«Всё было бы хорошо, если бы однажды эта жизнь не началась снова».
Сергей Пузанов, русский художник
В первых числах июля начался долгожданный отпуск. Но вместе с первым облегчением он принес какую-то подвешенность, даже растерянность. Ехать некуда, делать нечего. Жена с детьми две недели назад отправлены к теще в Кисловодск, квартирные вопросы, решение которых растянулось уже почти на год, не позволяли уехать далеко и надолго. На старой квартире вещи упакованы, в голых комнатах стоят запечатанные коробки с книгами, на полу валяются старые ненужные квитанции; новой квартиры пока нет… Заняться совершенно нечем.
Вместе с тем чувствовалось, что обстановку сменить необходимо - иначе от накопившегося за год напряжения голова может лопнуть, как сваренное вкрутую яйцо.
Была возможность уехать не очень далеко, но в глушь – у знакомого художника имелся дом в заброшенной деревне на границе с Вологодчиной. Название деревни – Сорзуй - с трудом удалось выяснить у местных аборигенов.
Хозяин дома Сергей Пузанов – личность в большой степени оригинальная. С ним впервые я встретился году так в девяностом. Меня привел к нему приятель. Пузанов тогда жил в городе и сидел в своей однокомнатной квартире, в которой за неуплату было отключено все: вода, электричество, газ. Бетонные стены без обоев и полное отсутствие мебели. Точнее, из мебели присутствовал только один предмет: письменный стол, подобранный на свалке.
Дневной свет не проникал в окна, плотно заклеенные черной бумагой. На столе горела спиртовка необычной конструкции. Пламя её разбрасывало кривые тени по ноздреватому, как сыр, бетону.
Странность квартиры подчеркивал хозяин. В подобной обстановке логично было бы встретить опустившегося человека, забулдыгу и пьяницу... Но за колченогим столом сидел интеллектуал-мистик, возложивший длинные персты живописца на блестящую лысину. Сквозь очки в толстой оправе смотрели глаза оракула и провидца. На худощавой груди лежала окладистая борода.
На столе расположилась толстая пачка бумаги: «Второе кольцо силы» Кастанеды в машинописном нелегальном издании. Пузанов переписывал текст от руки, добавляя на широких полях собственные подробные комментарии.
Было ясно, что крайняя скудность обстановки – следствие не пьянства и лени, а некая внутренняя практика, аскетизм, возведенный в жизненный принцип.
Единственным украшением квартиры был нарисованный на стене абсолютно черный круг - огромный, идеально ровный. Вероятно, он символизировал нечто, но что – я не знал. Спросить же было как-то неудобно - я и без того чувствовал себя довольно глупо. Не обращая на меня особого внимания, Пузанов завел с приятелем беседу, смысл которой постоянно ускользал от меня, несмотря на все усилия его уловить.
Вскоре стало ясно: попытки понять речи Пузанова – занятие гиблое, по крайней мере для меня. Мистический винегрет, метафизическая окрошка без связи и смысла – такими тогда предстали мне его речи. Через два часа я покинул Пузанова, унося в голове полнейшую сумятицу.
Выходя, краем глаза я успел прочесть один из комментариев на полях рукописи: «Смотри подарок дона Хуана С. А. Пузанову»…
Наше знакомство надолго прервалось. Иногда я видел у знакомых его картины - странные полотна, чем-то напоминавшие звуковое сопровождение к спектаклям театра Кабуки. Творения зачастую написаны были на фанерках, досках, отодранных неизвестно откуда – вихри и потоки энергии, многократно закрученные, сплетались в пейзажи завораживающей красоты.
Спустя двенадцать лет после первой встречи наши орбиты снова пересеклись. Пузанов тогда «работал» по очереди со всеми моими знакомыми - писал их портреты. В некий момент, когда траектории светил и хрональные пунктиры скрестились в одной точке, Пузанов появился в моем доме.
И мы начали работать.
«Работать» для Пузанова не означало просто писать портрет. Это был магический акт, в котором живопись была только рычагом, катализатором, пружиной пуска.
