Меня разбудила муха, надоедливо гудящая у окна. Открыв глаза, я ещё некоторое время наблюдаю, как она, ударившись в стекло, сваливается вниз, трясёт крыльями, отлетает и вновь тупо бьется в стекло. Какая глупая. Но мне становится жаль муху. Я соскакиваю с кровати, добегаю до окна и распахиваю обе створки.
- Лети, глупая муха!
Сегодня я особенно великодушна и готова подарить свободу даже бедному фикусу, которого затолкали в кадку. Я бы его пересадила в сад, как бабушкину герань, но мне и за герань попало. И фикус я, пожалуй, с места не сдвину. Кадка огромная, но цветку в ней всё равно тесно. Похожие на червяков корни пробили её в нескольких местах и висят на свободе.
Свобода! Вот почему я сегодня ощущаю такой восторг. Сегодня я тоже совершенно свободна. Ещё до солнышка бабушка с дедом уехали на огороды полоть картошку. Картошки они насадили «на всех», а «всех» - это целых четыре семьи и восемнадцать ртов.
Значит, полоть они опять будут почти до самого вечера. Почти до самого вечера - свобода! Она мне очень нужна. Сразу за бабушкиным посёлком начинается степь, но ходить туда мне бабушка не позволяет, и я убегаю только тогда, когда мне удается, где нытьём, где хитростью, выпросить разрешение. Сегодня я пойду в степь!
Быстро умывшись, и, завязав непослушные волосы в хвостик, бегу к столу под яблоней, где бабушка оставила мне завтрак. Но первое, что я вижу, добежав до стола, - листок белой бумаги, на котором печатными буквами написано самое ужасное послание, которое я читала за шесть лет своей жизни!
"Ешь пирожки, яйца и молоко в погребке. Не вздумай уйти в степь! Накажу!"
Я чуть не плачу. Ну почему эта бабушка вечно всё портит!?
Не вздумай! Легко сказать. А если я вздумала ещё раньше, чем прочитала эту записку!? Если я уже с самого вечера вздумала, и еле дождалась утра! И зачем бабушка пишет эти дурацкие записки!? И почему ветер не унёс ее со стола!? Ветер… Точно, ветер! Он ведь вполне мог ее сдуть на землю, а с земли ее вполне мог схватить Растрёпка. Он все хватает и жует. Мог и записку сжевать. Даже сейчас ветер может подуть и, раз, унести эту бумажку. Но ветра, как назло, нет, и солнышко уже выкатилось довольно высоко. Скоро совсем жарко станет. Нет, ждать мне некогда. Я дую на записку и помогаю руками: машу над ней изо всех сил. Ветер получается замечательный. Соскользнув со стола, листочек плавно опускается на землю. Где же Растрёпка? Ага! Вон он опять в тенёчке спит.
- Растрёпка, Растрёпка! - зову я сладеньким голосом, - Смотри, ой, что это?
Я легонько поддеваю носком сандаля бумажку и она, сделав сальто, опять опускается на землю. Растрёпка, приподняв голову, и шевельнув ушами, лениво переворачивается на другой бок, совершенно не заинтересовавшись моими манипуляциями.
- Какой ты противный, Растрёпка, - сержусь я, - вчера так сразу утащил мою закладку, не успела уронить, а сейчас тебя, как человека, просят! Ну, что тебе стоит?
Но Растрёпка уже мирно посапывает.
Подбежав, я хватаю его за передние лапы и подтаскиваю к столу, прямо носом к записке.
- Ну! - уже сердито требую я, - Грызи, тебе говорят!
Растрёпка укладывается рядом, кладёт на лапы заспанную морду и обиженно смотрит на меня круглыми глазами. Нет, видно, от него ничего не добьёшься, хоть сама грызи! А что! Что я хуже Растрёпки? Откуда бабушка узнает, что это я пожевала? У Растрёпки просто нет аппетита, а то бы он её точно сжевал. Подняв с земли записку, засовываю её в рот и добросовестно пережёвываю не вкусную, сухую бумагу.
Вытащив, остаюсь совершенно довольна результатом: ещё лучше, чем у Растрёпки получилось. Бросаю комочек на землю и уже собираюсь бежать, но неожиданно щенок соскакивает, и бывшая записка исчезает у него в пасти.
- Эй, - кричу я, - отдай! Ты проглотишь, и бабушка мне не поверит!
Но Растрёпка трясет головой, ловко уворачиваясь от моих рук. Приходится зажать его между коленями. Кое-как разжав челюсти, пальцем вытаскиваю совершенно бесформенный мокрый комок.
Как же быть? Если я положу опять на землю, этот противный пёс снова его схватит. А я положу на стол. О том, как я объясню бабушке, что пережёванная Растрёпкой записка лежит на столе, мне уже думать некогда. Осторожно кладу на краешек стола то, что теперь просто не имеет названия. Вытерев руку о подол платья, выскакиваю за калитку. В степь! Но ноги не несут меня в степь, они топчутся за калиткой, а то, что называется совестью, безжалостно обзывает меня врушей. Да, получается, что я вруша. Я обману бабушку. А обманывать нехорошо. Возвращаюсь. Беру карандаш и пишу на полях дедушкиной газеты.
«Бабушка, мы с Растрёпкой пожевали твою записку, чтобы ты подумала, что я её не читала. Я пошла в степь. А потом ты меня накажешь сразу за всё».
Кладу карандаш и теперь уже, точно с чистой совестью, выскакиваю за калитку.
Шорт лист международного конкурса "Литературная Вена", 2011 год.
http://proza.ru/2012/12/13/987