Вивисекция
----------------------------------------------------
"...моя мать верила в закон возмездия. Никакой подлый, бесчеловечный или коварный поступок, говорила она, не остается не отмщенным. Рано или поздно, но возмездие придет."
Константин Паустовский, "Повесть о жизни"
-----------------------------------------------------
В юности у меня был друг. Теперь в это, конечно, трудно поверить, но в те годы я был еще вовсю веселый мизантроп и гордился друзьями. Коля Головинский, или Голова, как мы его называли, верховодил в нашей школе, а я жил с ним в одном дворе и мы с детства дружили.
Талантливые люди обычно талантливы во всем. Когда б не ранняя смерть – Коля погиб на испытаниях не дожив до тридцати – я думаю о нем бы знала вся страна. Да не я один, у нас никто не сомневался, что Коля себя покажет.
Мы учились в школе с математическим уклоном, не крутым, но все-таки, и Коля, никогда не готовясь, дробил задачки на раз, как сопатки в боях с косогорцами. Еще, он хорошо видел поле, умел подержать мяч, а штрафные бил пушечные. Правда, дальше района в футболе мы не прошли. Зато, когда на последней секунде зависнув в прыжке, он уложил мяч с угла в кольцо, как яичко, и мы взяли город по баскетболу, директор простил ему все прошлые и будущие прогулы. Если вам того мало, добавлю, что Коля писал стихи. Ну, правда, кто их не пишет. Но Коля писал стихи глубокие, философские. Уже после его смерти во времена перестройки Колина поэма «Разделенная любовь» получила Гран-при на Первом Всесоюзном Слете Лесбийской Мысли. В этой поэме Гипербола-Познание влюбляется в Истину-Ассимптоту, но, само собой, слиться они не смогли. «За философское осмысление женского начала математических функций» - записало жюри в своем решении. Коля прыгал бы от радости: он любил женское начало.
Колины словечки ходили у нас, как пословицы. «Поливай фикусы», - напутствовал Коля, прощаясь. Когда повысили цены на золото, Коля, росший без отца, раздумчиво заметил: - «Что ж, придётся покупать золота меньше». «Всё знают только все», - любил повторять он, когда речь заходила о разных исторических «открытиях».
Как сейчас помню жаркий майский день, когда он убеждал меня прогулять годовую контрольную. Мы шли вниз по школьным лестницам, здороваясь на ходу с учителями. Коля обычно приходил заранее, до уроков, чтоб перехватить наших ребят и не дать им застрять на занятиях.
- Костя, - как всегда внушительно гудел мой друг, - ты посмотри какой день разгорается! Что ты тут забыл?
- Но Коля, мы уже встретили всех учителей. Что же мы скажем?
- Мы скажем, что у тебя заболела голова и мы пошли к врачу.
- Но у меня не болит голова.
Коля не ожидал от меня такого упрямого тупоумия. Он развернулся, выпучив свои цыганские глаза.
- Костя, у тебя болит голова, но ты об этом не знаешь.
С тех пор я слышал эту фразу, затрепанную и переиначенную, тысячи раз. Не далее как вчера ретивый зазывала кричал по телевизору: «Вы думаете у вас нет термитов? У вас есть термиты, но вы об этом не знаете!».
***
Кто-то сболтнул, что под Батурином поллитра самогона по полтиннику, а лещей руками ловят, и мы собрались автостопом в Батурин.
Самогон я не пил и рыбу не ловил, но все наши авторитеты загорелись.
- Ты что, самогон полтинник! – горячился Коля, напрочь отметая мою слабую попытку переменить маршрут на Черкащину. В прошлом году мы ходили на Корсунь, где на сельских базарах «гарни люды» могли набросить добрячий шмат сала «на довисок», а сладкие черные вишни гроздились вдоль дороги, как в сказках.
- Что? Корсунь? Там самогон по рублю. И рыба - йок. Нет, мы там уже были, - огрызнулся Коля.
Я не рискнул раскалять его, хотя мне было наплевать и на самогон, и на рыбу. Впрочем, по большому счету, Голова, конечно, был прав. Мы вступали во взрослую жизнь, где умение мужчины пить самогон ценилось даже выше, чем ныне астрология, не говоря о школярском занудстве физических трактатов с менделеевскими таблицами и законами Бойля-Мариота. Это у дикарей юноши готовились выживать в джунглях и покорять женщин зверскими рожами. А в цивилизованной стране, где жили мы с Колей, мужчина должен был уметь пить водку, болеть за «Динамо» и с достоинством давать и брать взятки. За «Динамо» мы уже болели и пора было к самогону привыкать.