Для начала Пузанов напускал страху на предполагаемых участников. Предупреждал, что будут начаты процессы, которые могут кардинально развернуть их жизнь. Что ничего нельзя будет уже исправить, и даже он, Пузанов, не в силах будет остановить силы, инициированные в результате создания картины. И нужно трижды подумать, прежде чем решить – оставаться и дальше в своей тихой, безопасной заводи, либо пускаться в Неизведанное с помощью могучей творческой энергии Пузанова.
Самые слабые отпадали уже на этом этапе. Те, кто сохранял присутствие духа и соглашался писать портрет после таких предисловий, вовлекались в дальнейшее сложное действо.
Пузанов вникал в обстоятельства жизни героев задуманного творения, искал какие-то странные взаимосвязи между совершенно чуждыми на первый взгляд событиями, людьми, предметами; увязывал все это воедино, образуя причудливые схемы, центром которых были его будущие полотна. Таскал и заставлял читать какие-то книжки - опять же, снабженные своими комментариями на полях (при этом сама книга, как правило, была гораздо понятнее его комментариев).
Наводнял дом предметами, нередко довольно любопытными: к примеру, однажды притащил шкатулку, весьма художественно выполненную, с запертым в ней кованым наконечником стрелы явно древнего происхождения. В другой раз как-то осенью принес пучок сухих колосьев и тоном, не терпящим возражений, велел обмолотить их и посеять озимые за городом в строго указанном месте; весной следовало собрать урожай и испечь хлеб, дегустация которого планировалась одновременно с презентацией нашего семейного портрета. Я ответил, что всему есть пределы и хлеборобством заниматься не намерен даже в интересах высокого искусства и любых метафизических идей. Пузанов был крайне раздосадован, долго издевался над моей недальновидностью, язвил, испробовал все свои приемы от высокомерных поучений до расплывчатых угроз и в конце концов собрался сеять сам, потребовав лопату. Последняя была ему немедленно выдана и Пузанов удалился с глухим ворчанием – дескать, «никто не хочет работать и ему приходится делать всё и за всех».
Нередко являлся с пачкой картин, объясняя, что они «пока должны побыть здесь». Картины развешивались по стенам, а со временем снова куда-то исчезали…
Разумеется, всю эту циркуляцию магических предметов Пузанов снабжал изрядной долей словесного дурманящего тумана, который напускался во время долгих посиделок за чаем.
В городе уже тогда Пузанов завоевал репутацию местного оракула. Правда, его предсказания всегда были настолько расплывчаты, что углядеть в них можно было всё, что угодно. Но извечная людская жажда узреть грядущее, а еще лучше – повлиять на него, всегда были той беспроигрышной картой, на которую ставил Пузанов.
Я же со временем выработал иммунитет к его речам и по большей части не придавал им большого значения. Пузанов интересовал меня как личность: абсолютно оторванный от быта, реальности, практической жизни социальный маргинал с необычайно богатым внутренним миром; яркий, самобытный художник, наделенный способностью транслировать то, что происходит в неведомой глубине человеческих душ. Он делал это интуитивно, неосознанно, но в то же время - удивительно точно.
При этом общественные акты Пузанова приобретали порой довольно комический характер. Будучи связанным с кругами в основном подпольно-творческими, среди которых было много самодеятельных музыкантов, он пытался как-то утвердиться на этом поле и, хотя музыкальными талантами наделен не был, периодически проводил странные акустические перфомансы. В результате одного из них родилась фраза, ставшая лозунгом сезона: «Я отписываюсь!».
Дело было на закате советской эпохи. Пузанов явился в горком (тогда еще) и заявил слегка оторопевшему комсомольскому инструктору Диме Скарге:
- Я лидер рок-группы. Вы должны предоставить нам место для репетиций и аппаратуру.
Лысеющий Дима, без труда различив сильнейшее алкогольное амбре и явный налет безумия в глазах лидера, пустил в ход испытанные бюрократические приемы:
- Это нужно согласовать… Зайдите, нет – перезвоните… через неделю, а лучше – через две.
