- Деревня, Славка, не город. Здесь путешественников отродясь не водилось: хозяйство не отпускает. Отходничество было, да. Но от нужды. Разве прогонишь мужика от плуга да от бабьего подола? Пусть даже к самому товарищу Дзержинскому… Но дед никогда об этом не рассказывал, а я не спрашивал.
- Почему? – удивился я.
- Потому что не знал. Портсигар этот я увидел только после смерти матери, когда мне ключ от дедовского сундука в наследство от неё достался. У кого спрашивать-то потом было? – пожал плечами Зосимыч. – Пришлось выяснять самому. Во мне же такая гордость взыграла: как же, дед с самим железным Феликсом за ручку якшался. Смотрю, бывало, кино про революцию, показывают там Феликса, а я весь - внимание, не скажет ли он кому: «Здравствуйте, товарищ Прохоров, вот вам портсигар», – старик посмеялся над своей былой наивностью чуть не в голос. - Да какие там поиски? Те, кто хорошо знал деда, давно уже померли, а в ЧК писать я побоялся. Хрен их знает... А потом ещё подумал, что дед портсигаром перед носом ни у кого не махал, стало быть, и мне не стоит. Стал сам думать, и вот у меня складываться стало как-то так, - старик перевёл дух перед долгим рассказом и начал:
- Деда, как он сам говаривал, занесло в Питер ещё до революции. Ушёл дед с топором в Питер, а стал рабочим на Путиловском заводе. Ну, а потом - война. Мобилизовали его в пятнадцатом году. Два Георгия успел заслужить. Вот их, в отличие от портсигара, с детства помню. Потом - революция. Другая. Третью уже ждали, да Бог миловал. Дед, как и все, ружьё - в землю, и вместо Питера - домой, потому как в такое время не до заработков, тут всем вместе быть положено, чтобы не растеряться. Вернулся, а там белые порядки наводят, да так, что он жену - в охапку и рванул к красным, – старик вздохнул, – я теперь уж вот что думаю, что наводили бы у нас порядки красные, он бы к белым сбежал. Не зря же он потом портсигар этот на самое дно сокровенного сундучка уложил. Но случилось то, что случилось… Такая вот мужикам в ту пору доля выпала… А мужик кто есть? Лапоть лаптем. Вот и крутили им все, как хотели. Грамотные неграмотностью пользовались, жулики - доверчивостью. Царь тоже вон революцию прошляпил. Вот так вот. Не знаю уж, ради чего Бог всё это попустил, но, знать, так надо было…
- На Бога надейся, да сам не плошай, – вставил я.
- О! – Зосимыч высоко оценил мои познания, подняв палец. – Это ты верно сказал. А то ведь что получается: отступились от Бога – вези сам, как хочешь, а мы в телеге посидим. Вот и опрокинул Он нашу телегу. Да так, что подымаемся до сих пор...
- Постой, постой! – перебил я Зосимыча. – Ты о каком времени говоришь? О революции?
- Да хоть о революции, хоть о перестройке, – Зосимыч пожал плечами, – какая разница?
- Ну, как какая? Ладно, при царе в Бога верили, так ведь в перестройку-то нет. При чём здесь-то Бог?
- В Бога, Слава, люди верят при любой власти. Вон, первых христиан вообще казнили, а они верили. Так что, вера не во власти, а в людях, а потому верующие были всегда. Больше их или меньше, но были. Они и держат страну своими молитвами. Я так думаю, – старик затянулся, потом неспешно выпустил дым и продолжил: – Но даже самый верующий человек не может молиться без перерыва. Потому что он должен хотя бы есть и спать… Но, вообще-то, мужику и кроме этих двух дел работы хватает. Может быть, есть святые, кто и без еды обходится, но я о таких не знаю. Потому, когда веры становится мало, верующие просто не могут удержать страну от развала. Хочешь пример?
- Да.
- Перед любой передрягой в стране начинается всякая бесовщина – маньяки всякие появляются, и от них жестокие убийства. Но мало того, что сам человек опускается до варварства, так даже человеческие игрушки становятся смертью – аварии и прочие трагедии от железа идут одна за другой. Даже природа становится против нас: то землетрясения случаются, то ещё что…
- Не знаю… - сказал я удивлённо, потому что вспомнил страшнейшее землетрясение восемьдесят девятого года. А потом и всё то, что творилось в стране. Действительно, теперь, оглядываясь назад, в ту пору, кроме как общим помешательством назвать это сложно.
- Вот и я не знаю, только догадываюсь, что умные люди правду говорят… Вот вернул Сталин народу храмы в сорок третьем и что? Почти сразу завернули Гитлеру салазки.