- Слушай, Костя, ты знаешь, что мы с Нинкой, - и Коля показал, что они делают с Нинкой, - но ее не пустят без Оли, а к Олиным предкам я не ходок. Там нужен мальчик из хорошей семьи. Забей это дело.
Про Нинку я не знал, но вида не подал. У нас не принято было удивляться и спрашивать. А Оля мне не нравилась. Плоская, с кудряшками, морщит носик и какая-то ломкая, перекрученная. Девочка на шаре. Я таких не любил. Но я слишком боготворил Колю, чтоб отказаться. Ведь именно такими делами и проверяется дружба.
***
Мы вошли в парадное, где у входа сидел швейцар. По лестницам, как в музее, спускались ковры. Не успели мы с Олей закрыть двери, как меня облаяла маленькая визгливая собаченка. Впрочем, я даже обрадовался этой шавке: она спасла нас от обычного шутовства дверных приветствий. Мы прошли в гостиную с абстрактными картинками в модных тонких рамках. На столиках - вазы с цветами, а по углам те самые фикусы в кадках, которые Коля так настойчиво советовал поливать. На улице, где росли мы с Колей, никто не поливал фикусы. В наших тесных жилищах не было места фикусам, а во дворе даже трава не росла – асфальт да булыжники. Да высокий заводской забор, на котором безымянный моралист строго наказывал черным по желтому: «х*й, пиз*а – читать нельзя!». Мы с Колей жили во дворе страны, которая ушла далеко вперед по сравнению с 1913 годом, а Олино жилье застряло. Продвинутым академикам и партийным боссам с их любимыми артистами и писателями разрешалось застревать в старом быте.
На кушетке, облокотясь на изголовье и забросив ногу на ногу, раскинулась Олина мама, Муза Петровна. К ней прилепилась та самая шавка, что так яростно заходилась в коридоре у входа. Короткий халат бесстыдно задирался на крутых коленях Музы Петровны, щедро обнажая крепко сбитые ляжки. Наши женщины прикрывали колени, и я не ожидал увидеть в Олином доме столь высоко задранную эмансипацию.
Муза Петровна приступила к распроссам о целях нашего похода, о маршруте, о нашей команде, о моих родителях, - весь обычный набор, который принято задавать, чтоб обмануть себя, когда хочешь избавиться на неделю от дочки. Я заготовил, конечно, легенду, но врать складно не мог – мне почему-то показалось, что у Музы Петровны внизу под халатом ничего нет. Я запинался, терял нить, краснел, переспрашивал, и даже пытался подпереть щеки руками, но все даром – глаза пагубно лезли в щель. Все-таки, кое-как мне удалось рассказать, что мы идем автостопом, то есть на халяву, что это уже не первый наш поход, что все наши мальчики из одной школы, а девочки знают друг друга, и что мы будем звонить из каждого сельпо по дороге.
В дверях появился Геннадий Николаевич, Олин отец. Оля когда-то намекала, что ее папа постарше наших родителей, но Геннадий Николаевич был не просто постарше: Муза Петровна вполне ему в дочки годилась.
- Смотри, папа, какого Олька мальчика привела. Они хотят украсть ее на неделю в поход на Чернигов. Костя тут расписывал мне какие там все таланты. Особенно их командир, Голова, кажется.
- Восхищение сильными – удел слабых, - громко буркнул Геннадий Николаевич.
Похоже, он даже не думал меня обидеть. Это выскочило из него само собой. Геннадий Николаевич, я полагаю, не привык таить свои мысли, пусть и грубые. Врачи утверждают, что грубая откровенность полезна для психики, снижает холестерол, понижает давление и, в конечном счете, продлевает жизнь. Для тех, кто может позволить, конечно. Геннадий Николаевич мог. Будучи академиком в физинституте, он привык думать, что продукты его мозговой деятельности должны быть обнародованы просто в силу того, что это его мысли. К его сожалению, Эккерман за ним не записывал, хотя тут он мог ошибаться, если б сверился в органах.
- Папа, Костя призер кучи олимпиад и мастер по шахматам, - вступилась Оля.
- Я бы отпустила Ольку, - продолжала Муза Петровна. – Пусть подышит кизяками и кондёр похлебает. Но знаешь что? Мне кажется, что Костю волнуют мои колени гораздо больше похода. Он все глаза проглядел. Как тебе это нравится? – вопросила Муза Петровна с капризной игривостью.
- Как это волнуют? Да как он смеет! Твои колени не волнуют, твои колени возбуждают! – воскликнул Геннадий Николаевич с пафосом провинциального актера из старых фильмов.
Я запылал кумачем, а мои уши испускали протуберанцы.