- Мы не можем ждать неделю. Нам нужно творить! Вы должны немедленно организовать прослушивание.
Пузанов уселся на стул, поднял глаза и, глядя сквозь Диму, тихим голосом произнес:
- А если вы этого не сделаете, мы совершим акт самосожжения на городской площади.
Дима представил бородатого рок-лидера, объятого пламенем, и протянул руку к телефону.
На следующий день было назначено прослушивание. В актовом зале собралась комиссия из работников горкома, музыкальных педагогов и местных заслуженных рокеров. На сцене установили аппаратуру. По категорическому требованию Пузанова на сцене было размещено несколько его картин.
Пузанов стоял за кулисами вместе с только что завербованными членами группы. Барабанщик робко спросил:
- А как играть-то будем? Ни разу же не репетировали!
Пузанов не удостоил паникёра взглядом:
- Отдайся музыке - она тебе всё подскажет…
И отстранив его, шагнул на сцену.
Музыканты взяли инструменты, сам Пузанов вооружился бас-гитарой, задрал вверх бороду, на секунду замер, и кивком лысой головы дал знак – музыка началась…
На комиссию обрушился шквал рваной какофонии. Один ожесточенно бил кулаком по кричащей навзрыд гитаре, второй смущенно теребил одну струну, Пузанов аритмично и что есть сил дергал струны бас-гитары, не трогая гриф и прикрыв глаза словно в полуобмороке.
Барабанщик, страдальчески сморщившись, пытался подстроиться и уловить общий ритм, однако, через короткое время осознав бесполезность этих попыток, прекратил игру и встал.
Тут-то и прозвучала фраза сезона:
- Я отписываюсь… - выкрикнул барабанщик, бросил свои деревянные палки и ушел за кулисы.
Пузанов обернулся, увидел спину дезертира и прекратил музицирование. Соратники его тоже остановились.
Комиссия ошеломленно молчала.
Пузанов задумчиво почесал лоб, снял бас-гитару и стал бережно собирать картины. Связав их бечевкой, он с достоинством поклонился в зал и вышел прочь со сцены.
Лишь после этого аудитория пришла в себя.
- Это возмутительно! – кричали старые музыкальные педагоги. Они чувствовали, что их провели, но не могли понять - зачем…
Пузанов же вернулся домой, где продолжил труд живописца. По слухам, организованная акция должна была придать дополнительный энергетический заряд полотнам.
В результате всех этих мероприятий из-под кисти Пузанова выходили произведения, оказывающие на зрителя порою очень неоднозначное впечатление. В одних случаях зрители пребывали в крайнем восторге и, откровенно говоря, их можно понять – искусство Пузанова действительно обладало бесспорной силой; явной, но неопределимой в словах энергией, проникавшей внутрь зрителя. На некоторых же людей картины действовали подавляюще, иногда настолько, что человек не мог находиться с ними в одном помещении. Известен случай, когда Пузанову поступил заказ на портрет одного заводского начальника: сослуживцы решили сделать тому подарок на юбилей. Работа была выполнена - правда, без магических предметов и угрожающих предупреждений. На банкете вручили картину, а через пару лет выяснилось, что юбиляр не смог жить в одной квартире с полотном. Выбросить или уничтожить его начальник не набрался духу и спрятал в самом дальнем углу своего гаража, дабы видеть как можно реже. Когда поступило предложение вернуть картину автору, владелец согласился на это с восторгом и, говорят, даже предлагал деньги, чтобы её гарантированно забрали.
В общем, с искусством Сергея Пузанова всё обстояло непросто.
В последние годы его мастерская переместилась в деревню, где стоял доставшийся в наследство дом. Там Пузанов периодически впадал в запои, выходил из них, отрезвленно обозревал материальный мир, прибирался в избе и писал картины. Потом в руки его попадал очередной гонорар либо помощь эзотерически настроенных меценатов, и всё повторялось сызнова – запой, забвение… Отрезвление, духовный поиск… Вдохновение, творчество… Гонорар, запой…
Во дворе стояла старинная баня по-чёрному. Пузанов исправно топил её к приезду гостей. Внутренности бани - полки, пол, потолок – словно покрытые черным блестящим лаком, пахли дивно, волшебно; и жар там был неописуемо хорош… У входа в баню располагался такой же старинный колодец, вода в котором попахивала болотцем, зато была холодна как лёд в любое время года, и смывала, казалось, всё бремя цивилизации.
