ИЮНЬ.ГОСПОДИН КИЯ-ЛОЭКЕ. НАСТОЙКА.
В последнее время на Пегматине обострилась вооруженная борьба. Правительственные войска терпят одно поражение за другим. Повстанцы контролируют все большую территорию. Казимальское правительство принимает решительные меры, но они оказываются явно недостаточными. Недовольство политикой генерала Пегмачета в Казимале нарастает с каждым днем…
Подпольный боевой листок “Свободный голос Пегматины”
Гостиница в Бузуево – самом северном из больших городов Бивня, крупном порту и железнодорожном узле – была премерзкая, к тому же полная мух и тараканов. Первые днями зудели в воздушном пространстве поднаемной комнаты, показывая групповые фигуры высшего пилотажа. Виртуознейшей из них считалась посадка на лоб постояльца и взлет с него прежде, чем зенитное орудие ладони обрушится туда. Вторые же круглыми сутками сновали по всем горизонталям, вертикалям и диагоналям, образующим пространство номера, и очень любили попадать квартиранту в чай, на голову и за шиворот.
На этот раз их жертвой был… правильно, г-н Свистоплюшкин. Не следует проницательному читателю считать, что знакомый ему г-н являлся инсектофилом, или, по-гордевропски, amateur des insectes . Не будет также верным заключение, что этот г-н был amateur des hotels . Напротив, вышепоименованный г-н имел крайне отрицательное мнение как о том, так и о другом предмете. И хотя с гостиничными неудобствами за годы своих странствий по миру купец кое-как научился мириться, брезгливость перед насекомыми преодолеть так и не удалось. Поэтому и летнее время было не слишком ему мило. Не поддерживая любви к рифмованным словам, как было многократно отмечено на протяжении всей истории, Свистополюшкин не мог не признать правоту элегии основателя байканского стихоплетства господина Доскаэскова:
Любил бы лето я, мой друг, когда б
Не комары, мошка да тараканы,
Зудящих туча мух, крысиный штаб,
И осоцины мордами в стаканы.
Гений отца байканской словесности не мог быть оспорен и столетия спустя. Те же шесть категорий летних неприятностей докучали жителям Империи и ныне. Хотя, пожалуй, ныне уж и пять. Последняя, всё больше принадлежала истории. В этом была неоспоримая заслуга г-на Самогонича-младшего.
В своих многочисленных поездках как по империи, так и по свету, господин купец немало перевидал разнообразных корчм, постоялых дворов, комнат для странствующих и путешествующих, и тому прочих помещений. Конечно же, в большинстве ситуаций это были отнюдь не люксовые апартаменты. Но, честно признаться, гаже этой захудалой бузуевской комнатенки Свистоплюшкин встречал лишь однажды. Это было в Нюсиса-Угау, в городке Кюма-Саоу, куда судьба забросила нашего героя во время очередной проверки плантаций. Та странноприимная фанза отличалась от прочих огромным количеством клопов, селившихся под обоями и кидавшихся на постояльцев при всяком удобном случае, а таковых было предостаточно.
Да что уж тут поделаешь! В это время приходилось мириться со всем, и даже гордевропская фраза “je ne remetrai pas les pieds ” не могла помочь решить суть проблемы. Те гостиницы, что были получше, сабантуйные бригады отдали на откуп бузуям, трагикам и прочей черни, ибо, цитируя Самогонича, “только трудящиеся, а не эксплуататоры, могут достойно управлять народным имуществом”. Все прежние хозяева были изгнаны, на их место поставлены людишки, ни мамона не смыслившие в этом деле, зато отличавшиеся достойно-народным происхождением. Они устраивали в гостиницах фанзы-читальни, бузуйские уголки и залы для сабантуйных сборищ, а немногие отели, сохранившие свой изначальный профиль, находились в стадии медленного разложения.
