НЕДОНОСКА.
– …Мне нельзя было рождаться…
Грустный голос женщины почти таял в далёком шуме турбин аэробуса, что терпеливо нёс пассажиров в Сибирь, в холод, в полярную ночь.
– И никакая это не ересь… Просто трудный вывод из жизни этой…
Красавица-соседка по креслу стоически выслушивала печальную историю, воспринимая её, как епитимью после бурно проведённого отпуска в Египте. С едва скрываемой ехидной улыбкой сдержанно покачала головой: «Оторвалась, оторва. Теперь год замаливать грехи. Уже начала…»
– …Мать была непутёвая. Нарожала нас от разных отцов – шесть голов! Было бы больше – померли, да ещё аборты. Вот и я им должна была стать. Врачиха наотрез отказалась. Мол, роди это дитя, не то остальных осиротишь. Сама пыталась избавиться… Не вышло, только сорвала раньше срока – семимесячная, а то и меньше. Зачем выжила, спрашивается?.. – протяжно горестно вздохнула несчастная и пришибленная бабёнка лет пятидесяти пяти. – Теперь немного понимаю: родилась не в срок, вот и судьба не своя выпала, чья-то то ли украденная, то ли завалящаяся там, на небесах. Никому не могли отдать почему-то, вот мне и сбыли, потирая руки-крылья, ангелы небесные…
Обиженно посопела, даже не перекрестилась от слов своих крамольных.
– Думаете, Таня, просто сижу тут, дура-дурой, и плачусь? Нет, поверьте. Если не противно слушать, попытаюсь объяснить, – вскинула некрасивую кустистую бровь, дождалась согласного кивка соседки. – Спасибо. Постараюсь не отвлекаться.
Повозилась в кресле, села удобнее, метнула взгляд на юную девицу с краю: «Порядок. Уши заткнула наушниками».
– В общих чертах – всё грустно: нежеланная, приблуда, лишний рот. И не изменилось это отношение потом, когда ещё двух мать родила от очередного сожителя, вот в чём обида. Стрелочника нашла, похоже, – меня. А дальше предсказуемо: нищета, обноски, издевательства в школе и училище – лахудра в лохмотьях. Училась трудно и плохо – не помогали братья-сёстры, считали дурой. А сама так и не смогла осилить учёбы. Вечная троешница. Только на пекаря и приняли учиться – хлебу всё равно, главное, чтобы много не воровала. И не думала – честная оказалась. За это уже сотрудники презирали. Много мест работы сменила, спасибо, частники пошли, оценили мастерство, пеку хлебА по-старинке, караваями, а это мало кому даётся.
Посветлела круглым простоватым до пресности лицом с бесцветными ресницами и бровями – не красилась вообще.
– Только это и радует в жизни – когда слышу, как «дышит» опара. А личное… Не стоило и ждать, конечно. Глупая – ждала. Зря. «Прозрачная» я была для нормальных мужчин. Как на стенку смотрели, натыкались часто. Даже наткнувшись, отскакивали, а сами и не видели, что помешало. Сначала смеялась, потом стало не до смеха… Намыкалась одна в общаге. Кто даст квартиру одиночке? По дурости и от отчаяния выскочила замуж за приезжего – алкаш оказался, год только и подержался, спасибо, однокомнатную я выбила с горем пополам. Потом его по пьяни загребли в ментовку и кражу «повесили», посадили на шесть лет, это позволило его сразу выписать, не то нам с дочкой пришлось бы ещё потом делить эти метры.
– Одна?
– Да. Мне хватило и года жизни с мужчиной, чтобы понять, что не стоит больше заводить эту бодягу.
Когда деликатная соседка вскинула безупречную бровь, рассказчица покраснела смущённо.
– Стеснительная я до жути. Так и не получилось расслабиться. Муж всё высказал тогда. Вот и не пыталась повторить опыт. Жила одна, растила дочь. В такой же нищете – одна зарплата, алименты и не просила. Брала подработки.
– А родные?