Вспомнив про пузановскую деревню, я решил съездить только в том случае, если хозяин не пребывает в стадии запоя.
Но его голос в телефонной трубке был трезв и деловит.
- Я в городе. Нет… Не пью. Не до этого. Много дел. Заказы…Кстати, завтра еду в деревню.
- Один?
- Беру Шницеля с собой. Хочу помочь ему разобраться с проблемой.
Проблема мне была известна и не была оригинальна – Бахус прочно сделался покровителем Шницеля.
Я усомнился в том, что Пузанов поможет кому бы то ни было разобраться в области, в которой сам имеет регулярные и затяжные девиации.
- Лечить его, что ли, будешь?
- Можно и так сказать… Придётся структурировать ситуацию. Включить его акцепторные зоны…
Пузанов всегда был высокого мнения о своих экстрасенсорных способностях. Теперь еще и алкоголиков лечить взялся.
Вылечился бы вначале сам, что ли...
- А вы там не запьёте на пару?
- А? Не-ет… У меня с этим – всё… я ж говорю – заказы… А со Шницелем – человеку помочь надо. Сопьется же мужик.
Спиться, конечно, он может. И помочь, в общем, надо бы. Кто его знает: может, и впрямь вылечится. Алкоголики – люди внушаемые…
Пузанов между тем развивал тему:
- Нужно восстановить равновесие. Твоё участие будет кстати.
- Нет уж, слуга покорный.
Вот еще радость! Лечить пожилых рокеров от водки под руководством Пузанова – это не по моей части. Да еще в отпуске.
- Видишь ли, любое вмешательство предполагает необратимые изменения в структуре тонких механизмов. Для тебя данная возможность отвечает сегодняшним…
Купировать подобные разговоры в зародыше я уже привык:
- Сергей! Тема закрыта. Участвовать в лечении Шницеля я не буду. Отдохнуть хочу, сходить в лес.
Пузанов перевел разговор в деловое русло:
- Тоже хочешь поехать? Отлично, тогда мы с тобой на машине. А то собирались на попутках добираться. Денег-то нет.
Конечно, нет! Были бы деньги – был бы ты трезвый, как же...
- Ладно, договорились… Только уговор – не пить. Не хочу я там на вас, ужратых, любоваться.
- Что ты! Я ж говорю – надо Шницелю помочь.
Утром мы с Пузановым подъехали в условленное место. Рядом с долговязой фигурой Шницеля сидел огромный пёс.
- Блин, Серёга! Мы так не договаривались. Про чудище речи не было.
Я высунулся в окно:
- Ты зачем его с собой тащишь? Хочешь, чтобы он там всех бабок в деревне сожрал? Понятно - кормить-то небось нечем …
Шницель развел руками:
- Мужики, ну куда мне его девать? Оставить не с кем – все боятся.
Его опухшее красное лицо, обрамленное длинными седыми волосами, выражало детскую доверчивость и надежду.
Пузанов посмотрел на меня:
- Возьмем?
- Да идите вы все на хрен! Я не хочу, чтобы он мне по дороге голову откусил.
Но Шницель уже открыл заднюю дверь и вталкивал в салон своего Дэза – огромного сопящего кобеля породы кана-корса. Когда-то они – хозяин и пёс – ездили на выставки, но медалей не получили: кобель оказался выродком, превышая по размерам все допустимые нормы.
Слюнявое чудовище заполнило салон до отказа, и хозяин, скрипя старыми кожаными джинсами, еле впихнулся за ним. По машине поплыл запах псины и вчерашнего перегара.
И мы поехали. Я – в отпуск, Пузанов – домой, Шницель – за исцелением.