Впрочем, это относилось и к любой другой сфере, за которую брались мозолистые руки сабантуйщиков. Осоцинов сейчас встретить на просторах Бивня было сложнее, чем призраки генерал-ефрейтора Увэсире и адмирала-по-разуму Пшакша, повешенных согласно приговора командующих союзных армий Гордевропии, Корридонии, Казимала и Бивня – дона Карлоса Гордевропо, дона Педро Лапотного, генерала Пегмачета и маршала Хрюкалова – в районе сельца Забегаловка (не той Забегаловки, что ныне Великое Баечниково зовется, а совсем другой, даже не в Бивне, и, по правде сказать, название его было вовсе не Забегаловка, а Забредаловка). Но надо отдать должное сабантуйным бригадам и лично Старшому Баечнику – действовали они умело и даже, можно сказать, не без изящества.
Взять, к примеру, контроль над прессой. Стаканий быстро сообразил, что тот, кто владеет информацией, владеет и ситуацией. Сообразно этому, “Правда Баечника” и “Истина Энциклопии” под чутким руководством министра прессы и пропаганды г-на Мухобойкина сами собой преобразовались в “Правду Самогонича” и “Истину Сабантуя”, а прочие крамольные издания, вроде “Байканского Рая”, были вскоре закрыты. Господа Редколесников и Пузочесов оказались выброшенными на улицу, и если первый еще кое-как перебивался своим громким именем да подпольным сочинением антисабантуйных памфлетов, за которые оппозиционеры подчас неплохо платили, то второй, нонконформист по натуре, выбрал судьбу свободного художника, ибо его талант, способности и возможности позволяли существовать безбедно. Что же касается молодого Очеркиркина, то история о нём умалчивает.
Да и другие господа, не менее известные на островах, попали в опалу. Скажем, госпожа Перепилкина постоянно подвергалась репрессиям со стороны дотошных ПУПСов УЖОРа. То и дело в ее банк приходили разномастные комиссии, проверяющие, шныряющие и просто гадостные личности. Они деловито рыскали по углам, совали носы во все возможные и невозможные щели, рылись в банковской документации, а поскольку найти какой-либо изъян или подвох у Перепилкиной было практически нереально, то искатели удалялись не солоно хлебавши, злобно позыркивая на хорошащююся мадам.
Господин же Бичеватенький и вовсе вошел в конфликт с властями. Его неадекватные выходки вконец достали братьев Самогоничей. Чашу терпения переполнил следующий случай. Будучи приглашенным на заседание Боярской Ассамблеи, боярин приперся туда в совершенно нетрезвом состоянии и начал исполнять танец живота на трибуне. При этом он восклицал: “Самогонич – это наше все! Так долой все это наше!” Спасла Бичеватенького от неминуемой расправы лишь депутатская неприкосновенность, которая была снята с него назавтра же после этой истории. Предусмотрительный хачинец к тому времени успел исчезнуть в неизвестном сабантуйщикам направлении (хорошо, впрочем, известном его землякам, ибо листовки за боярской подписью появлялись во градах и весях Империи практически ежедневно). Официально боярин был обвинен в подготовке мятежа с целью переворота для отделения Хачины от прочей территории Бивня, подстрекательстве населения страны к неповиновению законно избранному Старшому Баечнику, а также почему-то в котоложстве. Последнее обвинение было очевидно абсурдным, ибо котов Бичеватенький, равно как собак, крыс и скунсов, терпеть ненавидел. Он скорее бы спознался с последней замарашкой кукуевского рынка, нежели с котом. Правда, до этого господин никогда бы не опустился – красоток, желавших воспользоваться его мужеским достоинством, в Бивне было более чем достаточно.
Сложно отрицать тот факт, что гайки в Империи все туже закручивались. “Всеобщее равенство” на деле оборачивалось повальными погромами тех, кто жил хоть чуть-чуть лучше нищего. Купцы терпели от распоясавшихся бузуев постоянные унижения. Ну не могла чернь понять, что люди, умеющие своими руками и умом зарабатывать себе на жизнь, имеют больше, чем те, кто из году в год бездельничает, день ото дня бьет баклуши да кричит на сходках подобным себе об “экспроприации экспроприаторов”.
