Его глазам открылось зрелище, пришедшее прямиком из ночных кошмаров. В комнате с низким потолком и грязными окнами в рассохшихся рамах не было ничего, лишь стены, выкрашенные тускло-синей масляной краской, которая во многих местах уже облупилась. На полу были обведены контуры маленьких, скрюченных тел ("Иссохших", — подумал Герман), было отмечено место, где стояла табуретка, а когда он поднял глаза, то увидел на потолке крюк от люстры. В углу стояла старинная железная кровать с пружинной сеткой, с виду очень тяжёлая. Но не странная пустота квартиры, в которой жили четверо людей, заставила Германа неосознанно утереть внезапно вспотевший лоб, не белые силуэты на полу и не тёмное пятно под крюком. На стенах, одна около окна, две других рядом с кроватью, висели фотографии, приклеенные скотчем прямо к краске. Это были цветные, не очень хорошего качества фото погибших детей. У всех фотографий были выжжены глаза.
Всхлип за спиной заставил Германа Кризберга чуть ли не подпрыгнуть от неожиданности. Он резко обернулся и увидел, как Серёга-оператор хватается за сердце. Лицо его было перекошено.
— Да что же это такое?.. — прошептал он и вдруг затрясся всем телом, указывая глазами в сторону кровати. Герман снова резко повернулся и увидел, как одна из фотографий, самого младшего мальчика, вдруг медленно отклеивается от стены, падает за кровать, а потом вдруг поднимается на прежнее место. Герман почувствовал, как к горлу подкатывает склизкий комок, и едва удержался, чтобы не расстаться с остатками вчерашнего ужина. Кое-как подавив рвотный позыв, он подождал, пока перед глазами перестанут плавать цветные круги, вытолкнул странно побледневшего Серёгу на улицу, пока тот не грохнулся в обморок, и рявкнул видеоинженеру:
— Что встал, камеру в руки и снимай! — Макс, асситент оператора, казалось, просто не понимал, что он видит, поэтому машинально взял с пола камеру и пристроил на плечо. Герман же вытащил свой мобильник и тоже включил запись. Что бы это ни было, у Германа Кризберга должна была быть личная копия. Фотографии с выжженными глазами следили за его движениями. Наконец Макс сипло сказал:
— Гер, не могу больше. Рухну щас. Ноги подкашиваются. Они... эти... они смотрят...
— Вали на улицу, — скомандовал Герман, борясь с тошнотой и головокружением, а ещё с диким, первобытным страхом. Его трясло, телефон в пальцах плясал как безумный, но Герман всё снимал и снимал, снимал комнату, стены, крюк, кровать, белые контуры на полу и фото их обладателей. Наконец, когда фото старшего мальчика очень явно повернулось, следя за его движениями, Кризберг выключил запись и почти кубарем скатился с лестницы. В глаза ему хлынул солнечный свет.
— Ты как? Что там? — Старцев брызгал Герману в лицо водой и взволнованно заглядывал в глаза. — Твои чуть живые вывалились, молчат, у Сергея давление поднялось, хорошо, скорая ещё не уехала. Что там, Гер?
Репортёр из "Подмосковья" и Лина Трипольская толпились сзади, вытягивая шеи. Аркадий Степанович Горелов только горестно покачивал головой, как бы говоря: "А я ведь предупреждал!", и только Николай-"бегемот" недобро зыркал на Германа мутными глазками.
— Щас, Ром, щас... — Кризберг дрожащими пальцами нашарил сигареты. — Огня дай... Ага... А там... Ром, послушай меня, не ходи. Я вот не послушал... Там... Скажи, короче, что хата опечатана, ты снял с улицы. И синхроны. А про квартиру вообще не заикайся... Не заикайся... Там чертовщина какая-то... фотки за тобой следят... а глаза выжжены... не ходи туда, Старцев...
— Какие фотки? — не понял Роман. Лина протиснулась поближе, испуганно глядя на бледного светловолосого мужчину, который сейчас был даже не бледный, а какой-то голубоватый, и на висках у него вздулись жилы.
— Ром, там какая-то мистика, — Герман сел на траву. — Там какой-то Сайлент Хилл. И у меня... — он неловко встал, покачнувшись, — дохерища вопросов...