Илюха Бойцов по прозвищу Шницель – наш старый общий знакомый. Культовый персонаж города.
Дурацкая его кличка служит примером того, как случайно брошенное кем-то слово приклеивается порой к человеку на всю жизнь.
Никто не мог вспомнить, почему Илья Бойцов назван был Шницелем, но слово это нелепое прилипло к нему сразу и намертво.
Так уж вышло.
Я был юнцом лет шестнадцати, когда Бойцов верховодил в среде меломанов города. Он был опытен, начитан, осведомлен. Именно в его руках я впервые увидел запрещенный в СССР западногерманский «Metal Hammer» с Оззи Осборном на обложке. Он, Бойцов, дал мне почитать самиздатовский экземпляр «Улитки на склоне» Стругацких. И никто иной, как Шницель, напечатал мои стихи в журнале «Ferrum», который издавал сам, шлепая пальцем на машинке. Вот он, мой первый издатель…
Да-да! Именно Бойцов тогда помог мне сделать первые эстетические открытия юности…
Выглядел он весьма примечательно. Был худ до чрезвычайности, высок, словно каланча, лицо имел длинное и нестандартных пропорций – нос маленький, пуговкой, а лоб большой, с залысинами. Глаза умные; голос, пожалуй, слишком высокий, иногда близкий к фальцету, но зато речь его была всегда выдержана и интересна. Прибавить к этому черный кожаный плащ и длинные волосы, столь же черные – и вот вам портрет Шницеля к моменту нашего знакомства.
Прохожие на него оборачивались - такой он был нестандартный.
Будучи уже взрослым, в общем-то, мужиком – лет на восемь старше - Бойцов зачем-то возился с нами, сопляками, принимал дома, поил чаем. Мы сидели у него часами, с благоговением смотрели, как Шницель достает из картонного конверта очередную пластинку, ловили ухом звуки, с которыми опускалась алмазная игла на винил; несколько секунд лёгкого шуршания, и через аудиосистему на нас обрушивалась волна звука – мягкая и мощная одновременно. Закрыв глаза, собрание не обменивалось ни единым словом, погрузившись в восприятие музыки – с короткой паузой, в течение которой Бойцов успевал виртуозно перевернуть пластинку…
Годы бежали, мы росли, а в квартире Шницеля продолжались собрания – ежевечерне и еженощно. В гостиной кто-то смотрел Кроненберга, на кухне гадали по «Улиссу» Джойса, клубы дыма поднимались к потолку под звуки Тоша и Марли… У Илюхи всегда кто-то тусовался – и для каждого находилась чашка чая и несколько капель коньяку. Вокруг него появлялись всё новые персонажи: молодые, восторженные, чего-то ищущие, чего-то ждущие – такие, какими мы были лет десять назад.
Сам он предпринял пару попыток поступления в университет, но что-то не заладилось; поработал на заводе, потом открыл собственное дело – магазин музыкальной продукции. Так и бежала Илюхина жизнь – магазин, музыка, концерты, толпа людей дома, музыка, магазин… Лица вокруг менялись: кто-то уезжал учиться, кто-то рожал детей, кто-то умирал от героина, и на смену одним юнцам появлялись другие.
Сам Бойцов даже не курил сигарет, никогда сильно не напивался, жил ровно, спокойно, бегал по утрам со своим догом Крезом – таким же деликатным и интеллигентным, как он сам.
Долгие годы ничего не менялось, лишь голова его быстро белела. Однако близились перемены. Под занавес старой эры умер Крез. Шницель похоронил его в дубовой роще, в которую они столько лет бегали по утрам, и завел себе новую собаку – ненормально огромного пса, которого назвал Дэзом.
И вот в какой-то момент жизнь Шницеля накренилась. То ли развод с женой, то ли многолетнее однообразие послужили причиной тому - не знаю.
Сначала я заметил, что где бы не встретил Шницеля, в руках тот всегда держал банку с пивом.
- Илюха, ты поаккуратней с этим делом… Сам не заметишь.
Он махнул в ответ рукой.