Меж тем торговля в Бивне все более замирала, промышленность все более останавливалась, сельское хозяйство все более чахло. Если еще в прошлом году страна полностью обеспечивала себя зерном, и даже вывозила его для нужд Нюсиа-Угау, Своясии, Чукочаки и (нелегально) Пегматины, то уже по результатам этого сева становилось ясно, что хлеба в стране вряд ли хватит и до конца зимы. А что удивительного? Как только сабантуйное правительство пришло к власти, бузуи стали у руля, так все, как один, кинулись распродавать народное добро, рассудив, что оно теперь “ихнее”, и делать с ним можно все, что угодно. Зерно всех сортов, еще даже и не собранное, мгновенно разлетелось “по фьючерсным контрактам” (“фью – и улетело”, как горько шутило население, не допущенное бузуями к дележке) незнамо куда, значительно обогатив новомодных сельских хозяйственников. Набив карманы, бузуйские нувориши скрылись из пределов империи, поминай их как звали. Тем же, кто не успел навариться на этой афере, осталось сосать лапу, как, впрочем, и 99 процентам населения страны.
И правильно! Правильно в том смысле, что проницательный читатель заметил излишнюю затянутость лирического отступления. Автор с ним вполне согласен. И не только он, но и господин Свистоплюшкин, вконец изнемогший от жары мух и тараканов в le chambre de luxe наидорожайшего отеля города Бузуево под гордым названием “Gueux” . Промаявшись с полсуток, купец решил-таки принять ванну. Открыв краны, он установил теплый поток и через некоторое время с наслаждением плюхнулся в пенную воду.
Но и в ванной комнате успокоения ему не было. Проще сказать, лишь только он расслабился в воде, как горячая струя сменилась холодной. Расслабившийся было купец тотчас досадливо сплюнул, вспоминая Мамона и его многочисленную родню, и стал ожесточенно вертеть вентили в надежде вернуть потерявшийся кипяток.
И тут в дверь номера постучали. «Половой, наверное, – подумал Свистоплюшкин, – башмаки почистил…» Накинув халат, он открыл дверь.
За ней стоял высокий светловолосый мужчина крепкого телосложения в сорочке и свободных брюках. Подбородок его пересекал косой шрам, ранее скрываемый рыжей бородой. Купец видел этого человека третий раз в жизни. Во время их первой встречи тот был одет в клетчатые штаны, ватник и говорил на саэкэ. На следующий раз одеждой его был пегматинский камуфляж, а языком – наречие островитян. Но как бы он ни выглядел, на каком бы языке ни общался и каким бы именем ни назывался, Свистоплюшкин узнал его мгновенно. Это был господин, некогда представившийся ему как Кия-Лоэке.
Купцу, конечно, было невдомек, что в гости к нему пожаловал знаменитый террорист, разыскиваемый полицией Казимала, Гордевропии, Корридонии, Своясии и еще полутора десятков стран за многочисленные убийства, диверсии, поджоги и потравы, народный герой пегматинского сопротивления по имени… Хотя настоящего имени этого человека не произносил никто, включая его самого, да и что в нём проку? Знаем же мы его вместе с господином Свистоплюшкиным как г-на Кия-Лоэке, так давайте же тем и удовлетворимся.
– Ну, значиться, здравствуй, кюяга Сифуи-Ситофу. Вот и свиделись, – хриплым голосом, но
на чистой байканице проговорил нежданный гость.
– Заходите, уважаемый Кия-Лоэке, – улыбнулся ему хозяин, внутренне холодея и очень сожалея, что нет под рукой огнестрельного, равно как и холодного, оружия
Пока купец закрывал дверь, посетитель задвинул шторы, отчего номер погрузился в полумрак, расположился за столиком и поставил на него какую-то бутыль.
