Коту, которого мы в шутку называли Мусорка, я, кажется, наскучил. Он не попрощался – просто прыгнул на перила, прошёлся, как по подиуму, и, зацепившись за водосточную трубу, исчез в тени. Я остался один. Несколько секунд смотрел на место, где он только что сидел, потом встал и пошёл в кабинет.
Гульшан, наша бухгалтер, сидела за компьютером. Экран отбрасывал на её лицо голубоватый свет, пальцы еле слышно цокали по клавишам. В углу, почти растворённая в полумраке, Лейли совершала намаз. Слова на арабском звучали как заклинания из другого мира: «и благословенно имя Твоё, и возвышенно величие Твоё…» Всё это наполняло помещение странной, но успокаивающей геометрией – будто время замерло в полушаге от вечности.
Я сказал, что выйду, и прошёл в зал кафе-библиотеки. Полки, тёплый свет, запах бумаги, впитавшей в себя десятилетия. Всё вокруг – как остров, где никто никуда не спешит. Я прошёл мимо, спустился по винтовой лестнице и заглянул в ресторан. У рояля сидела Джаврия, исполняя «Элегию» Магомаева. Мелодия висела в воздухе, как воспоминание, которое пришло не ко времени, но отказывалось уходить.
Я отдал кассиру пару дежурных распоряжений и вышел на улицу. Сел в такси. Назвал адрес: Волчьи ворота.
Город за окном будто остался тем же – но будто и нет. Пыль стала гуще, бетон – выше, взгляды прохожих – тяжелее. Люди несли в себе прошлое, которое давно просилось быть услышанным, но так и не было отпущено. Всё двигалось – но не лечилось. Продавали лимоны, зелень, веники. Кто – что мог.
Я вспомнил то первое утро после Гянджи. Тогда с вокзала мы взяли такси. Город был серым. Я смотрел и не мог понять – он ли изменился, или это я стал чужим. Всё вроде бы было на месте, но воздух будто потерял свой голос. Как будто кто-то выключил музыку посреди танца.
Наш двор... он был. Но не совсем. Как будто остался муляж. Бельё больше не сушили — как будто никто уже не считал, что завтра наступит. Под виноградником не играли в домино. И сами листья стали другими — молчаливыми, настороженными. Появились решётки на окнах. Не как защита — как признание: всё изменилось.
Дома я сразу уснул. На диване в гостиной. Погрузился – не в сон, в тишину. Когда проснулся – девочки ещё спали. Я прошёл в ванную. Обычный душ – плитка, ржавчина – но для меня это был обряд. Я смывал не грязь – я смывал войну. Её пыль, её запах. Смывал Эмиля. Точнее, образ, застрявший во мне: живой, ироничный, с тем взглядом, в котором я находил себя.
Если бы он был жив, мы бы напились. До потери слов. До оголённой правды. Мы бы вспомнили всё. Прокрутили бы кадры, перемотали. А потом... потом, может, стало бы легче. А может, нет.
Но он мёртв. И с этим ничего нельзя сделать. Ни выпить. Ни поговорить. Ни промолчать рядом.
Ремонт в квартире был только в спальне. Той самой. Где мы засыпали все вместе, в одну эпоху. Я и Каце – на ковре. Эмиль – обязательно на кровати, Лейли – в своём кресле, свернувшись, будто всё ещё была девочкой. Я часто стонал во сне. Лейли просыпалась первой. Подходила. Будила. Её сон был как молитва — настороженный, но добрый. Её сон был чутким, как голос на границе сна и молитвы.
Кресла и старой кровати я не увидел. Подумал: девочки избавились. Без драмы. Просто. Зато появилась одна новая вещь — большая, двухместная кровать. Остальное будто заморозили. Как воду в прозрачной миске: видно, но не дотронешься.
В гостиной всё почти по-прежнему. Только рядом с древней «Берёзкой» стоял новый «Panasonic». Чуть не к месту, но уютно. На кухне — та же скатерть, табурет у стены, очки деда на холодильнике. Газета пожелтела, но будто ждала, что её всё же дочитают.
Я спустился во двор. Сел за старый стол. Виноград отбрасывал лоскутные тени. Ноги закинул на край, глаза прикрыл. Пахло дымом, пылью и чем-то, что можно назвать словом «вернулся».
Вспомнил, как на этом месте дед сидел за шахматами. Игра с Владимиром из Владивостока. Партия по переписке. Ходы шли по почте. Годами. К моменту моего рождения игра уже шла почти год, а когда мне исполнилось пять – они только закончили дебют. Мы, дети, играли тут же, рядом, и каждые полчаса дед спрашивал: «Который час?» И мы всей ватагой мчались в ближайшую квартиру – узнать и первым доложить. Эмиль всех обставлял. Он ещё не умел по-настоящему читать часы, но был хитрее. Просто останавливался у двери, ждал, пока кто-нибудь из нас не выкрикнет время, и первым сообщал деду. Тот смеялся, качал головой, подшучивал – и снова уходил в свои фигуры. Этой игре не суждено было закончиться.