Опасения мои оказались не напрасными. Шницель пил все больше и чаще, запустил дела в магазине, опутался долгами. С женой он окончательно расстался и поселился в съемной квартире, которую сам называл «будкой» - маленькой халупе, едва способной вместить животное и его хозяина.
Через год начались запои. Музыкальный магазин был утрачен за долги. Бойцов пил водку, болтался с одной работы на другую – заливал крыши, месил бетон, рубил железо; бродил по городу с собакой, от которой шарахались прохожие.
Положение становилось всё хуже. Окружающие Шницеля люди, годами проводившие время в его квартире и пившие его чай, оказались то ли слишком заняты своими делами, то ли хотели, но просто не смогли помочь ему в этот сложный час.
Время и возможность для этого нашел только Пузанов.
Надо сказать, что этих двоих – эскулапа и исцеляемого – связывали непростые отношения. Можно сказать, у них были свои счеты.
Шницель и Пузанов как-то встретились на одной попойке. Оба были пьяны. Они повздорили; Пузанов, по своему обыкновению, стал высокомерно поучать Шницеля, дав понять, что силой своего сознания мог бы уничтожить оппонента морально и даже физически. Разгоряченное спиртом самолюбие Шницеля было задето, и он метнул в Пузанова жестяную крышку от банки с маслинами - острую, как бритва.
Крышка отсекла Пузанову нос.
Кончик носа повис на лоскуте кожи, хлынула кровь; пьяные гости бегали по квартире в поисках бинта, а Пузанов вопил надсадным голосом сквозь окровавленную вату, посылая проклятья на седую голову Шницеля.
Нос потом пришил травматолог поликлиники, и был очень удивлен, когда через месяц явился Пузанов и преподнес доктору пейзаж: черный силуэт дуба на огненно-красных скалах, облитых лучами заходящего солнца. Расплатиться Пузанов всегда считал обязательным. Расплачивался же он только картинами, так как более ничего не имел.
После истории с носом Бойцов и Пузанов долго не здоровались. Но когда дела у Шницеля стали совсем плохи, Пузанов решил забыть обиду и взялся помочь.
После двухчасовой дороги мы - трое людей и собака – вылезли из машины возле деревенского дома.
Пузановский покосившийся дом, с виду вполне обычный, стоящий посреди заросшего высокой травой огорода, внутри таил нестандартную обстановку. Крашеные коричневой краской сени с типичным деревенским коровье-картофельным запахом не предвещали неожиданностей, но перешагнув высокий порог в избу, посетитель попадал уже в пузановские владения, в тщательно выстроенные расположения магических предметов.
Сверху и по периметру печи Пузанов выстроил плетеный забор, образующий нечто вроде домика. Полом домику служила печная лежанка. Спать и просто находиться в печном домике было чрезвычайно приятно.
Я вошел в дом, с удовольствием вдыхая запах деревни, масляных красок и тибетских благовоний.
В доме было расписано почти все – стены, плетень на печи, сама печь и даже умывальник. Роспись не была кричащей, назойливой – она лишь подчеркивала форму и характер предметов, делая пространство деревенского дома более глубоким и в тоже время необычно-искривленным. В красном углу висела большая икона Богородицы, вполне традиционно-православная, однако же Пузанов снабдил её окладом из консервных банок, очень необычным и даже слегка пугающим. Божья Матерь выглядывала из металлического рваного кружева, словно из амбразуры, печально глядя на людей и их невеселые дела. Младенец был более безучастен, взирая вверх; над его головой, словно продолжая линию его взгляда, расходились жестяные волны.
Посреди избы стоял мольберт, накрытый тонкой чистой тканью (Пузанов не показывал полотна, над которыми в данный момент работал); по всему дому были развешаны картины в строгом, понятном только хозяину порядке.
Большинство полотен изображали индийского пророка и святого Саи Бабу, с которым Пузанов состоял в непростых деловых отношениях, помогая святому распутывать кармические узлы человечьей расы.