– Прослышал я, кюяга, что ты в Бузуеве сейчас, вот и решил заглянуть на огонек. Проведать, значиться, дружка. А это тебе от меня. Презент, значиться, – махнул в сторону бутыли. – Тут у вас кюя-сацею достать негде, так что пришлось местную прихватить. Не пробовал?
На бутыли была надпись “Хреновка”. Свистоплюшкин её пивал лишь однажды, в гостях у господина Хреноплясова, который, собственно, данный напиток и выпускал, и с тех пор зарекся это делать когда-либо еще. Теперь же Кия-Лоэке поставил его перед сложным выбором: либо отказаться от угощения, рискуя обидеть гостя, что могло привести к последствиям непредсказуемым, либо нарушить зарок, что было равносильно клятвопреступлению.
Кия-Лоэке глядел на купца точно так же, как и в приснопамятный вечер в артели “Пух-Перо” – вроде бы безразлично, но вместе с тем испытующе. Свистоплюшкин, плюнув на все условности, полез в холодильник за продуктами. Звеневшие под люстрой мухи пустили слюнки в предвкушении сытного закусона.
Посетитель тем временем разлил хреновку по рюмкам. По комнате поплыл едкий запах хрена.
– Ну что, кюяга, за тебя и за встречу, значиться, нашу! – сказал посетитель.
Настойка оказалась еще более мерзкой, чем тогда у Хреноплясова. Она была горькой на вкус, вонючей на запах, теплой на ощупь – короче, хреновой во всех смыслах. Сделав несколько глотков нарзана и откусив помидор, господин Свистоплюшкин смог избавиться от мерзкого привкуса хрена, сковавшего язык.
– Итак, уважаемый Кия-Лоэке, – тогда произнес он. – Премного благодарен за то, что вспомнили обо мне. Позвольте теперь узнать, с какой такой целью?
– А ты, Сифуи-Ситофу, значиться, не думаешь, что просто так зашел, настоечки с тобой пригубить?
– Дорогой Кия-Лоэке, давайте не будем, понимаете ли. Мы же взрослые люди. Коли уж меня аж в Бузуеве нашли, то, видать, сильно нужен был…
– Прав ты, кюяга. – Лицо визитера внезапно посерьезнело, шрам принял красный оттенок. – С делом я к тебе пришел. Ну, давай еще по одной.
Купцу совершенно не хотелось хреноплясовского напитка, но желание узнать, что же за дело
привело к нему Кия-Лоэке, а также элементарная вежливость, где-то, может, замешанная и на страхе, не дала ему отказаться.
– Нет, наша коя-сацею лучше. Скажи, кюяга, ведь лучше, а? – спросил его после употребления псевдомусорщик.
Купец сказал и напомнил насчет дела. Гость опять посерьезнел:
– Сифуи-Ситофу, а ведь у тебя, значиться, должок передо мной. А должки отдавать нужно. Вот я и пришел за должком-то.
– Должок? Какой, понимаете ли, должок? – Свистоплюшкин был искренне озадачен.
– А ты и не помнишь? Нехорошо забывать, нехорошо, – гость вновь потянулся к бутылке. – Вот сейчас по третьей оприходуем, а ты пока вспоминай.
Купцу это начинало нравиться все меньше. Он попытался пресечь:
– Уважаемый господин Кия-Лоэке! Коли вы уж о делах говорить пришли, то давайте о них и говорить, а не алкогольные, знаете ли, напитки распивать, да еще так скоро.
– А ты, кюяга, не гоношись, – ухмыльнулся в ответ Кия-Лоэке. – Великий Баечник троицу любил, и нам тоже велел. Как тут у вас, в Бивне, говорят? “Баечник, Ояврик да Глеб Байканид – Троица Святая байкан сохранит”.
Насупротив энтаких гументов возражать было невмочь, и хозяин с некоторой долей обреченности принял унутрь третью хреновую рюмку.
