К середине февраля в камере осталось человек пятнадцать. Как-то утром открылась дверь, два полицая показали пальцами на Аню, её соседку польку Марту и еще одну девушку. Их повели не то в сарай, не то в старый дом, где две комнаты были набиты обувью, а по стенам тянулись ряды деревянных полок. Какой обуви там только не было: и босоножки, и сапоги, и тапочки, и туфли. Взрослые и детские, а то и совсем пинетки с младенцев. И все это надо было скомпоновать и выставить, как на полках магазинов.
Девушкам стало плохо: они поняли, что это обувь с убитых людей! И совершенно непроизвольно безумными глазами стали искать знакомые предметы одежды. Дрожащими руками Анна начала перебирать вещи и вдруг - ноговица отчима. А у них с мамой они одинаковые были, только размерами разные. Подняла глаза - на гвозде висело бобриковое пальто Дмитрия Мислера. Полезла в карман - там накладная с переписью товаров. Сомнений не оставалось: отчима больше нет.
Когда вошли во вторую комнату, где лежала большая куча вещей, Аня сразу увидела мамин шарф и упала без сознания. Долго лежала, обездвиженная шоком и болью. Марта пыталась её поднять, растормошить, но все безуспешно. В этот момент в комнату зашел рябой полицай, слывший самым злым и жестоким из всех. Увидев девушку без сознания, по-звериному осклабился:
- А…птичка задохнулась. Сейчас я её подниму.
И стеганул два раза кожаным ремнем с пряжкой, оставив на всю жизнь память в виде некрасивых шрамов на спине.
- Вас ист дас? – рявкнул неизвестно откуда взявшийся дебелый немец. – Что это?
- Да вот, заболела, - усмехнулся рябой.
- Знаю, знаю, - сказал пришедший и продолжил ласково, обращаясь к очнувшейся Ане, - Маму, папу пуф-пуф…
Поднял девушку на ноги и повел в камеру.
Разгребать те кучи одежды послали других женщин, и они потом рассказывали, как полицейские - продажные шкуры - дрались за шмотки.
Шли дни, никто не вызывал Аню. Только время от времени дверь камеры открывалась и чья-то рука протягивала несколько кочанов кукурузы или сырую свёклу. Ну, кто, кроме Ивана, мог это делать? А силы уходили. Еще ранее подточенное страшной лихорадкой тело давно потеряло свою округлость, здоровье таяло. Девушка все больше лежала, не имея ни сил, ни желания подниматься. Мысль о том, что мамы больше нет, резала ее сердце тупым ножом. И не было конца и края этой пытке. Иван, когда заходил, говорил:
- Узнают, что болеешь, сразу пристрелят.
Но даже это не придавало ей сил для движения. «Пусть пристрелят. Зачем мне такая жизнь? Я уже потеряла всех, так хоть на том свете свидимся с родными» -не отпускала печальная мысль.
Через два дня какой-то новый переводчик вызвал Козину на третий этаж. Обессилевшая, Анна запиналась о каждую ступеньку. Сопровождающий гневно торопил: скорее, скорее.
- Да ногу растерла, не могу быстро идти, - оправдывалась девушка.
Пришли в кабинет, где сидел старый рыжий немец. Начал задавать вопросы. Девушка отвечала - немец хмурился после того, как вредный переводчик доносил рыжему ее слова. Тогда Анна собрала все силы и брякнула, указывая на переводчика:
- Он говорит неправду.
Рыжий внимательно посмотрел на подчиненного и выгнал его из кабинета. Дальше они стали общаться на смеси русского и немецкого языков. Он все пытал девушку вопросами, кто их выдал; а потом сообщил, что её родителей увезли туда, где нет войны. А бедняжка-то уже знала, где её родители.
Еще днем Иван принес документы и посоветовал:
- Бери. Забудь про Мислеров…
А немец за столом крутил рыжий ус и, наконец, сказал:
- Ну ладно, иди в камеру и никому ничего не говори. Тебя скоро выпустят.
Аню увели, а на следующий день снова вызвали. На этот раз в канцелярию, забитую немцами. Один подскочил к девушке: «Ду есть партизан. Становись к стене, я тебья буду пух-пух!» Встала. А они между собой смеются: «Вот. Все они такие, русские».