— Да какие вопросы, тебе лечь надо и успокоительного выпить.
— Ordnung uber Alles.* Сначала работа. — Герман поманил к себе несчастного Макса с камерой и подошёл к участковому. Лина на цыпочках кралась за журналистом, надеясь услышать хоть что-то. Вид столичного корреспондента её ужасно напугал, хотя со стороны поначалу казалось, что он высечен из какого-то прочного и холодного камня, равнодушный, непробиваемый, с ледяным взглядом почти бесцветных глаз. Сейчас эти глаза были наполнены какой-то одержимостью.
Он подошёл к Горелову и громко поинтересовался:
— В квартире пусто. Где мебель? Там же жила женщина с детьми.
— Это всё, что вас интересует? — опешил участковый.
— Это то, на что вы можете мне ответить. Так что с мебелью? И почему кровать осталась и фотографии?
— Да потому что я всё сгрёб и сжёг к херам собачьим! — вдруг вклинился "бегемот", тяжело дыша перегаром. — Как всё кончилось, принял для храбрости и всё нахер выволок и сжёг позади дома, чтоб ни одной вещи этой душегубки в доме не было!
Герман уже вернул себе самообладание и поинтересовался у участкового:
— И вы были в курсе.
— А что прикажете? — Горелов бесконечно утирал лоб. — Следственные действия завершены, трупы в морге, а людям не хочется жить рядом с...
— Это же улики. Вы не имели права разрешать соседям выносить вещи. Вдруг следакам понадобится что-то ещё.
— Да ничего им не понадобится, — махнул рукой полицейский, — сюда уж точно не вернутся. Суицид... и суицид, и всё...
— А вы, — развернулся Герман к Николаю, — какого чёрта начали самоуправство?
— Ты мне микрофоном в нос не тычь, морда журналистская! — заревел "бегемот". — Ты припёрся, когда всё уж кончилось, а мы с матерью не хотим, чтоб за стеной хоть что-то осталось от этой гадины! Там вещей-то было с гулькин нос.
— Технику пропьешь, небось.
— А и не было её, техники-то! Ни телека, ни компьютера, ничего. Стол да стулья, шкаф. Полочки какие-то. Игрушки детские, тетрадки. Всё сжёг. Нах...й.
— Окей. — Герман понял, что у "бегемота" была своя правда, а спорить с поддатым стокиллогаммовым мужиком было бессмысленно. — Ну а что за семья-то была? Как так вышло, что дети пролежали мёртвыми несколько месяцев? Кем эта Кипяткова была, где работала?
— На СЭМЗе** уборщицей, — нехотя ответил Николай, — баба тихая, мужиков не водила... Два на два работала, СЭМЗ тут в паре остановок.
— А дети? — не отставал Герман, уже теряя связь с реальностью. — Маленькие дети! Кто с ними сидел, когда она работала? Она не просила вашу маму проследить за ними?
— Нет, — упрямо, как бык, помотал головой Николай, — ничего никогда. И про детей не знаю. Дома сидели.
— Чёрт знает что... — прошептал Герман и покосился на скорую. Таисию Павловну уже откачали, но она лишь заходилась воем как плакальщица на похоронах. На вид ей было лет восемьдесят. Герман подумал-подумал и решил старушку не тревожить. Он отошёл в сторону, пытаясь продумать план дальнейших действий, как за спиной услышал тонкое жалобное поскуливание.
Лина сидела на корточках около своей верной ёлки и горько плакала, утирая глаза кулачком. До неё никому не было дела, она сидела нахохлившись, как мокрый воробушек, и заливалась слезами. Герман вытаращился и подошёл, сев на пыльную траву.
— У вас-то что случилось?
Она подняла заплаканные глаза и смотрела на него, что-то мучительно соображая. Наконец Герман догадался, что так и не представился.
— Герман Кризберг, программа "В эту минуту", — он протянул ей руку. Дождавшись робкого пожатия, он спросил:
— Так что у вас стряслось?
— Я боюсь туда идти, — она всхлипнула ещё раз, — а надо написать... Меня редактор сожрёт, он такая скотина... А я боюсь...
— Не ходи. — Кризберг сам не понял, как перешёл на "ты". — Квартира опечатана, вещдок. Не ходи, Лина.