В общем-то, в том, что говорил старик, я пока не видел противоречий. Что тебе «начало коренного перелома» под Москвой в сорок первом, что Сталинград в сорок втором, но немец снова и снова лез вперёд. До сорок третьего…
- Постой, Зосимыч… ты же сам говорил, что вера от власти не зависит.
- Говорил, – охотно согласился старик, – для тех, кто истинно верует. Для тех, кто за веру хоть на костёр, хоть на плаху. Но таких мало. А остальные… - старик пожал плечами. - Вот я иду к вере почти всю свою жизнь, а за себя не поручусь. Но мне и помогали, как могли. Теперь ты, как сказали бы при большевиках, сочувствующий, спрашиваешь, а я, как могу, отвечаю… Ну… в общем,… если картошку просто посадить, то она, конечно, вырастет… Но если её ещё окучивать, да полосатых жуков собирать, то урожая на всех хватит… Как-то так выходит.
Я даже засмеялся от того, что старик, пытаясь философствовать, всё равно свернул на понятную ему крестьянскую тему. Тот всё понял, и, хотя не обиделся, но стал оправдываться:
- Это я, чтобы тебе, умнику, доходчивей было.
- Спасибо, Зосимыч, дошло, – сказал я на полном серьёзе.
- Тут уж как в котелке - перед тем как закипит, всегда муть со дна поднимается. А в ту пору-то, когда только страну переворачивали, весь отстой, вся муть всплыла. Это её время, когда чан переворачивают, – Зосимыч снова затянулся. По его лицу было видно, что затяжка лёгкого табака да на свежем воздухе доставляет ему наслаждение. С тех пор, что мы бродили с ним по сельскому погосту, курить он стал меньше, но совсем отказываться от этого удовольствия не собирался, утверждая, что оно, ежели в меру, то тоже - здоровье. Пусть и психологическое. По крайней мере, именно так я его тогда понял. А сейчас старик, возвращаясь к истории портсигара, спросил:
- Помнишь фильм про Чапаева?
- Сериал, что ли?
- Сам ты сериал. Фильм такой есть. «Чапаев» называется. Его ещё перед войной сняли.
- Помню… - сказал я неуверенно. Вроде бы воспоминания детства и бродили во мне где-то в глубине, выбрасывая на поверхность сознания усатого дядьку в папахе и бурке, но фильм я помнил очень смутно.
- Ну вот! – оживился Зосимыч. – Помнишь, как к Чапаю крестьянин пришёл?
Я ещё порылся в памяти и смог вспомнить только эпизод, как Чапай погибает. Запала, видно, в мальчишескую душу смерть в бою. Хотя я никогда войной не увлекался…
- Нет… - ответил я.
- Ну, ты даёшь! – удивился старик. – Тут помню, тут не помню…
Я развел руками.
- Пришёл мужик к Чапаю и говорит: «Белые придут - грабят, красные придут, тоже грабят. Куда бедному крестьянину податься?». И это-то в самый-то культ личности. Значит, хорошо грабили и те и эти… Я так понимаю... Только вот дед мой не бедный крестьянин уже был. Он Георгиев заслужить успел, так что сидеть и ждать, когда ограбят, не стал, – старик замолчал. Прошла пара минут, прежде чем он продолжил:
- Как дед в ЧК попал и что там делал, я не знаю. Сколько он чекистом был - тоже. Он не рассказывал. И Настасья молчала. Даже после смерти деда. А дети у них все уже потом, здесь, народились, потому и у дядьёв не спросишь. Так что, сам понимаешь, узнать неоткуда, – Зосимыч поправил шапку. – Одно ясно, что не по нутру ему ЧК оказалась, раз в деревню вернулся. Раз портсигар в сундук подальше спрятал, утаив даже от детей своих.
- Как это от детей утаил, если он после смерти матери тебе достался? – удивился я.
- Тем и утаил, что невестке отдал. А, может, уж сама Настасья перед своей смертью прибрать велела… В общем, точно известно только то, что не стал дед большим человеком при советах, а к земле вернулся. От бесовщины - к Богу. И портсигаром этим наградным никогда не хвастался, зато Георгиев всю жизнь носил по праздникам. Вот потому и задел меня за душу портсигар тайный этот. Почему дед им так тяготился, словно он камнем на душе его был? Тогда я, зная деда, стал думать дальше… – Зосимыч замолчал. Докурив сигарету, он бросил окурок на снег и по привычке наступил на него ногой. - Вот и вся история...
- Почему же он от портсигара тогда не избавился? – поинтересовался я.
- Откуда я знаю? – ответил Зосимыч. – Возможно, не хотел грех свой таить.
- Как это не хотел грех таить, коли даже от детей спрятал?
- А вот так. Детям давать портсигар было нельзя, иначе бы всё рассказывать пришлось. Зачем детям на себя отцовский грех брать?
- А внукам зачем?
