Восточный базар

Зайнал Сулейманов
               


               
                Мудрец пребывает в молчании, зная,         
                ,
                что через язычок сгорает свеча.
               
               
                Саади



                1

   Подъезжая к пансионату, взгрустнул о серне дикой, привязанности первой.
Долго обхаживал, сорвал - таки объятья неумелые простушки, поцелуй! Да, да, под деревом развесистым во - он тем, сохранилось, смотри - ка! Дрожало тело желанное под платьицем летним, колотилось бешено сердце и его, сгорая в страсти неизведанной, испепеляющей. И убежали всех они, и был закат красив, и ночь, и зарю упоения, когда б заалела та для двоих, обещал, но…

   Но слезу пустила, что твоя я, твоя, да греха боюсь. Вырвалась, упорхнула. Обернулась, ручкою махнула. Личико заплаканное, глаза ж блаженные завесу с души  сняли, верность обнаружили: счастье, какое счастье, что ты есть у меня, без тебя умру я, умру, думать даже ни на миг не смей!

   Воды утекло, лет убежало!

   Что - то похожее на угрызения совести белым лёгким облачком пролетело и развеялось; забыла, верно, и она о том…

                2
 
   Дочка плескалась где-то в отдалении с подружками новыми, он же, млея от жары послеполуденной, вернулся в домик уютный свой прилечь, отдохнуть.
Ещё и брат двоюродный деньги оставлял, на машину накопленные, обещал
заехать, забрать.

   До гостя б с жёнушкой порезвиться, да в Турции, завтра прилететь должна.

   Только успел в свежее переодеться, голос после стука аккуратного раздался предупредительно - мягкий:

   - Пиццы не хотите, нет?

     Странно, что сам у себя клиента отбивает, но почему бы и не отведать?

   - К ней бы и холодненького чего, дружок, а?

   - Принесу, только скажите, чего?..

     Парень молодой. Рубашка белая безукоризненная  летняя, брюки чёрные, пробор короткий, выбрит гладко, осанка статная, что струна натянутая, зазвенит вот - вот... Достоинства исполненный, очень даже недурён собой: есть что - то дикое, горское в нём. Не сказать, что неприятное, напротив. Ему б не мальчиком на побегушках, но сердцеедом жизнь прожигать. Смущают глаза прищуренные серые: то ли воздержан не по годам, то ли перепало недавно и всерьёз. Потому на «вы» и перешёл.

   - Проходите, проходите, ну и вкусная хотя б?

   Кивнул согласно, подошёл, и… мастерски удар правою под рёбра нанёс.

   Отведав которого, шестипудовый ценитель пирога итальянского не только согнулся пополам, хватая воздух ртом, но и связать себя нисколько не помешал. А заклеить рот скотчем да переместить в спальню, на пол бросить усилий понадобилось и того меньше.
   
   Ненужная коробочка движением мягким убралась в угол куда - то.

   Сам же уселся у окна, ждать чего - то невозмутимо принялся.

   «Эх, - приуныл узник, которому унижение такое впервой было, - пилила ж, что Эмираты приелись, в Гоа поедем, в Доминиканы. Нет, на Каспий попёрся седой. Воспоминанья, чтоб их… Ну а до тебя, ублюдок, доберусь ещё...»

  Повёл глазами к подушке: что ж, твоя взяла, забирай, когда и так найдёшь.

  Тот достал пачки две тугие купюр пятитысячных, резинками перетянутые, словно труху на пол уронил, в сторону пнул.

   Не в сердцах, хуже, так, как если б возвращаться к ним не собирался вовсе.

   Бог мой, неужто с головою не дружен, девятьсот же тысяч!

   Опустился на стульчик раскладной опять.

   Заговорил.

   Ожидания против, без огонька в глазах, и не вкрадчиво, чего, наверно, стоило б опасаться больше. Наоборот же, ровно и устало, словно с близким каким за чашкою чая за жизнь.
 