– Ага… И в детстве-то меня в упор не видели, а тогда… Мы нужны родне, когда богаты, когда не с пустыми руками можем приезжать, подарками оделять… А что я могла? Хлеб? Дочь жалко было. Как могла – баловала. Не угодила, наверное. Рано выскочила замуж, теперь даже не звонит. И ей не нужна нищенка, которой помощь требуется постоянно. Только раз приехала, посмотрела после столицы на моё бобылье бытие и сбежала до срока. В той квартирке кукую одна с кошкой. Время есть подумать, когда со смены прихожу, лезут мысли, всё перематываю ленту жизни. А там серо, пусто и горько: неприветливая хмурая мать, братья-сёстры не лучше, всё с подковыркой, мол, и мужики от тебя бегут, как крысы, и сама на сову похожа. Да, бегут: три-пять дней в холе-неге поживёт, наутро просыпаюсь – пусто. Даже записки нет. Без объяснений.
Повозилась в кармашке кресла, достала минералку, отпила из горлышка, закрыла, задумавшись, положила на колени.
– Соседка как-то затащила к заезжей гадалке, мол, посмотри хоть, что ждёт… А гадалка и глаза вытаращила, сказала, что нет будущего, как и настоящего, руку долго смотрела, так и припечала: «Ты не должна была родиться. Нет тебя». Спасибо ей сказала и ушла. Права: не нужно было цепляться тогда, не стоило стараться быть чем-то в семье, которая как не была, так и не стала моей.
– Дочь есть.
– Проклинает меня. Не в глаза, спасибо. Её подруга сказала. Я тут неожиданно к ним решила наведаться, денежки подсобирала, гостинцы посильные… Не застала их с мужем и сынком. Её подружка дверь открыла – жила, сторожила, поливала цветы, пыль протирала, пока хозяева на югах отдыхали неделю. Вот та Галинка и порассказала. Моя Ленка как выпьет, так ей и жалится, меня клянёт. За нищее детство и унижения в школе. Повторила она мою жизнь в чём-то. В общем, послушала я, да и поехала восвояси. Хотела гостинцы оставить, но Галя отсоветовала – мол, такие в столице только смех вызовут. Отдала я пакет мальцам на платформе – побирались беспризорники. Хорошо, билет на самолёт сразу обратно купила, не понадеялась на дочь. Теперь уж больше не приеду. Ни к чему. И ей мешаю, позорю видом. Бог ей судья. Может, сиротой ей будет легче в определённом смысле… Не стоит чувствовать себя как я: недоноской, чужой, нелюбой, обузой… Пусть оторвёт этот «хвост» горя…
Женщина утихла, опять стала пить нервными глотками воду.
Соседка откинулась в кресле ниже и задумалась:
«Кто виноват? Мать? И ей не позавидуешь: замуж хотела, семью, деток. Получила последнее. Наверное, надеялась, что дитя мужика удержит, вот и рожала скорее и побольше… Глупая. Вопрос в другом: почему пятеро отвергли одну? Значит, они люди, а эта несчастная – полчеловека? И тут вина матери – она только могла посеять неприязнь в их душах. Её-то уже нет, а женщина мается всю жизнь. И бесполезно вопить, что несправедливо. И помочь нечем. Судьба. Или полное отсутствие таковой. Права цыганка: нет судьбы. Ужас…»
Долго мысли кололи и ранили, но вскоре личные смыли грусть без следа, приняли игривый оборот, ввергли в чувственные переживания грешного отпуска на море…
Горемыка справа тоже откинула кресло, легла с тихим «спасибо, что выслушала», закрыла глаза, съёжилась и вскоре уснула, стараясь не стонать через сон – знала свой грешок.
Будила себя безмолвным окриком, когда чёрная волна отчаяния накатывала.
Засыпая, в очередной раз оказывалась перед этой нависающей бетонной махиной, от которой не находилось спасения, не было видно за ней света и радости. Смотрела на медленное падение громады и лишь шептала бледными безвольными губами: «Не медли, Господи! Смерти прошу…»
Январь 2018 г.
Фото из Интернета.
http://proza.ru/2019/03/26/60