Знакомство Пузанова с Саи Бабой имеет любопытную историю. Как-то раз Пузанов, по каким-то своим мотивам, изобразил святого; картина попала к местным сай-бабистам. Те пришли в дикий восторг – святой плыл в потоках вселенской благости, лукаво улыбаясь – и на Пузанова посыпались заказы. Художник, как раз переживающий прилив творческой энергии, принялся живописать святого в самых разных ипостасях. Полотна распространялись по сай-бабистским каналам, занимали почетные места в квартирах сектантов, передавались в Индию, откуда вскоре для Пузанова пришло приглашение в ашрам. Пузанов обрел в сай-бабистских кругах высокий ранг, принимал подарки и материальную помощь. Порой происходили и вовсе удивительные вещи: пронесся вдруг слух, что с одного портрета Саи Бабы кисти Пузанова начал сыпаться священный пепел. Картина немедленно была перемещена на алтарь штаб-квартиры саи-бабистов; пепел продолжал сыпаться. Верующие обмазывали пеплом лица, все тело и голову, наиболее ярые адепты пепел попросту поедали. Не знаю, что здесь правда, а что нет, но пепел тот в огромных количествах Пузанов возил в город и все желающие могли им обмазаться. Пепел представлял собой действительно очень приятную, жирноватую субстанцию, с приятным тонким запахом.
Вскоре картина, источающая пепел, отправилась в Индию, а следом поехал и Пузанов.
Там его приняли хорошо. А после того, как Саи Баба, проходя мимо сонмищ поклонников, вдруг взглядом вычленил из толпы Пузанова и, подойдя, подул на него, сай-бабисты стали поклоняться Пузанову почти как самому Саи Бабе.
Пузанов таким образом получил нечто вроде статуса блаженного и несколько месяцев жил в ашраме на особом, привилегированном, положении: ему разрешено было есть мясо и даже курить гашиш, чему он и предавался с должным усердием, при этом продолжая писать картины. Тот период его творчества – яркий, вдохновенный, преподносящий пряную индуистскую тематику в странном славянском преломлении – и был широко представлен в желтом, облупленном деревенском доме, когда в него ввалились Шницель, я и сам Пузанов.
В дверях показался человек лет тридцати – односельчанин Пузанова по фамилии Французов, обладатель маленького роста и чрезвычайно крепкого телосложения. Вывернутые наружу ноздри, криво торчащие редкие разномастные зубы, маленькие, слегка косоватые глаза вкупе с буграми мышц, торчащих из-под майки – всё это придавало ему вид несколько устрашающий. Впечатление сглаживалось неизменной широкой улыбкой от уха до уха и вечной готовностью чем-то услужить.
В прошлом Французов прошел спецназ и тюрьму. И то, и другое угадывалось в нем за версту. При этом он с удовольствием рассказывал о службе в спецподразделениях и демонстрировал скромную часть приобретенных там навыков – например, отжимался бесчисленное количество раз от пола, перепрыгивая с кулаков на запястья, с запястий – на три заскорузлых, железных пальца. Физически он был невероятно вынослив и силён, используя теперь эти качества в мирных целях и вскапывая все огороды в деревне осенью и весной. Эти и другие работы позволяли Французову содержать семейство: маленького сынишку и жену - бледную девушку, которую можно было бы назвать красивой, если бы не туповатый, безразличный, безрадостный взгляд.
Рассказы о тюрьме сводились в основном к истории пленения – легенда каждый раз подавалась в слегка измененном варианте, с теми или другими подробностями. Но основой её всегда служили: дискотека, шайка оголтелых подонков, унижение ими невинных девиц и сам Французов в чистой белой рубахе (последняя деталь неизменно подчеркивалась рассказчиком), наказывающий и нечаянно убивающий негодяев, а заодно – и и подоспевших некстати представителей власти. Порой Французов черезчур увлекался и в повествовании появлялись: пробитая пальцем височная кость, вывернутые из орбиты глаза, кровь, хлещущая из вырванной сонной артерии; при этом лицо его продолжала пересекать застывшая щербатая улыбка.
Смотреть на него в эти моменты было жутковато.