Из воспоминаний меня выдернул звук мотора. Я открыл глаза. Во двор въехала иномарка. Чёрная. Из неё вышли двое. Девушка вошла в подъезд. Парень остался. Повернулся ко мне и какое-то время просто смотрел – не враждебно, но цепко, словно ждал, что я сам объяснюсь.
— Вы здесь гостите? — спросил он наконец.
Голос был ровный, но в нём чувствовалась тревога. Словно он не столько спрашивал, сколько искал подтверждение собственным сомнениям.
— Жил когда-то. Сейчас просто сижу, — ответил я.
— Понимаете, время сейчас… сами знаете. Все насторожены. Тут чужие как-то сразу в глаза бросаются.
Я кивнул.
— Я не чужой. Просто давно не был.
Он сделал шаг ближе. Как бы невзначай, но не без намерения.
— Не поймите неправильно. Просто не каждый день видишь незнакомца, спокойно сидящего посреди двора.
— Я тоже не каждый день возвращаюсь в своё детство, — сказал я. — Наверное, потому и странно выглядит.
Он замолчал, чуть отвёл взгляд. Хотел, кажется, ещё что-то добавить, но в этот момент раздалось:
— Тимур!
Голос был как ржавый ключ, открывший время. Салех. Подошёл, обнял меня крепко, по-своему.
— Родной, ты вернулся! Как ты?
— Живой. А значит – не потерян, — ответил я.
Салех повернулся к парню:
— Это Тимур. Наш. Из двора. А ты, Тимур, познакомься – Акрам. Живёт теперь в квартире тёти Глаши.
— Мы уже успели поговорить, — сказал я. Протянул руку. Акрам пожал её коротко, но с усилием.
— Прости, брат, — пробормотал он. — Сейчас у всех нервы. Сам понимаешь.
— Понимаю. А ещё понимаю, как сложно вернуться туда, где тебя уже не узнают.
Он кивнул. Может, понял. А может – просто принял слова, как дежурную вежливость.
Салех хлопнул меня по плечу:
— Сегодня вечером собираемся. Ягнёнка привезут. Будет как раньше. Почти.
***
Вечером двор снова ожил – тихо, как человек, которого давно не было дома, и он, вернувшись, не стал звать, а просто сел у порога.
Стол стоял под виноградником, скатерть чуть колыхалась, будто дышала. Все были заняты: Салех у мангала, Каце перекладывала хлеб, дядя Фариз щурился в дым самовара, остальные просто сидели. В этом было что-то старое. Тёплое. Но как старое пальто – уже не твоё, но ты всё ещё его помнишь.
Я сидел чуть в стороне, смотрел, как ложатся на стены отблески углей. Вечера, похожие на этот, были у нас в детстве. Только тогда не нужно было молчать, чтобы сохранить тишину. Тогда тишина жила в нас сама.
Лейли подошла, не спеша. Поставила поднос. Стаканы с чаем. Пахло мятой и чуть лимоном.
— Иногда мне кажется, что мы остались не потому, что хотели, — сказала она. — А потому, что не знали, где ещё можно быть.
Я кивнул. Бывает так: не идёшь вперёд, просто не уходишь.
— Всё, что здесь, – оно же не настоящее, — сказала она. — Просто чья-то память. Или попытка вернуть то, что не поддаётся возвращению.
— Мы и есть эта попытка, — сказал я. — Остались не за тем, чтобы жить. А чтобы помнить, как это было.
Она смотрела в окна. За ними когда-то была её квартира. Или то, что осталось от неё.
— Мне иногда снится Эмиль. Как будто он просто ушёл купить хлеб и долго не возвращался. А потом открывает дверь, ставит пакет на стол и говорит: «Я немного задержался». И всё будто возвращается.
Я не нашёл слов. Потому что иногда даже дыхание – уже слишком громкий ответ.
Каце подошла, взяла свой чай, не глядя на нас, и сказала:
— Мы не обязаны всё чинить. Иногда вещи просто лежат в нас. Без смысла. Но лежат. Потому что были.
Мы молчали. Но тишина была не пустой. В ней дышало всё то, что не умещалось в слова.
На фоне кто-то поднимал тост, кто-то смеялся, кто-то клал хлеб на блюдо. А мы просто были. Без фраз. Без обязанностей. Как корень, который продолжает держать землю, даже если дерево давно спилено.
Глава 4
http://proza.ru/2012/06/13/766