вторично полковой пастор.
Потом всех вместо шампанского угощали лимонадом. В двадцатые годы на Карельском перешейке был объявлен сухой закон. В бокалах булькал напиток розоватого цвета. Госпожа Храброва сказала, что мне не надо поздравлять молодых, и потому бокал мне не полагается. Но я помнил обращенную ко мне улыбку невесты, когда она приходила в мою спальню. И я упрямо направился в общую очередь, получил свой лимонад и подошел поздравить новобрачных. Она, раскрасневшаяся, как розан, взяла мою ладонь в свою и долго держала, смеясь.
На обратном пути свадебный поезд мчался вдоль Финского залива. На повороте наша повозка опрокинулась, мы упали в снег, но, слава Богу, никто не расшибся.
В то время нас с братом переселили в отдельную каморку. Мы уже спали, когда вошла монахиня сестра Агата. Она приказала мне подняться с постели и устроила допрос, где гостинцы. С ее слов, я должен был привезти угощения для всех ребят. Но я не осмелился просить, когда был в доме у Храбровых, мне было достаточно происшествия с лимонадом. Монахиня рассердилась и, уходя, влепила мне подзатыльник. Видимо, не из-за конфет, а потому, что ее протеже в икононосцы был отвергнут.
С этим любимчиком сестры Агаты мы работали в лесу. У нас была большая двуручная пила: с одной стороны держал я, а с другой мой напарник. Сестра Агата приводила нас в лес и указывала дерево, которое надлежало срубить. Однажды она выбрала очень старую ель, толстую, с широкими ветвями. Через полчаса работы мы начали ее валить. Но огромное дерево застряло между рябинами. На морозе, с дырявыми рукавицами на красных руках, мы распиливали ствол на части. Пила все время заедала. Пришлось топором рубить ветки, бегая по стволу, как белки. Общее дело сдружило нас с Костей, и он перестал на меня дуться.
2
Барышня моя отыскала все же несколько “счастливых” клеверков с четырьмя лепестками. Она, как сокровище, снесла их в свою комнатку, спрятала между страниц книги и с довольным видом явилась к чаю.
За столом мы заговорили о том, что, выпивая свою чашу, нужно ли знать, какую чашу пьют другие? Судьба столкнула разных людей здесь, за одним столом, так отчего же не узнать о чаше каждого из нас?
Старый водовоз вдруг разговорился первым. Он стал рассказывать о своем товарище, умершем от того, что “убился”, спускаясь по обледеневшей черной лестнице, неся тяжелый бидон воды. Поначалу не очень-то и удобно было слушать господам и их детям про петербургские черные лестницы с густыми клубами пара, с запахами сырой гнили, гари, капусты и прелой овчины. Мы сидели в светлой и теплой горнице, вокруг стола, покрытого белой скатертью, с большим медным самоваром.
Но Петербург, оставшийся для многих из нас в прошлом, вдруг самым мистическим образом явился в нашу компанию. Барышня вспомнила парадную лестницу в доме своей дальней родственницы. В нем она гостевала в пору молодости по зимам. Там она была своею, ведь ей все равно было, где жить. Наверное, если бы не революция, так и чередовалась бы размеренная сезонная жизнь: летом в Териоках, зимой в Петербурге. И никогда бы она, барышня, не состарилась.
Водовоз все не мог забыть грязных лестниц, по которым приходилось таскать ему воду. Ступени, заплесканные смерзшеюся в сосульки водою, были страшно скользкими. Казалось бы, давно бы надо выбросить из головы, забыть все самое страшное, но ему по сю пору снятся болезненные вздохи, раздающиеся в темных колодцах лестничных пролетов. Когда водовоз поднимался по лестнице с наполненным до краев бидоном, веревка елозила по натертой до крови шее, но он слышал не только свои шаги. На площадке между этажами наткнулся он на человека, сидевшего на окне. Худенький, светлорусый, лет тридцати. У ног его лежала огромная оледенелая веревка...
Старик рассказал, как его товарищ упал на скользкой лестнице. Ноги подкосились, сил не хватило удержаться, ушибся так, что вскоре и помер. Дети слушали притихнув, господа тоже не перебивали. Барышня вдруг зарыдала.
Я тоже вспомнил одну смерть. О ней мне поведал игумен Павел. Когда он был молодым священником, его позвала в один из петербургских подвалов артель работников соборовать их товарища. Под окном, украшенным фантастическими сталактитами сосулек, возле стены с заиндевелой плесенью лежал умирающий. На его лице застыло выражение отрешенности, возвышенного страдания, которое обычно бывает у тех, кто отходит в мир иной.
Он медленно открыл глаза, обвел присутствующих, стал вглядываться в лицо отца Павла, словно силясь разглядеть кого-то. Высвободив с чрезвычайным усилием руку из-под тулупа, протянул ее. На пальце блестело обручальное кольцо. Кто-то из артельщиков, стоящих рядом, подал ему руку. Но умирающий затрепетал весь, силясь что-то сказать. Он указывал рукой в небо, а глазами на кольцо. И отец Павел понял: он снял с руки страдальца обручальное кольцо. По лицу умирающего пробежало что-то, подобное тени. Он стиснул медный крест на груди, из его глаз выкатились две слезы, крупные, как две жемчужины.
“Есть ли у него жена?” - спросил отец Павел, когда все кончилось. “Да, в деревне, с малыми детями, голодают, поди”, - ответил кто-то. “Так вот им кольцо!” - священник достал из кармана ассигнацию, только что полученную от артельщиков, завернул в нее кольцо и отдал товарищу покойного.
***
Проходя через кухню, я бросил задумчивый взгляд на самовар. Медный богатырь все кипел. Полымем пылало его гневное жерло. Клубом клубился пар, белым ключом бурлила вода...
Я вернулся к себе и долго рассматривал небольшое кольцо с камнями цвета незабудки. Его я хранил в платке и не расстался с моим сокровищем даже в самые голодные и лихие годы. От солдата, прибывшего на побывку в деревню, я узнал, что муж моей невесты погиб во время Зимней войны, защищая Финляндию. Дочь Храброва я больше не встречал и не слышал ничего о ее судьбе.
Начало: http://proza.ru/2007/05/28-25