Визитер меж тем, расположившись в глубоком кресле, взял валявшуюся рядом газету и как будто вознамерился её читать. Это была та самая “Правда Самогонича”, стародавняя “Правда Баечника”. Отпечатана она была на желтой рвущейся бумаге, напоминавшей пипифакс. Свистоплюшкин таких газет не читал. Он вообще старался не читать никаких газет, ибо от них, как было подмечено, сильно нарушается пищеварение. В самом деле, после прочтения той или иной заметки в байканской прессе, купца начинало заметно пучить, сильнее даже, чем от шампанского. Успокоить желудок несчастный мог лишь рюмочкой джина. Поэтому он использовал газеты исключительно функционально – заворачивал в них рыбу, вытирал помет бдечо или, в лучшем случае, ноги. Данный же экземпляр полиграфического искусства входил в номинальный сервис этой гостиницы (чудо, что еще такие малые услуги оказывались постояльцам) и был подстелен нашим господином на стол, дабы оградить тот от крошек.
Кия-Лоэке тем временем непрестанно хохотал, шурша листами.
– Не, кюяга, во, значиться, дают! Слыхал такое, а? Господин Самогонич приказал осоцинам в целях упорядочения учета и контроля поголовно зарегистрироваться в СТОСе. “Буде же не зарегистрированными, осоцины надлежат подлежать депортации (в скобках “высылке”) за пределы островной гряды, входящей в территорию, подконтрольную Старшому Баечнику Байковой Империи, Великой Очень, равно как и прочим местностям, подконтрольным вышеупомянутому Старшому Баечнику, либо зависимым от него, не исключая, но включая острова Петрурион и Нукерию”, – гнусаво процитировал он газету. – А ты, Сифуи-Ситофу, бывал на Петрурионе, или, часом, в Нукерии, а?
– Не бывал, да и что, знаете ли, там мне делать? Необитаемые острова, нежилые, скалы дикие. Людей нет, плантаций тоже не высадишь, одни бдечо, понимаете ли, верещат да гадят, – досадливо ответил купец.
Над крышей как раз пролетала огромная стая бдечо, мерзко цжоцзая, и многие из птиц гадили. Белесые капли попадали куда ни попадя, и, в частности, на подоконник гостиницы. К счастью, тот был занавешен шторами, и изнутри пакости видно не было.
– А еще, говоришь, кюяга, не был, – ухмыльнулся Кия-Лоэке. Шрам на его шее напрягся. – Откуда ж так подробно все знаешь, а, купец?
– Газетки, знаете ли, как вы, читаю, – стремясь уесть гостя, парировал Свистоплюшкин.
– Газетки это хорошо, это, значиться, правильно. В газетках много интересного вычитать можно. А в твоих газетках не пишут, что по указу Бутылия на Петрурионе и Нукерии сейчас ударными темпами строят ЛТП?
– Какие ещё ЛТП?
– Лагеря труда и профилактики.
– Впервые слышу. Что это ещё за лагеря такие? Для детей из «Юнсаба» отдыхать?
– Нет, кюяга, для осоцинов, а также прочих врагов режима. Может, и нам с тобой там тёплые местечки готовят. Будем, значиться, во славу нашей великой Империи гуано кайлами бить.
Купец начал нервничать (не то от беспардонного поведения гостя, не то от настойки).
– Не хочу я кайлами! Да вы что, уважаемый, чушь всякую несёте?! Давайте ближе к делу!– наконец не выдержал он.
Кия-Лоэке насмешливо зыркнул на него:
– Ну ты, кюяга, нетерпеливый. Не гоношись, сказано же тебе, охолонь. Сейчас до сути и доберемся.
В каждом жесте гостя, в каждом его движении чувствовались хозяйские замашки. Это купца раздражало.
– Господин хороший, может быть, вы, наконец, соблаговолите мне сообщить цель вашего визита? – стараясь быть как можно вежливее, проговорил он.
– Слыхал, кюяга, чего Мухобойкин нового придумал? – вместо ответа спросил Кия-Лоэке.