Она только уткнулась подбородком в колени и шмыгала носом. Сейчас ей можно было дать не больше шестнадцати лет.
— Долго будете эту тему муссировать? — Герман вдруг понял: то, что для его программы было одним проходным (хоть и резонансным) сюжетом, на следующий день сметённым ворохом новых событий и новостей, для этого маленького городка и его сетевого портала станет темой номер один как минимум на несколько недель. И ему внезапно до одури стало жаль эту рыжую корреспондентку, похожую на лисичку, которой придётся объясняться с редактором и пытаться раскрутить жуткую историю до конца. И вдруг он решился, хотя потом не мог объяснить этого решения никому, включая и себя лично.
— Давай друг другу поможем. Мне эта история не нравится настолько, что даже говорить смысла нет. Это тот ужас, который нельзя спустить на тормозах и забыть. Поверь мне, я видел. И я хочу докопаться до истины даже когда следаки закроют это дело, а они его закроют за смертью главного обвиняемого. А если я докопаюсь до истины, твои статьи будут в топе портала. Мне-то этот сюжет на один вечер.
— Ты хочешь помочь? — Лина тоже от неожиданности перешла на "ты". — Но зачем? И я не смогу заплатить...
— Я журналист. — Герман встал на ноги и теперь смотрел на Лину с высоты своих метра восьмидесяти пяти. — Мой долг: доносить людям информацию, проверенную и подтверждённую. А эта история сама по себе нечто из ряда вон. Я просто спать не смогу, если не раскручу этот клубок.
— А что... там? — Лина испуганно покосилась на немытые стёкла.
— Пустая квартира.
— Да, этот пузатый жёг какие-то ящики на заднем дворе, — кивнула она, — но я когда подошла, уже всё сгорело.
— Кровать выволочить не смог, тяжелая. Так там и стоит. Одна кровать. И голые стены... — Герман запнулся. — Ну ты как? Согласна?
— Я не знаю... — пробормотала Лина.
— Ты же местная, знаешь все ходы-выходы. А я со своей стороны могу надавить на тех чинов, которые тебя на порог не пустят. Федеральный телеканал, не хрен собачий.
— Хорошо, — тихо сказала Лина, — давай...
— Я завтра выходной, приеду на какой-нибудь утренней электричке. Дай свой номер, спишемся, как причалю.
Лина закопалась в телефоне, а потом спросила:
— А это твоё настоящее имя?
— Настоящее, — кивнул он, — у меня немецкие корни. А твоё?
Лина вдруг снова насупилась, а потом тихо произнесла:
— Тоже настоящее. Только оно мне не нравится.
— Почему? Красивое имя.
— Подкат класса "боян", — фыркнула она, — а имя дурацкое. Не могли Катей назвать или Наташей...
— Только не Катей, — улыбнулся Герман, — Катя это фиаско. Ладно, я тебе завтра напишу, как к станции подъезжать буду, скажешь, где пересечёмся. А сейчас мне работать надо. До завтра.
Он встал и направился к Максу, обречённо сидящему рядом с камерой на бордюре. Серёга являл собой этюд в зеленоватых тонах, но вроде на ногах стоял. Герман осмотрел свою группу и сообщил:
— В органы опеки мы уже вряд ли успеем, давай с судмедэкспертами пошаманим, они интервью не дают, запишем на телефон. Потом подъедем к моргу, адресников насобираем. Серёг, ты дом хорошо обснял?
— Хорошо, — буркнул оператор, жадно глотая воду из бутылочки, — единственное, что я здесь хорошо обснял...
— Тогда по коням. — Герман в последний раз обернулся на обветшалый дом, на Горелова, что-то втолковывающего "бегемоту"-Николаю, на Таисию Павловну, причитающую дребезжащим старческим голоском, и на Лину, которая смотрела на него с надеждой. Перехватив его взгляд, она помахала. Он тоже помахал и направился к микроавтобусу.
