Накануне он получил заключение врачебной комиссии:в крови больного Гурия Йокопуса обнаружен вирус иммуннодефицита...
Гурий встал. Выполнил все будничные утренние формальности и вышел на улицу прощаться.….
Булыжник на мостовой безразлично относился к шагам человека. Воробьи прыгали по лужам и тоже не проявляли к нему интереса. Их больше интересовали какие-то толстенькие насекомые по краям луж. Солнце то выходило, то пряталось за фиолетовые облака и никоим образом не выделяло Йокопуса из толпы, равно светя каждому своим ржавым золотом. На улице никто не обращал внимания на учителя. Все люди торопились по разным неотложным делам и даже не догадывались о разверзшейся внутри Гурия Йокопуса бездне.
Прошло совсем немного времени и Гурий понял, что прощаться – то было не с чем и не с кем. Он бы и попрощался, но этого никому не нужно было. Ну, нисколечко. Вздохнул громко: «Ой, да!»
«Господи! – взмолился Гурий,
- А я то думал, что будет очень тяжело прощаться. На самом деле это не так. Никому нет до меня дела. Никому я не нужен. Выходит и мне – никто. Раз так, то и ухода никто не заметит. И я не почувствую разницы» - Гурий замолк.
Земля и небо были безразличны к прощанию Гурия. Он прислушался. Все на свете белом естественные процессы проходили вполне обыкновенно: дождь капал сверху на мостовую, болото в канавах за городскими окраинами хрюкало снизу, а сердце постукивало внутри его тщедушного учительского тела.
Гурий вспомнил, как сегодня в одном из подземных переходов на стареньком баяне играл не очень старый человек, но с весьма печальным и каким-то уж очень стариковским взглядом подстреленного лося. Он играл как – то особенно и закидывал при этом к бледному свету фонарей свою жиденькую бородку. Знамо дело, что он хотел, прежде всего, накормить семью, но не хлебом единым жил человек. Одним пайком нельзя было объяснить неистовые движения его беспокойных рук под суматошные вопли старого, растерзанного баяна.
Гурий смотрел на мир. Слезы одиночества душили его. Душили просто так, на первый взгляд, без всякой причины. Даже нелепо было искать причину среди событий последнего времени. Разве можно было страдать из-за какого-то глупого пингвина – завхоза, набивавшего свою личную мошну имуществом еще более глупых пингвинов – школяров, тащивших тому продукты, припасенные для себя на долгую северную зиму.
Глупо было вдвойне, так как завхоз был большой, толстый и сытый. Ему надо было много пищи, а та, которая к нему попадала, очень быстро переваривалась и пропадала в отхожих местах образовательного учреждения. Просторный желудок завхоза, как всякий злодей, не помнил прежнего добра.
У завхоза были высокие покровители - бакланы и они тоже очень хотели с некоторым артистизмом сытно питаться и делать некоторые подскоки к небу.
Нажравшись малоуглеводной, но калорийной пищи, бакланы разбегались по длинной ковровой дорожке родных учреждений и очень изящно взмывали к небу. В это мгновение они казались сказочными фавнами или вальяжными павлинами, женатыми на заморских принцессах или вдовах президентов, торгующих именными брэндами своих покойных мужей. Даже думать о них плохо не хотелось.
Но вот отчаянные бакланы приближались к солнцу. Через мгновение их опаленные крылышки и шкурки оказывались у ног худощавого и некрылатого Гурия, стоявшего у классной доски в своем старом мундирчике со следами мела и кофейных пятен на потертых лацканах.
«Горят, - думал испуганный Гурий, - так им и надо, сукиным детям».
Проходило время и Гурий снова восхищался бакланами. На него бакланы не обращали никакого внимания и только поцокивали острыми коготочками по мягкой коже начальственных кресел при всяком приближении Гурия Йокопуса, который скоро к этому привык и тоже стал при каждой возможности разбегаться по густому ворсу ковровых дорожек и вместе с бакланами подлетывать к небу.
В одних случаях это сразу удавалось, а в других все попытки уже заранее были обречены на неудачу. Такое непостоянство очень раздражало Гурия, но протесты старого учителя день ото дня оставались безо всякого внимания школьной общественности. Рядом молчал совет маленького трудового коллектива. Где-то подальше безмолвствовали большие массы народа. - -Ой, да!