– Нет, – удивленно пробормотал Свистоплюшкин, – да и на кой мамон мне это надо?
– А он, значиться, новое оружие массового поражения Самогоничу предложил. Заливается территория водой, на дно асбест укладывается, чтобы изолировать. Дальше два провода в лужу эту втыкаются, и к динаме. Там электричество киловольт в порядочно включается. Все, что в лужу попало – намертво. Понял, кюяга?
– Понял, – ничего не понял купец. – Ну а я-то тут при чем?
– При том, что Стакашка эту идею Пегмачету продал. Он теперь так, значиться, с партизанами бороться будет.
Хозяин окончательно запутался. Рука машинально потянулась к хреновке, а в голове ни к селу, ни к городу, всплыли строки из древней народной басни “Дворник и поп”:
Я шел по дороге прошедшей зимой
И дворника встретил, сгребавшего снег.
Вокруг разносились спиртные пары.
Спросил я: “Что делаешь здесь ты, друг мой?”
А он мне: “Я чищу дорогу для всех,
Никто не упал чтоб до летней поры”
Откуда вдруг приплелся дворник, Свистоплюшкин понятия не имел. Приплелся, да и все. С этим дворником как-то были связаны образы двух бородатых господ (один – с окладистой, другой – клинышком), но все вкупе, включая и появление Кия-Лоэке, выглядело настолько нелепо, что четвертая рюмка хреновки пролетела почти незамеченной. Купец отпил ее половину, и в голове опять закружились басенные строфы:
Мораль в этой басне проста и бодра,
Ясна она дворнику, мне и попу.
Понятен тот смысл, несомненно, и вам:
Не надо сорить там, где нету ведра,
Не стоит метлой загораживать путь
И вредно красивые баять слова.
Посетитель же Свистоплюшкина сорить явно намеревался. Он смял “Правду Самогонича”, еще раз хохотнул (“Ну, кюяга, и дерьмо же у вас издают, а!”), и выбросил ее в прихожую. Там стояла корзина для бумаг, куда, очевидно, и намеревался попасть Кия-Лоэке, но это ему то ли не удалось, то ли он не дюже стремился. Как бы то ни было, остроуглый клубок газеты, поскакав по прихожей, успокоился в одном из ее углов. “Половой подберет”, – безразлично подумалось купцу.
А дворник и поп здесь причем? Ни при чем.
Они что-то вроде помёта бдечо.
– вызвал остаток хреновки из памяти финальные слова байки.
За окном, какнув, чжоцзнула жирная бдечо, вероятно, отставшая от стаи, а Кия-Лоэке вновь вперился в купца своим проницательным взглядом.
– Ну что, кюяга, вспомнил за должок?
– Да я ж вам, понимаете ли, вроде ничего не должен…
– Должен, должен, Сифуи-Ситофу, должен.
– И что же?
– Ты никогда не задумывался, что этот мир есть реальность, данная нам в ощущениях, а, кюяга?
В какой уж раз за сегодня купец был ошарашен. Переход от желтогазетных заметок и мухобойкинских изобретений к философским материям, просто и естественно возникший в речи террориста, был для него так же непостижим, как поэзия или искусство краснобаяния.
– Извините, уважаемый Кия-Лоэке, вы пришли со мной о судьбах бытия поговорить, или что-то я вас не пойму? – не выдержал Свистоплюшкин. – У меня ведь и свои дела важные есть. Не просто для развлечения в Бузуево приехал. А вы ходите вокруг да около, время мое отнимаете. И для чего вы тут занавески позанавешивали? Интим понаразвели, понимаете?!
Гость откинулся на спинку кресла. На лице его проступило выражение, как если бы Кия-Лоэке съел лимон, обильно посыпанный красным перцем.