Отсняв морг и даже неожиданно записав интервью главного судмедэксперта, отчего Герман возликовал, они направились всё-таки в органы опеки, получив там отказ в каких бы то ни было комментариях. Герман пригрозил начальнику службы прокуратурой, начальник послал его матерно, и Герман Кризберг решил, что с него на сегодня хватит. Он отзвонился Кате, сообщив, что выезжает, сел на переднее сиденье и откинул голову, прикрыв глаза. Перед глазами у него медленно кружились жуткие фотографии.
— Ну ты ваще, — подал голос с заднего сиденья Макс, — тут, блин, фильм ужасов в натуральном виде, а ты тёлку клеишь.
— Никого я не клею, — отмахнулся Герман, — а завязываю нужные знакомства. Я, Макс, теперь из себя выпрыгну, а до правды докопаюсь. Потому что мы все это видели. Я не мистик и не эзотерик, чтобы во всякую чертовщину верить. Я очень прагматичный и приземлённый человек. И я хочу знать.
— Хочешь — знай, — великодушно разрешил Макс, — только я больше на могилы не ездок. Так начальнику комплектовки и скажу. Пусть увольняет, а мне хватило.
Герман задумчиво кивнул и открыл мессенджер. В профиле у Лины стоял логотип "Города под солнцем". Он вздохнул. А ведь симпатичная девушка, зачем она прячется за безликой эмблемой? Впрочем, как подозревал Герман Кризберг, у этой лисички могли быть свои резоны не ставить в профиль личную фотографию.
Лина тоже просматривала новый контакт. Московский корреспондент тайны из своего лица не делал, и теперь девушка разглядывала бледное и неприветливое лицо с рыбьими глазами и почти бесцветными ресницами и удивлялась, как она вообще могла согласиться на какое-то сотрудничество с этим типом. И имя такое странное. Может, он действительно немец. Хотя что немцу делать в Москве? Да и по-русски блондин говорил совсем без акцента. Лина ничего не понимала, а потому закрыла мессенджер и пошла на остановку — пора было возвращаться в редакцию. Участковый напутствовал её грустным: "Эх-х-х... отрядили пигалицу...", а "бегемот" проводил сальным взглядом, отчего Лина ускорила шаг.
Приехав на канал, Герман кинул текст сюжета, который набросал в машине, себе на стол, выгреб карты памяти и сунулся к давней знакомой — режиссёру монтажа Юлии, женщине упрямой, бесцеремонной, но умеющей хранить чужие тайны. Он постучался и вошёл в аппаратную. Юлька сидела, закинув ноги на пульт и пила чай. При виде Германа она недовольно нахмурилась.
— Тебе чего надо, у меня Госсовет с Невмятуллиным.
— Не в службу, а в дружбу, можешь по-тихому одну флешку оцифровать и мне на мобильник скинуть?
— Могу, — пожала она плечами, — там много?
— Не очень, минут десять. — Герман протянул ей флешку. — У тебя картридер подключён?
— Глупых вопросов не задавай, — буркнула она, засовывая флешку в слот, — тебе в каком качестве?
— Чтобы в мобильник влезло. У меня восемь гигов свободных. И... там личное. Не смотри, пожалуйста.
— На рабочей карте личное? Ну-ну. — Но больше Юля вопросов не задавала, признавая право Германа на секреты и никому не открывая своих. Хотя Герман Кризберг подозревал, что как раз у Юльки скелеты в шкафу есть, и один из них носил имя ведущего спецкора новостей Данияра Невмятуллина. Но в их загадочные отношения Герман не лез.
Через пару минут Юля цапнула его телефон и подсоединила к компьютеру.
— Тебе куда кидать?
— В папку "Видео". Формат какой?
— Я тебе mp4 сделала, чтобы наверняка. С тебя кофе.
Герман вытащил из кармана полтинник и положил на клавиатуру.
— Сама в автомате возьмёшь. Ладно, спасибо, я пошёл, пока тут твой работорговец не нарисовался. Ревнивый он у тебя.
— Пошёл нахрен, — беззлобно отмахнулась Юлия, — и вообще ты уже вкрай обнаглел. Мог бы и купить мне кофе из кофеварки.
Герман ничего не сказал, только хмыкнул и аккуратно прикрыл дверь аппаратной.
* — Порядок прежде всего (нем.)
**СЭМЗ — Солнечногорский электромеханический завод
Продолжение: http://proza.ru/2019/01/02/1740