   - Беден, да не за этим. Кожу заживо сдери, камнями забей, четвертуй, вытравить не могу того из сердца, что на душу нет прав ничью, но именно отнять жизнь и пришёл. Не придумаю только как. Придушить, ножом пырнуть, оглушить да утопить с камнем на шее? Последнее, думаю, легче и мне, и тебе. Уснёшь, не охнув даже. Обречь женщин твоих на муки поостерегся б тоже. Но вернулся ты! Словно зла и не бывало, а мамонты все повымирали здесь! А я вот жив, охранником  тут. В бинокль балуюсь иногда, вот и высмотрел того, кого не встретив, умереть боялся, увидеть не больше гадины какой хотел.  Пиршество языка бойкого как чума на оба уха твоих, но не маньяк я, нет: ты жертва первая да последняя в намереньях моих. Утешение, подозреваю, слабое, но при всём при том юбки твои жить останутся. На радость тебе и мне. Да, дада*, о дочке я. Ну - ну, не горячись, узлы крепки мои. И произойдёт с нею ровно то, о чём и подумал ты.

   Во мне ничего человеческого, я зверьё, когда буду насиловать дочь при отце, так?! Что ж, узнай, за какие такие подвиги твои!

   Фотографию пожелтевшую из кармашка вынул, показал.

   Он, он, двадцать с лишним лет назад. И надпись на обороте, которую можно и не читать, наизусть знает: « Любимой, к свадьбе!».

   Затем листок, откуда - то вырванный, взору явился. А там почерком мелким знакомым то, что внове, от чего пробрал страх ужасный, липкий: «Плакала в то утро слезами кровавыми я. Зачем, т а к о е о т т е б я п е р е н е с я, жить осталась? Дитя под сердцем, легла бы в самый дальний уголок кладбищенский, да тебя ли с собою забрать, тоже казнить?»

   Всё, всё! За такое похоронил бы заживо, обладая даже капелькою чести, и сам!

   - Мама, мама! Будто саван, знаешь ли, примерила, когда нашёл случайно, не папаша ли, спросил. Убей, не призналась, чего ж так, сказала только, что не отец! Говорю же, как смерть побледнела. Мужчина! С женщинами, детьми не воюй  - проще чего? 

   Хотя что слова любые против веления плоти…крайней? Взыграла и моя. Как зовут-то? Солнышко! У луноликой, гудок вот только пошлём,и спросим. Приходит время, дочерей отдавать надо, уж надо. Оставляю тебя, идёт, идёт…


                3


   - Папуля, я … - влетела вприпрыжку, замерла, - а где папа, а вы кто?

   - Я - никто, и мама моя с утра на базар картошку повезла! Дверь я запру, а родитель твой там. Увидела? Ну вот! Закричишь - убью, не закричишь - тоже. В разе первом это случится быстрее. Ну и ты... пострадаешь, свидетель маленький мой. Но… в тебе много чего есть, что помочь ему может, вот и спасай! Но знай, папаша твой так напакостил, что могу и передумать насчет ласок, убью…

   Уселся чуть поодаль и напротив. Словно в баре с шестом начала представления ждать принялся.

   Шла сюда, переоделась где - то. Теперь в косынке простенькой синей, юбке песочной до пят. Кофточке ж взамен бесформенного чего искать взамен не стала: кругляшек  не скроешь всё одно. И потому вызывающей назвать ту язык не повернулся б. И нелепою в одеяниях не пляжных не казалась, нет.
Наоборот же, прелесть, что при отце, и не только, стыдлива.

   С «убить» тройным да «пострадаешь и ты» перестарался всё ж. Навалилось сразу всё на бедную, застыла, опустив очи долу, ни жива, ни мертва.

   Солнце, море, смех, улыбки, а родненький умрёт. А спасти или нет, ей решать. И в этом «спасай» одно лишь, одно…

   Да разве ж?!