– Эх, кюяга, кюяга… Наша жизнь так мимолетна, а мы в ней – лишь мотыльки, летящие на огонь одинокой свечки, чтобы, долетев, сгореть без остатка. К чему спешить? Ведь тьма неумолимо уходит морем вечным в неопределенность…
Это было уже совсем за гранью понимания купца. Представьте хоть на миг абсурдность ситуации: вас выдергивают из ванны, и человек, которого вы в последний раз видели мельком несколько месяцев назад и в тысяче километров отсюда, обычный мусорщик, самый что ни на есть бузуй, одним словом, за распитием хреновой настойки начинает рассказывать вам о бренности бытия, свечах каких-то, мотыльках… И самое неприятное – Свистоплюшкин никак не мог понять, издевается ли над ним незваный посетитель или говорит совершенно серьезно. Это-то в основном и задевало.
Меж тем мусорщик разлил остатки того, что было в бутылке, и, наконец, произнес давно ожидаемое:
– Ладно, кюяга, теперь пора и о деле. Хотя, значиться, мы о нем все время и говорили. Судьбы бытия, как ты выразился, действительно непознаваемы. Вот ты мог знать, Сифуи-Ситофу, когда на свалке коя-саякской заблудился, что меня с кюягой Мяу-Лофуу встретишь?
– Не мог, – честно признался купец.
– А я вот не мог знать, что этот Мяу-Лофуу такой гадиной окажется.
– То есть? – не понял собеседник.
– Ну, кинул он меня, значиться, кюяга, кинул он нас всех.
– Как это?
– Да так прямо, значиться, и кинул, на понятия. Когда ему поддержка была нужна, он с нами якшался, а как в правительство сабантуйное выбился – с нашей, между прочим, помощью, – так мы для него, видите ли уже никто. Сам сказал, когда я к нему пришел. Спрашиваю: “Кюяга, ну и где ж твои обещания?” А Мяу-Лофуу так, значиться, надменно: “У нас сейчас имеются более актуальные внешнеполитические проблемы, нежели статус вашей Пегматины”. Ах, скотина мамонова, думаю. Хотел его прямо там и завалить, да пожалел чего-то. Повернулся и вышел. Успеется, думаю, его еще завалить. И завалю. Ведь все равно жизнь – лишь обгорелый обрывок фотографии, который Великий Баечник сделал впопыхах и с тех пор ни разу к нему не прикасался…
Похоже, опять Кия-Лоэке повернуло на философию. Это подтверждало и легкое подрагивание рюмки в его руке. Доев последний помидор, он закончил:
– Так вот, значиться, кюяга, теперь ты вспомнил за должок?
Кюяга этого сделать так и не сумел, о чем прямо и доложил.
– А должок твой вот в чем, – гость наклонился к столу, приняв позу кучера. – Мы тебя тогда в фанзе от зверюги спасти спасли?
– Спасли.
– Приютить приютили?
– Приютили.
– Накормить да напоить коя-сацею напоили?
– Напоили.
– Вот ты у нас и в долгу. Так что, будь любезен, теперь и меня приюти.
– Где, здесь, что ли? – удивился купец.
– Да нет, конечно, – гость быстро откинулся назад. – У тебя же дом в Коя-Саякю есть. Там и поживу.
В окно влетела пуля, со звоном разбрызгав осколки стекла и проделав в тяжелой портьере аккуратно-круглое отверстие. Мусорщик бросился на пол, ухватив через стол купца за шею и стащив его за собой.
– Вот теперь, значиться, понял, зачем я шторы закрыл?
Свистоплюшкин, захваченный в буквальном смысле слова flagrant delit , промычал в смысле, что, да, понял.
Несколькими мгновениями позже, когда острота приключения понемногу сгладилась, то, что он лежал на полу бузуевской гостиницы в обнимку с рыжим мужиком, его уже не задевало.
– Не задело, Сифуи-Ситофу? – справился рыжий мужик.
– Да вроде нет, – поднялся на ноги Свистоплюшкин.