Мир не хотел прощаться с Гурием. Не хотел по одной простой причине: миру наплевать было на самого Гурия и на то, что окружало Гурия и таких как Гурий Йокопус. Открытого свинства по отношению к себе учитель не ожидал. Надо было сосредоточиться, подумать и только потом сделать выводы. Но времени на раздумье оставалось все меньше и меньше. И вот настал час, когда времени у него вообще не осталось.
Гурий понял, что затянувшийся поединок с летучими жирными бакланами во всех раундах он проиграл вчистую. Теперь ему не надо будет прощаться с миром, а с ним попрощаются уполномоченные на то органы и только в том случае, если сочтут необходимым или найдут в служебной инструкции строгие на то указания.
Гурий сделал важный вывод: проигрывать надо было уметь. Он безропотно преклонил свою буйную голову перед судьбою. Казалось, что сгущались сумерки здравого смысла. Небо затягивало тучами. Учительскую голову разрывали на части приступы мигрени, словно в жизни провинциального педагога наступал момент истины…
Гурий шел по пыльному тротуару. Но ему казалось, что этот тротуар сам верхом ехал на нем и пришпоривал под бока. Торопил неведомо куда. Мелкие камешки, фантики от конфет, крышки от пивных бутылок сыпались Йокопусу за шиворот и не давали сосредоточиться на главном – на исходе.
Чем больше он шел и пялил глаза по сторонам то на яркие витрины, то на веселых девиц с голыми, пухлыми коленками, то на свои стоптанные ботинки, тем у него все вернее и вернее пропадал интерес к цели своей прогулки. Главное постепенно становилось второстепенным и отодвигалось далеко на второй план.
Повседневное вывертывалось из-под стоптанных каблуков и просилось на авансцену жизни в виде заурядного голода. Так и взаправду, что помешает человеку перекусить перед самым главным моментом в жизни? Просто поесть и попить. Абсолютно нет таких сил, чтобы помешать голодному в этой малой физиологической надобности. Но ведь стоит только чуть-чуть уступить земным желаниям и ты уже их раб. Посты не даром высветляют человека и возносят над прахом.
В голоде мирском и аскезе плотской человек воспаряет над бренным телом и фь-ю-и-ить к самым макушкам деревьев, словно воробей какой-то. А он, Гурий, сможет ли так на деле или это только игра его больного воображения и кто это там ему в самый затылок дышит? Гурий резко повернулся, но сзади никого не было, если не считать неопрятного бродяжки в хромовых офицерских сапогах, рваном трико и рубахе с оторванными рукавами, надетой на давно немытое тело.
На своей тщедушной горбушке мужчина тащил заплатанный рюкзак, который был явно непосильной для него ношей. Они встретились глазами. Что-то оборвалось внутри Гурия. Он хотел обойти встречного, от которого дурно пахло неухоженным телом, и почти уже обошел, как в какое-то мгновение ощутил на своей спине тяжесть. Кожа его вся разом зачесалась, и резко заныл прихваченный застарелым простатитом мочевой пузырь.
Он даже не сразу понял, что ослеп на правый глаз и почему-то правым боком все время натыкается на ворчливых прохожих. Им овладели непонятные желания затерьячить или употребить баян с барбитурой . Оттянуться. Пойти на ближний торчак поханыжить милостыню, а потом напехтериться хлебова и сесть на теплый якорь у соборной карусели. Сидеть и бросать косяки на других богомолов и проходняков . Здорово!… Что это? Откуда у него такой жаргон?
Носки бывших в употреблении офицерских сапог направляют и сопровождают каждый его шаг. Куда он поставит ногу – туда и сапог. Он быстрее шагает и сапоги ускоряют движение. Он стоит и сапоги стоят…
Гурий оробел. Посмотрел на свое отражение в весенней луже. Подумал и оробел еще больше. Он никогда не верил ни в какие реинкарнации. Не верил бы и до сих пор, если бы не испытал все это на своей шкуре, которая сейчас так сильно зудела то ли от блох, то ли пошла струпьями от неухоженности и болезней. Но он теперь был как бы уже и не Гурий Йокопус, а другой человек – тот, который ему повстречался пару минут назад и чья физиономия отражалась в луже. И хуже того, чья жизнь пошла коту под хвост...
Тот, другой, унес душу учителя в оболочке бродяжки, а бродяжка улетучился в облике Йокопуса.