- Ну не внукам, а внуку. Одному… - старик зачем-то посмотрел на небо, и только потом продолжил: – И я не в восторге от этого подарка.
- Зачем же тогда носишь? – удивился я.
- Как чётки.
- То есть?
- Дедов грех замаливаю. Как достаю портсигар, Бога за него молю… Думается мне вот, что если успеет при моей жизни эта надпись с боку стереться, значит, смог-таки отмолить деда, – старик, не торопясь, снова достал портсигар, повертел его в руках, хотел было достать сигарету, но передумал и снова запихнул в карман. – Глупо, конечно, но вот так мне кажется. Вот и таскаю портсигар с собой, боясь потерять. Так-то, Слава, - старик перевёл дух от долгого рассказа.
- А может… - начал он затем неуверенно, - может, он для чего-то другого портсигар этот нам оставил, а я себе нафантазировал, но деда до сих пор помню, люблю и уважаю. Так что, не грех за него и помолиться. За него да за Настасью. За Лёшку и мать с отцом. За всех наших…
- Хватит белясы точить! – вдруг сменил голос Зосимыч. – Ноне день короток, успевай поворачиваться. С нас ещё по три литра пота не сошло, – усмехнулся он.
Но пока мы надевали рюкзаки и ружья, разговор продолжился:
- Неужели ты считаешь, что сейчас лучше, чем при советской власти? – осведомился я, прекрасно зная, что старики, обычно, считают наоборот…
- С чего ты взял?
- Ну, раз уж ты дедовские грехи при советской власти замаливаешь, то…
- Нет, не считаю, - ответил Зосимыч, - власть, как и люди, разная. Я - такой, какой есть. Ты - другой. Петька - третий. Мы все и сами-то разные. Каждый из нас хороший и плохой, добрый и злой. Так и власть….
- Одновременно? – улыбнулся я.
- Почему одновременно? Вот я сейчас добрый. Ещё. Но если ты, Славка, так будешь тут стоять, то начну злиться… Видишь, на дне оврага большой ивовый куст правее нас? Вот на него и топай. Там брод через ручей.
Пришлось идти. Зосимыч шёл в двух шагах сзади и продолжал философствовать:
- Но можно быть хорошим и плохим одновременно. Это, смотря каким боком к кому повернуться.
- То есть? – спросил я.
- То и есть. Ты ко мне на охоту приехал, когда я тебя позвал? Приехал. Значит, ты хороший. Но только для меня. А для Ленки твоей или моей Марьи ты сейчас гад распоследний.
- А Марье Ивановне-то я чем не угодил?
- Как это чем? – искренне удивился старик. – Ну, ты, паря, даёшь! Если бы ты не приехал, я бы сейчас дома сидел, у неё под присмотром таблетки от давления пил. Марье бы спокой вышел. А так сидит сейчас, и будет два дня сидеть у окна ждать, когда вы меня с Петькой вперёд ногами в санях привезёте. Кто ты ей после этого?
В ответ я рассказал, как уехал от Ленки.
- Ну, это дело поправимое, - Зосимыч рассмеялся. – Приедем с охоты, позвонишь жене, и если не пустит, оставайся у нас. Поживёшь, пока не одумается.
- А если не одумается?
- А куда она денется? – удивился Зосимыч. – Одна она у тебя не живала никогда, а к одиночеству не только привычку нужно. Но и характер. Ты ко мне-то едешь на одни выходные, так её вон как бесит от ревности.
- От ревности? Да она меня и не ревновала никогда…
- Ага… Расскажи это ей, пусть посмеётся. Ревность она свою вон как под заботу о твоём карьере спрятала, сразу и не поймёшь…
- Не… – ответил я с сомнением, - наука для неё превыше всего. Все вечера сидит за своими расчётами.
- А что бабе делать, коли мужик не ей занят?
- Ну, смотри, дед, приеду, проверю!
- Её теперь не проверять, а отучать надо. Привыкла она, что мужик рядом, но не с ней. И хочется ей по-другому, да привычка...
- Плохо ты мою Ленку знаешь, Зосимыч, - сказал я печально.
- А чего мне её знать? Она - твоя жена, ты о ней всё знать должен. А мне и с Марьей мороки хватает. Но увидишь: как я сказал, так и будет.
- Почему?
- Потому что ты с Ленкой живёшь раза в четыре меньше, чем я с Марьей. Хоть все люди и разные, но много в них во всех одинакового. Ты, когда устаёшь, каким становишься?
- Раздражительным.
- Вот. И я иду тут, бурчу, потому как устал. Привал, Славка. Привал.
Мы стали располагаться на берегу ручья.
Течение в нём было настолько сильным, что льда не было на всём видимом участке. Нам предстояло форсирование водной преграды…
Продолжение:
http://proza.ru/2015/09/09/1719