– Вот теперь вспомни, что я тебе раньше говорил. Вся наша жизнь – вереница событий и дней, и каждый из них может оказаться последним. Как сейчас, значиться. Поэтому живи каждый миг так, как будто это твой последний миг, чтобы не было мгновенно больно за бесцельно прожитые миги…
Купец слушал то, о чем говорил террорист, но никак не мог понять смысл. Вместо того ему вдруг пришло нелепое осознание, что собеседник неживой и работает даром, его слова – лишь трафарет шаблона кальки кем-то сказанного ранее, умнее и новее, а сам купец до сих пор сидит в той самой ванне и то ли спит, то ли галлюцинирует. Однако это наваждение тут же прошло.
– Но все же, уважаемый, – прервал Свистоплюшкин излияния собеседника, – чем я-то, понимаете ли, помочь вам могу?
– Да я ж тебе, кюяга, сказал уже. Или пуля все мозги вышибла? Ключи от хаты твоей заморской дай, позарез нужно. Поживу в Коя-Саякю чуток. Не боись, ничего не сворую. Через месячишко-другой слиняю.
Легкость, с которой посетитель соединял метафизические материи с банальной и даже приблатненной прозой, еще больше укрепляла купца в его догадке. “Да снится он мне, снится”, – и уже не удивился, когда на столе, откуда ни возьмись, появилась вторая бутылка хреноплясовского отгона, а номер гостиницы обернулся светлой лужайкой на берегу реки, из которой то и дело выпрыгивали тромбон-меч-рыбы.
– Ну как, кюяга, теперь понял насчет бренности бытия?
На Кия-Лоэке были розовые шорты. В них он неуловимо напоминал волка из какой-то сказки. Не хватало только дырки для хвоста. Данного предмета антуража у него не имелось, но Свистоплюшкин был настолько уверен, что он непременно должен существовать, что это произошло. Длинный серый хвост, похожий на плеть, появился за спиной мусорщика и сейчас он, поигрывая новоприобретением, ходил по лужайке взад и вперед, рассуждая:
– Итак, Сифуи-Ситофу, давай же поразмышляем о славе. Что слава? Ветхая заплата на ярком рубище певца…
Паскудные мухи по-прежнему нахально жужжали вверху. Свистоплюшкин не понимал, куда он в этом сне попал, кто вообще существо, выдающее себя за Кия-Лоэке, а также что значат слова, которые он продолжал произносить:
– …В конце концов, даже та пуля, что пролетела мимо нас, не более, чем бред безрассудного рассудка.
– Как так, знаете ли, бред? – опешил купец. – А ежели б попала да убила?
– Значит, ее рассудок был бы более безрассудным, чем твой, кюяга. Понял?
– Нет.
Существо, помахивая серым хвостом, с минуту подумало. Потом точно тем же движением, как раньше в комнате, откинулось назад. Правда, здесь кресла не было – спину мусорщика приняли кусты не то рододендрона, не то азалии.
– Эх, купец, купец… Ну до чего же ты бестолковый, кюяга. Смотри сюда. Камень видишь?
Говоривший показал на небольшой округлый голыш, лежавший метрах в полутора от него.
– Вижу.
– Так вот, весь наш мир, быть может, заключается в этом голыше. А, быть может, и нет. Ключики-то отдай.
Свистоплюшкин, повинуясь мгновенному помутнению рассудка, достал из кармана ключи от дома в Нюсиса-Угау и протянул их Кия-Лоэке. Они исчезли вместе с кюягой, будто и не было.
Была гостиничная ванна, в которую хлестал кипяток. Был купец, который лежал в ней, совершенно обалдевший от пережитого и не могущий понять, действительно ли к нему в гости приходил Кия-Лоэке, или это он придремал в ванне. Была муха, назойливо жужжащая над головой. Мелькнуло какое-то воспоминание о дворнике и попе, но оно было совсем нечетким. Купец, изрядно ожегшись, выскочил из ванной, схватил махровое полотенце и яростно принялся им растираться.
И тут в дверь номера постучали.
Продолжение:http://proza.ru/2007/11/09/473