Выстрелов не последовало: фашисты просто издевались, получая от этого животное удовольствие. Повели дальше. Когда открыли очередную дверь, на пленницу кинулись две огромные серые овчарки. Анна так и присела, ожидая, что псы сейчас ее растерзают. Но кто-то из провожатых закричал, и собаки исчезли. А девушку начали наставлять:
- Мы даем тебе свободу. О том, что здесь видела и слышала - ни один человек не должен знать, никому не говори. В течение двух суток ты обязана устроиться на работу. За каждым твоим шагом будем следить, и горе , если не подчинишься немецкому порядку. Наш порядок – закон для всех, иначе расстреляем!
Анюта стояла ни жива - ни мертва: сейчас выведут, отпустят и расстреляют в спину. И кончится ее коротенькая жизнь: счастливое детство, радостные и веселые праздники, незабываемая ранняя юность… Сколько у нее было этой жизни? С маленькую чашечку всего. Только зачерпнула от океана безбрежного, только глоточек сделала, а жизнь-то кончится. Вот прямо сейчас и кончится. Разобьется чашечка, и не пить ей больше из нее своих дней, ночей и лет…
Вышли на улицу, полицай говорит:
- Тебе прямо, а мне за угол.
Не помнит юная казачка, как шла. Ждала: сейчас, вот сейчас раздастся залп… Но было тихо. Мимо провели арестованных, Аня присела за забором, чтобы не увидели и обратно не забрали. Улица опустела, а ноги не встают, словно отнялись. Посидела минут пять, встала и побрела. Куда? Родителей нет, на Колю - любимого брата - пришла похоронка . Уже полгода стоит перед ним его лицо, и слезы у Ани безудержно льются. Но идти-то все равно некуда, придется проситься в его дом. Удивительно, но Мотя встретила невестку со слезами. Человечнее стала, когда погиб муж. Чужое горе ее раньше не трогало, а вот свое – надломило. Почувствовала на себе всю тяжесть войны и всю силу горя.
В первую ночь Аня спала в своей постели как убитая. А на вторую разбудил выстрел. Оказалось, пришли в дом к тому, кого раньше выпустили, вызвали за какой-то надобностью и тут же за углом расстреляли. На третью ночь девушка залезла на чердак, заставила всю себя чемоданами и ящиками, завалила старой ветошью.
Только дырочку смотровую оставила. Глубокой ночью к воротам её дома подошли двое:
- Откройте!Ваш муж истекает кровью. Его надо спасать! Откройте немедленно!
Аня вскочила, выбралась из кучи хлама, сердце заколотилось от ужаса, а потом – мысль: «Стоп! Я же не замужем!» Затаилась опять. Все затихло. Полицаи ушли.
На следующий день явились два гестаповца (они все время по двое ходили) проверить – вышла ли девушка на работу. Узнав, что не работает, предупредили:
- Даем еще один день. Не устроитесь - плохо будет!
Что делать? Куда устраиваться? Работы нет. А если есть, то только на немцев. И как пойти к своим мучителям, к тем, кто родных убил и всю землю советскую кровью орошает? Да это ж как в себе ненависть надо приглушить, чтобы на них пахать: стирать им, еду готовить, убирать? Не могу! Не пойду! Но тогда – смерть… Что делать? Столько дней избегала её, потеряла всех родных, а теперь, похоже, приходится готовиться?
Но ангел сберег тех, кто еще был жив. В тот же день немцы, по непонятной причине, засуетились, забегали. Из своей мастерской вышел Карл со словами:
- Мы отступаем! Уходим.
Но ночью снова пришли немецкие солдаты, стучали, кричали, что-то говорили, чего-то требовали, но женщины не откликались.
А наутро Мотя говорит:
- Смотри - на углу русский патруль!
Анна выбежала - и правда! Стоит дядечка-красноармеец. Девушка кинулась его целовать, повисла на шее, руки сцепила и плачет.
Оторваться от него не может, только бормочет: «Слава Богу, вы пришли: еще бы день-два - и нам всем конец. Фашисты выпустили некоторых пленных, чтобы мы распространили слухи о хороших немцах. А потом приходили ночами и уничтожали. Нас всех такая участь ждала. Как хорошо, что вы здесь!»
Продолжение читайте здесь http://proza.ru/2017/03/24/1054