Олька прыснула. Она всю беседу хихикала. Я не мог понять, чего она щерится, и решил, что боится - не пустят. Олька заразилась нашими походными байками и мечтала сама испытать. А заодно, наверно, сбежать из дома.
- О, я вижу они сговорились. Костя, женщины страшно хитры. Они в заговоре, они правят миром. И знаешь как? У них всегда на руках главный козырь – слабость. В последний миг они бросают его на кон – и мы, мужики, сдаемся, - выдал спич Геннадий Николаевич.
Артист в нем не умер. И вообще, трудно было поверить, что Муза Петровна, с ее широкими кисельными берегами, нуждалась в каких-то еще козырях, тем более слабости.
Я уже думал, что мои мучения позади и пора отступать с победой, когда Геннадий Николаевич присел за стол и, бросив на меня мимолетный колкий взгляд, смастерил улыбку и, как бы читая мои мысли, продолжил:
- Я вижу Костя, что ты уже вполне сыт нашим обществом и только ждешь, чтоб откланяться. Но надо и нас понять. Это первый раз, что Оля спать дома не будет. – Помолчал. Опять сморщился. - Скажи-ка мне, друг Костя, как ты поступишь, если идет поезд, а на путях трое рабочих, а на другой ветке – двое. Ты переведешь стрелку на двоих?
Я ожидал что угодно, только не идиотских психо-тестов, и очутился с рожей радостного непонимания.
- Если остановить поезд нельзя, то, пожалуй, переведу, - ответил я, подозревая, но не видя подвоха.
Геннадий Николаевич воодушевился.
- А если ты стоишь на мосту и видишь, что поезд убьет двух рабочих, но, чтоб остановить поезд, надо прохожего с моста сбросить, ты, Костя, столкнешь одного прохожего, чтоб спасти двух рабочих?
- Н-н-нет. Я бы не смог столкнуть прохожего.
- Но ведь только что ты согласился убить двух человек, чтоб спасти трех, почему же тебе не убить одного, чтоб спасти двух? – едко засмеялся академик.
Я тупо молчал. В самом деле, он прав, у меня нет логики, но я точно знал, что не могу толкнуть человека на смерть.
- Ну, хорошо, мы не возражаем, пусть Оля идет в поход, - заключил он нашу беседу.
В коридоре я услышал как Геннадий Николаевич в своей обычной манере, ничуть не понижая голос, просвещал Музу Петровну: «Костя вполне надежный и абсолютно рядовой товарищ. Абсолютно рядовой», - подвел он итог.
***
Тоже мне, психо-физик, - фыркнул Коля, когда я рассказал ему о посещении Олькиной семьи. - А поставь на рельсы его дочь, а с другой стороны хоть тысячу рабочих и он не задумываясь повернет стрелки на рабочих, а с моста столкнет и детей и беременных. Терпеть ненавижу! - разозлился Коля.
Мы с Колей выросли в хижинах и оба ненавидели их, успешных царедворцев. Я и сейчас ненавижу.
***
О Руская земле! уже за шеломянемъ еси! Мы шли битым шляхом, где когда-то шагали полки князя Игоря, а потом монголы, литовцы, шляхта, Мазепа, Меньшиков... Здесь, в этих местах «шановни громадяны» встречали немцев хлебом-солью в 41 и здесь же партизанил Ковпак. Вот по какой земле мы шагали! Но мы, конечно, об этом не думали. Мы брели мимо скудных хуторов, хилых амбаров, косых заборов и забурьяненных картофельных полей. Ни веселых черкасских хат, ни придорожных даровых ягод мы не встречали. Все было темней и угрюмей, и пахло Русью.
Наши авторитеты ошиблись: не учли глубокую религиозность тамошних селян, а батуринцы как раз копили спиртное к «храму». Продавали самогон только последние безбожники и то по полтора рубля за бутылку. Да еще такую сивуху, что мне в жизни болше не доводилось пить такой зелени. Ну, на то они и безбожники.
***
Не успели мы поставить палатки, как начался дождь. Дождь мы не планировали. Мы вообще не слишком заботились планами – вырваться на свободу, а там – прорвемся. И вот – дождь. Скучный, мелкий, липкий. Палатки промокли, одежда не сохла, но обиднее всего – мы лишились ритуала тушения костра. Мочиться на затухающий костер – это чуть ли не главное мужское удовольствие таких походов. Зажав носы, мы выпили вонючее пойло, назло себе и всему миру прогорланили «броня крепка и танки наши быстры» и разбрелись по палаткам укладываться в мокрой одежде, надеясь на лучший день.