   А нет?! Маяться, корить до издыхания себя, что могла, да не уберегла?

   А да?!

   Чего после?

   К ногам губами, слёзы окровавив, прильнуть, убиваться, или убежать куда, убиться…

   Тесен мир, суживаясь ещё и ещё, душу душит, тянет из тела вон…

    Подняла взор, взгляд, брошенный на грудь, поймала, возненавидела ту, разрыдалась в себя, чтоб отсохли обе, раз... Подошла к двери, взгляд со страдальца, в безумии головою мотавшего да мычавшего, отвела. Прикрыла, обернулась. 

   О, как вздымались прелести высокие, когда за низ кофточки взялась.Чтобы движением пленительным руки к небу воздев, снять, снять ту! Ту, которую, купаясь даже, не сняла ни разу!

   Глупышка, хватило б, когда неуловимо - мимолётным движением податливость выказала, фигурку б нужную сам слепил.

   Не решится никак! Ну же, ну!

   А румянец,  заалевший на щеке скоро, эх!

   Завыла б, умолять взялась - давно б дёргался на юной!

   Но всё одно, сама отдастся - зачем же торопить?

   Щёлкнул пальцами руки левой, призывая голову поднять.

   Ужасом объятая, взор дурнушкою не отвела, нет, не отвела, сломалась…

   А в сердце запала! Сложись иначе, глядишь и женился б.

   Так возьми ж, возьми, поруганную кому, как не тебе, отдадут.

    Да неужели?!

    К врачам её, цену вернут, женишка подыщут.

    Да о чём это он, ровно сын какой сукин?!

    Неужто, позора прячась, к большему не устремится чистая греху - водою ли, петлею ли не прекратит дни свои - на лице ж написано!

   Ну так дай ей пинка в мир иной, дай! Прежде дай, чем его, убожества, семя взрастёт, и станет убийцею ещё и младенца он.

   Да ты ли тот, кто без году неделя, воем в себя воя, маму земле предавал?!
Нет привыкания, когда соединятся двое роду женского, Адама дочь да смерть: о, эта боль, боль, боль - носилки женщины в последнее нести…

   Силилась, отвращением держась, да уловила что - то уловимое еле зыбкое.

   Трепеща, что как бы хуже не стало, как бы не засмеялся омерзительно в ответ, что заняться этим можно и иначе,вымолвила, рук положения не переменяя всё ж:
- Отпусти, ради Аллаха, отпусти, мне… повеленье от Него, что нельзя … в дни эти…

   Последнее скорее угадал по губам, нежели услышал, вздрогнул, о чём несчастная понял верно.

   Ложь ли, правда ли, но то, как в изумруды слов облачила речь постыдную, и то, что решилась на неё, повергли в смятение такое, какое испытываешь, должно быть, лишь в час смертный…

   И внимал он ей, увидев себя глазами загнанной тем, кем не был никогда, но предстал теперь - собакой бешеною…

   Пусть мускул не дрогнул на лице, дыхание не стало частым, голос не сорвался на лай – но псина, одно слово, псина взбесившаяся.

   Мука, какая мука! Хватит же, хватит, пытка твоя омерзительна уже, тварь!

   «Уйду, девочка милая, уйду. Воздаяния хотел, да навлекаю проклятия на вечный с предвечным оба дома моих. Перед Тем, в чьей власти душа моя, запретна ты, беды на тебя навлечь не в силах я. А мог бы счастлив быть с тобою, красивая, чистая. Отца дарю, храни Бог тебя, прощай!»

   - Как зовут - то?

   - Муъминат*, - назвалась от страху именем древним, не поменяв на лёгкие да привычные «Муи,Муишка».

   Как и маму его…

   Шорох в стороне, где отец, раздался.

   Похолодела, когда встал, веки смежила.

   Но не к ней выбрал путь, к пленнику.

   Который к двери приполз, скулил не переставая.

