Мама позвонила вечером:
- Мы только от бабушки. Хорошо бы ты съездила к ней, попрощалась.
- Ну, не знаю. Позвонить - позвоню, но съездить… вряд ли. А что случилось?
- Она в больнице. Нам сообщила Анна Аркадьевна. Как это – кто такая? Давно ж ты у бабушки не была… Соседка её, из дома через дорогу. Так вот, бабушка в больнице с инсультом. По-моему, она нас не узнала: смотрит в одну точку и молчит. В общем, плохи дела. Я понимаю, что ты занята, но Питер - не дальний свет.
- Мам, я действительно занята.
- Ну, смотри… чтоб потом не жалеть.
***
Я ехала в белую ночь.
Оставила дома дела (подождут: не впервой!), заботы, от которых всё равно никогда не избавиться, проблемы, умеющие решаться сами собой - и поехала в Питер прощаться с бабушкой.
Не было ни тоски, ни ощущения горя: как будто умирал совершенно чужой человек.
Бабушку я не любила.
Нет, не то, чтобы не любила: была равнодушна. Потому что равнодушной была она.
Тепла и любви я получала достаточно и от родителей, и от маминой мамы, поэтому такое к себе отношение меня не тревожило.
Знала о ней немного: киевлянка, филолог, после войны переехала в Пушкин, который упорно называла Царским Селом.
Была редактором в какой-то ленинградской газете, вышла замуж, родился сын: мой отец.
Вот, пожалуй, и всё.
В детстве меня отправляли к ней на каникулы: чистый воздух, козье молоко, которое приносила соседка, огромный сад, заросший малиной.
Варенье вместо конфет, сушёные ягоды - панацея от всех болезней, листья и веточки в чае… малина, малина, малина.
И стихи.
Родиться, вспыхнуть, ослепить,
Исчезнуть, не дождясь рассвета.
Так гаснут молнии в степи,
Так гибнут звёзды и поэты.
Надо же – вспомнилось под стук колёс. И плечо заболело…
Иногда бабушка сажала меня на стул и читала стихи: свои ли, чужие – не знаю.
Она читала, закрыв глаза, но стоило пошевелиться, как тяжелая рука опускалась мне на плечо.
День весенний - голубая бестолочь,
Зимний ветер – голубая бестия.
Это ж надо им на землю вместе лечь –
Солнцем греть, а зимним ветром выстегать.
Вот уж поистине, у детей голова пустая: что положишь, то и лежит.
Столько лет уж лежит.
***
Мама встретила меня на вокзале, и мы сразу поехали в Пушкин.
Бабушка лежала совсем незнакомая: маленькая, высохшая – как восковая фигура. Когда-то яркие голубые глаза неподвижно уставились на побелённую стену.
- Я съезжу к Анне Аркадьевне, - сказала мама, - а ты посиди, попрощайся.
- Бабушка, как ты?
Ни слова в ответ.
- Помнишь, ты поднимала меня чуть ли не на рассвете и велела идти собирать малину? Я на неё уже смотреть не могла, а сейчас вспоминаю – и улыбаюсь: столько бы съела!
Ни звука.
- Бабушка, ты прости, что я давно не приезжала. Конечно, я могу найти оправдания, но… Этому нет оправдания.
Ни шороха, ни движения.
- Помнишь, ты когда-то сказала, что глаза у меня – будто звёздочки?
Молчание.
- А как стихи мне читала, помнишь? Теперь я тебе их почитаю:
Упала, скользнув по небу чёрному,
Высокая зарница, почти что молния,
Встречная девушка, почти девчонка,
Меня ночною тревогой наполнила.
Тишина.
А под навесом (кругом гроза)
Двое. Такие счастливые,
Что мимо них, не зажмурив глаза,
Пройти ни за что не смогли бы вы.
Неподвижный взгляд, высохшая рука в коричневых пятнах старости.
И тишина: особенная, безнадёжная.
- Бабушка, я эти стихи тогда не понимала. А теперь понимаю: в них жизнь. Не уходи, подожди: я прочитаю всё, что сумею вспомнить, а остальное прочитаешь мне ты. Я не буду стараться сбежать, обещаю.
Ноги мои подкосились,
Губы в солёном и вязком…
Жёсткие брусья носилок,
Боль полевой перевязки.
- И ещё:
Я хочу упасть, не веря,
В то, что умер навсегда...
***
Я уехала из Пушкина на девятый день.
Взяла на память фотографии, какие-то безделушки и небольшой свёрток, на котором синим фломастером было крупно написано: Моей единственной внучке.
Развернула его уже дома: перевязанные шёлковой ленточкой три школьных тетрадки в линейку и книга:
Павел Винтман.
Голубые следы.
Издательство «Радянський письменник», Киев, 1977 год.
Тетрадки оказались Дневником, написанным то чернильным карандашом, то чернилами – но неизменно чётким, почти каллиграфическим почерком.
Лето 1938 г.
Сегодня к нам приходили Борины друзья по университету. Он меня представил: «Моя сестрёнка: будущее светило литературы».
Я смутилась, хотела уйти, чтобы им не мешать, а один парень – кудрявый, весёлый – мне говорит: «Я у вас в саду малину увидел. Это моя любимая ягода. Не угостите?»
А когда я вернулась с полной миской малины, все сидели, а он стоя читал им стихи. И как читал… У меня мурашки побежали по коже и руки похолодели: так всегда бывает, когда с чем-то очень хорошим сталкиваюсь. Борька смеётся: говорит, это признак моей гениальности.
Лето 1938г.
Снова приходили Павел с Зинаидой: это его невеста. Красивая, черноглазая. Хорошо, что Боря заранее предупредил: мы с мамой пирогов напекли, я свежую малину собрала. Павел читал стихи. Я в прошлый раз почти всё запомнила, только несколько строк пропустила. Сегодня переспросила – и вот у меня уже двадцать восемь его стихов.
Лето 1939 год.
Приходили Зина и Павел. Они только что поженились, мы их поздравили, и он снова читал стихи: тревожные, наполненные предчувствием неизбежного.
Осень 1942 год.
Только сейчас я узнала, что лейтенант Павел Винтман, командир стрелковой роты 748 стрелкового полка, погиб смертью храбрых 21 июля 1942 года на Шиловском плацдарме в сражении под Воронежем.
***
Так вот чьи стихи читала мне бабушка.
Она встретила поэта пятнадцатилетней девчонкой – и любила всю жизнь.
Сажала малину, хотя дед её видеть не мог, дружила с его вдовой, посылала подарки дочке; читала своей внучке его стихи и оставила самую великую ценность: скромный томик "Голубые следы".
Нет, не зря торжествует охотник,
Поднимая ружьё на бегу.
Остаются в просторах холодных
Голубые следы на снегу.
С этой долей поэту б сравниться,
Как ружьё, поднимая строку.
А стихи на холодных страницах -
Голубые следы на снегу.