Мы с Колей курили в нашей большой палатке, которая досталась Коле от старшего брата, сидевшего за разбой. Наконец, как только шумы улеглись, Коля поднял меня: «Пошли!». Нинка с Олей тоже не спали. Коля увлек Нинку в нашу палатку, а я остался с Олей вдвоем.
Я уже говорил, что Оля не была в моем вкусе. В ней не было женскости. От Нинки за версту сукой тянуло, а от Оли никакой тяги не было, будто не дочь своей мамы. Мне стало очень-очень скучно. До тошноты. Мы говорили о чем-то, а это донельзя глупо - трепаться с женщиной наедине ночью в палатке. Я понимал, что если пробовать, то надо очень грубо – чтоб сбить насмешку, но не мог рискнуть. А ее именно грубо надо было. И я ушел справлять обряд тушения костра. Один. Ночью. Под дождем.
***
Утром было ещё скучней, чем вчера. Ребят мутило от вонючей зеленой сивухи. Потребили на опохмел, говоря Колиными словами, и стало совсем худо. Мы слонялись вокруг не подымая глаз. Сгребали хворост, разжигали костер, рубили ветки, делали озабоченный вид и все время искали Колю. Без Коли мы не сцеплялись, рассыпались, как шестерни без оси. А Коля с утра исчез, даже Нинка не знала где он.
Наконец, он замаячил на тропинке от речки, но не с рыбой, а со зверьком на крючке. Наши оживились. Коля сиял. На веревке болтался суслик. До сих пор не догадываюсь: то ли Коля поймал его в капкан, а затем насадил, то ли суслик сам зацепился.
- Что ты собираешься делать? – подбежала Оля, предвкушая зарождение новой походной байки.
- Вивисекцию! - как давно обдуманное рубанул Коля.
- Вивисекцию? Ты что будешь резать его? – ужаснулся я.
- Конечно! Ты ж небось никогда не видел живых органов. Зоологию по книжкам учил. А здесь лабораторная работа: ви-ви-секция.
- Ты что, Коля! Отпусти его! – закричал я.
- Как же, отпусти! Тебе, конечно, наплевать на селян. Ты ж хлеб не жнешь и не сеешь. А знаешь, что один суслик за лето съедает 6 кило зерна, да в норах на зиму прячет аж 20!
Я не нашелся, что ответить. Знал, конечно, что суслик враг полей и вредитель посевов, и что уничтожать грызунов надо, но зарезать его я б не смог.
Коля достал бритву и приступил к операции. Оля с Нинкой взялись держать. Остальные сгрудились.
Признаюсь, я слаб до крови. И хоть в драках с косогорцами у меня сломаны обе руки, я все равно не могу смотреть на кровь, даже когда просто берут из вены. Ну не могу – и все. Обморок.
Я шел по лесу, паутина цепляла меня, царапали ветки, и тут я подумал, что если б деревья росли по воле академиков, то они бы все были круглые. Как столбы. Никаких веток – столбы и все. Человек растил бы столбы для фонарей и вышек. Странные мысли, конечно. Видимо, начинался жар.
Мы сушили одежду на себе, и я, наверно, простудился. К вечеру температура пошла круче. А ребята как раз где-то прибрали байдарки и собрались плыть на веслах. Мне это было невмочь. Не хотелось быть обузой, держать всю команду, и я решил вернуться домой.
Понимаю, что нехорошо получилось. Вроде сбежал. Да, пожалуй, сбежал. Хотя, температура и вправду была высокой, и идти я не мог, и обузой быть не хотел – все так. Но есть правда – и правда. И, если честно перед собой - я сбежал.
***
Мы остались друзьями. Встречались, дурачились, горланили песни. Но кошка перебежала. В походы больше не ходили, разъехались. Однажды, лет через десять, я тогда жил в Сибири, раздался звонок среди ночи. «Слушай, мы тут сидим с ребятами, пешеводный поход вспоминаем, «группу центр», «броня крепка» спели, «Одесский порт» тоже, «легендарный Севастополь» собрались, но никто начало не помнит. Я говорю ребятам - надо Костю спросить, Костя знает», - услышал я знакомый бас Коли. «Ты лети крылатый ветер...», - сходу выдал я, будто мы сидим рядом, как когда-то, я справа от Коли, и мы выпиваем, и шутим, и смеемся, и все - впереди. Он рассмеялся довольный. «Я ж говорил, Костя - это человек!». Мне показалось, что он еще что-то хочет сказать. Даже послышалось - «вивисекция». Но он замолчал. Надолго. Пошли гудки.
***
Я вспоминаю то время, а никого из моих друзей уже нет. Они все ушли рано, слишком рано. Я остался один, кто помнит ту вивисекцию. Последний свидетель. Или соучастник. Не знаю. Никого не осталось. Никого.