Все свои длинные монологи Французов обильно разбавлял откровенным враньём, в котором он переходил порой все рамки разумного. Однако тюрьма и способность убивать отпечатаны были в нём отчётливо и убедительно. Склонность к алкоголизму в нём также угадывалась, однако на том этапе он не пил и был всегда трезвым.
Выйдя из тюрьмы, Французов обзавёлся семьёй и поселился в этой глухой деревне, населенной старухами и алкоголиками. Кто-то пустил его жить в пустой дом с условием присмотра за хозяйством. Прописки у него не было, а по некоторым косвенным признакам можно было понять, что он от кого-то скрывается.
Местные жители Пузанова уважали. Во-первых, он безусловно был человеком особенным, о чем свидетельствовали и его быт и род занятий. Во-вторых, алкоголизм и периодические запои делали его в этой среде своим, близким и понятным человеком. Пузанов отвечал аборигенам взаимностью: их текущие проблемы – нищета, потребность в дровах и водке, частые жестокие похмелья были ему хорошо знакомы; наделенный чутким сердцем, он хорошо понимал их и всегда старался помочь, порой отдавая то последнее, что имел.
Как-то раз он брал меня с собой в гости к местному алкоголику Вите – поутру тот остро нуждался в спиртном, которым Пузанов на тот момент располагал. Мы пошли извилистой тропой между дровяными сараями, через заросли полыни и таволги; обиталищем Вити оказался старый многоквартирный барак с провалившимся крыльцом, по виду совершенно необитаемый. Мы прошли сквозь захламлённую тёмную прихожую и были встречены старой обрюзгшей женщиной – подругой Вити. На голое тело её был надет засаленный ветхий халат. Мы проследовали за этой особой сквозь комнаты, крайне запущенные, заставленные и заваленные всевозможным разлагающимся хламом; прямо посреди помещения стояла ржавая стиральная машина, наполненная черной густой гниющей жидкостью.
В тупиковой комнате на кровати, устроенной из ящиков и покрытой устрашающего цвета матрацем, сидел Витя.
Состояние его было тяжелым, мучения велики и появление Пузанова с двухлитровой пластиковой бутылкой в руках было более чем кстати. В бутылке плескался разбавленный спирт, но самостоятельно приложиться к её горлышку Витя не мог - в силу крайних расстройств координации.
Пузанов бережно придержал Витю за грязную голову и поднёс горлышко к его трясущимся жадным губам.
- Баню топить? – Французов, как всегда, был готов на всё ради блага приезжих.
- Хорошо было бы!..
- Ща сделаем! – он со свистом взмахнул невесть откуда взявшимся в его руках
топориком и растворился, словно японский ниндзя.
Так! За баню, похоже, можно было не беспокоиться. Всё-таки Французов ценил во мне терпеливого слушателя.
Пузанов же тем временем куда-то исчез. Как выяснилось позже, он не забыл о целях этой поездки и действительно собрался лечить Шницеля.
Но избранный им способ оказался жестоким.
Пока Шницель возился со своим псом и привязывал его у крыльца, Пузанов пошел в местный магазинчик. Вернулся он с объёмистым пакетом, в котором угадывалось весомое содержимое. То ли он где-то неожиданно нашёл денег, то ли продавщица открыла ему кредит – но в пакете оказалось несколько бутылок водки, два больших пластиковых пузыря с тёмным пивом, поллитровка вишнёво-ягодной настойки, хлеб и дешёвая колбаса.
Пузанова сопровождал Витя – немнословен, тих и сосредоточен, он опустился на скамью, расписанную энергетическими пузановскими разводами.
Сам хозяин тем временем расположил на столе водку, пиво и закуску. Расставив всё это, он несколько минут созерцал композицию, время от времени сдвигая её элементы. Витя терпеливо безмолвствовал.
Тут-то и вошел Шницель.
Взгляд его очертил короткий круг и остановился в центре натюрморта – на литровой бутылке водки.
Глаза Шницеля крупно моргнули раз, другой… потом переместились на Пузанова, который выстраивал композицию из колбасы и бутылок. Потом снова в центр стола.
...
продолжение следует