   Казалось, свершить задуманное и шёл, вместо сказал еле слышно:

   - Червяк, недостойный плевка червяк, оставляю на суд иной. И не охранник  я, и про бинокль - ерунда. И не ищи меня, не вздумай, раздавлю…

   Дуновением лёгким, рядышком проходя, её коснулся, растаял.

   Туда, на войну, где на неделе той в ответ на них, «ППС» - ников огонь из машины проезжающей, троих уничтожили.

   Шажками быстрыми к окну подалась, да свернула за угол дрянь, пропала.

   Отца развязала, расспросов убегая, за водою скоро помчалась.    
   
   Потирая руки очумевшие, пот со лба вытер, вздохнул отрешённо: «Хорошо, не знаешь, что с мамою было. Убил бы, точно бы убил,… честь сельская».


                4
   

   «Времена трудные были, работы не находил, друг армейский помог, пригласил, сторожем начинал здесь.

   Чем не знаю, повариху, красавицу первую пронял. Сирота при родителях живых, что разошлись врагами распроклятыми навсегда, как плод из семени ненавистного взращённый, не нужна оказалась никому.

   Тётя по матери, одуванчик Божий, бездетная, одна и приютила.
   
   Я чувств к ней никаких не испытывал, но польщён был, разубеждать не стал: хочет вешаться на шею, пусть, не петля, подставлю.

  Но когда однажды ладошки, до дому проводив, в своих сжал, открылось вдруг простенькое: одинока, сира, душа ж обожжена, обнажена мне единственному, чтоб отозвался, как ждала.
 
   Тут бы в сторонку мне и отойти…

   Приехал раз метр с кепкой, брат чей - то там, павлином ходить принялся.

   Приглянулась моя, подозвал, расскажи, мол.

   Роман, отвечаю, но привираю, что с планами на будущее, и  - многозначительно так, со смешком, вырвался он, - один я у неё.

   Намёк понял, подыграл, уступи, мол, на вечер, на танцы, всего лишь на танцы, а от меня вам конвертик приличный на свадьбу.

   Она же ко мне ну вот как собачонка привязана была, остальных дичилась, за то и серною дикою прозвал.

   Актёришко тут во мне недурственный взыграл, вдохновение нешуточное нашло, когда о толщине конверта, боясь признаться в том, задумался.

   Замешательство изобразил, наврал с три короба, что деньги не у тех занял, вернуть нечем, сбежал от них, а они и здесь нашли. Головорезов, говорю, куча с ним, счётчик включат, того хуже, выбивать долг начнут. Сумма для них ерундовая, наказать важнее.
   
   Паузу тут выдержал, как если б продолжить мочи нет.
   
   Тормошить принялась, выдавил в ответ, что если б на предложение коротышки согласилась: ужин, вальсов пара - другая, долг бы отстрочил, а то и списал. Уж очень ты ему любимую,  с которою расстались мучительно, напомнила. А прямо ночью и уедем, родителям тебя покажу, с листа чистого всё и начнём. Знаю, знаю, (вчера обмолвилась) что неприязни жуткой с первого взгляда к нему отчего - то полна, извини, извини, забудь… 

   Взор не дурою отвела, ушла, куда просил.

   И платьице старенькое, но весёлое в переливах узоров, и фигурка жалкими до жути, до озноба показались.

   Чуть вдогонку не бросился, не прижал к груди бедняжку, не казнился за мерзость свою.

   Но не бросился, не прижал, не разрыдался - ноги не пустили.

   А назавтра мы и уехали.

   Я… да доллары, с шести до тридцати резво взлетевшие затем.

   Мини - маркет не копеечный, туарег немецкий "Volkswagen" , острова расчудесные каждый год с них - то, не считая, конечно, труда каторжного, и начались.

  Она?..

  Не знаю…

  Он же на неё больше похож, чем на мафиози, которого, слышал стороною, убили вскорости».


1. Дада* - отец (с аварского)
2. Муъминат – праведная (с арабского)