ИЗ ПИСАТЕЛЬСКОГО ДНЕВНИКА
http://proza.ru/2023/07/04/785
1. Завтра утренним рейсом лечу в Москву. Анна Тимченко мой редактор из "Современника" звонит уже вторую неделю подряд: готова ли рукопись, то есть учел ли я ее вздорные и нелепые замечания. При этом не забывая спросить, не смог бы я достать ей то пантокрина, то кедровой настойки. Все московские редакторы, по крайней мере на провинциальный взгляд, только и озабочены тем, чтобы как можно больше выдавить из автора. Сидят с масляными рожами и ждут подношений даров лесов, гор, полей, а также рек, озер, морей, прудов и прочих водоемов. А чтобы дело подвигалось живее, давят недогадливых редакционными замечаниями, придирками, вопросами на полях.
Анна женщина веселая и разбитная, отличается тем, что в отличие от других, в средствах и намерениях особо не стесняется и безо всяких ужимок, жеманства, тонких намеков на толстые обстоятельства прямо говорит, чего и сколько она ждет от автора. При этом неутомима в своих придирках. В отличие от птицы-говорун не отличаясь ни умом, ни сообразительностью, берет врага измором, откровенно заваливая его одними и теми же вопросами и требуя исправить сегодня то, на чем сама же настояла вчера.
А какова ее неустрашимость! В последний раз, разозлившись не на шутку, я обозвал ее дурой и хотел уже забрать рукопись, но главный редактор усмирил Анну. На пару месяцев она засунула свой язык в задницу, но теперь, похоже, посчитала, что гроза миновала и с удвоенной энергией принялась за дойку своего автора. И хотя редактор ни на что по существу повлиять не в состоянии: что печатать, а что отклонять решается совсем в других кабинетах, но кровушки он попить может вдосталь, и московские редакторы пользуются этой возможностью на всю катушку.
Между тем мой роман очень важен для меня. Здесь и гонорар и статусный вопрос -- я уже 5 лет ничего не издавал и на меня в Союзе [писателей -- прим ред.] посматривают косо. Важен он и для нашего алтайского отделения Союза. Роман выдвинут на всероссийский конкурс производственного романа ("Отображении научно-технического прогресса в обществе развитого социализма"), и на мою третью премию у нас очень рассчитывают. Первую москвичи, естественно, никому не отдадут, одна из вторых пойдет нацменам [представителям национальных литератур -- прим ред.], другую не греши отдай ленинградцам, либо в крупный промышленный центр, ну а три третьих поделят между провинциалами, а поскольку я единственный, кто пишет по этой теме за Уралом, да и на Урале с его мощным промышленным потенциалом производственной литературы никто не балует, то премия считай у меня почти что в кармане.
-- Ну тебе-то понято, а на кой хрен она сдалась Союзу или, как ты говоришь, даже краю. -- Это меня спрашивает мой проверенный старый кореш, товарищ по гаражному кооперативу, слесарь с геофизики тот самый Валерий. Люблю попариться в его баньке на саду, да еще под самогон его собственного изготовления. А уж он пытает меня расспросами про наше литературное житье-бытье.
-- Ну ты метелка и даешь. Вот у вас на заводе есть план? Есть. А мы писатели, что не советские люди что ли? И у нас то же, что и у всех. Есть свой план, сколько там романов и повестей издать и по какой тематике, сколько премий получить, сколько провести встреч с читателями: Да много там разных показателей.
-- А я думал вдохновение -- оно как бы от Бога и никаким планом его не учтешь.
-- Вдохновение-то оно не продается, а вот рукопись совсем иное дело. Социализм -- это учет, как учил нас великий Ленин, и рукописи, а значит и книги также подлежат учету и контролю. Только вот у вас план прописан в директивных показателях, а у нас план неофициальный, никаких бумаг, никаких циркуляров ты на этот счет не найдешь. (То-то историки будут ломать голову, изучая советскую литературу). Но отчитываться перед крайкомом за его выполнение, за каждую цифру приходится мама не горюй. Как любому директору завода или там школы.
Короче, ноги в руки и я хочешь, а на самом деле, совсем не хочешь ринулся достать ей пару флаконов облепихового масла: у их главаря Юрия Бондарева обострение язвы или что-то еще в этом духе. Может, и для себя просила, прикрывшись лишь именем Бондарева. Пошел я к Алешкевичу, заведующему Аптекоуправлением края, а он (точно так же, как и директор Дома книги) только руками развел: "Не могу помочь -- облепиховое масло можно теперь получить только с разрешения крайкома". Попросил Кудинова. Тот кинулся к Невскому, объяснил ему ситуацию и с Бондаревым и с моей ожидаемой премией. Только так мы эти флаконы и получили. И вот на такую ерунду я, писатель земли русской, трачу свое время.
2. Что же касается темы, должен ли писатель жить на форуме или смотрителем на маяке, то я давно вывел для себя истину: и там, и там. Если ты не будешь общаться с себе подобными -- то писатель, анахорет хотя и по своей сути, быстро исчерпает свой внутренний потенциал. Это только кажется по молодости и глупости, что ты переполнен идеями и образами. Но когда первый выплеск прошел, ты вдруг оказываешься в дефиците сюжетов, образов, тем, деталей. Говоришь с людьми -- набираешь материал, так сказать, -- а они не очень-то настроены говорить с тобой, особенно на интересующие тебя темы.
-- Ну как завод, НИИ? -- часто спрашиваю я Валерия, Наумыча.
-- Да все как-то так, брат, -- отскакивается от них, как от стенки горох. Если я и пишу о заводе, НИИ, то от своих близких знакомых, которые там живут я не получил ни грамма, все больше из собственного опыта, случайно подслушанных разговоров, газетных вырезок.
А если не запрешься, не обмозгуешь всего, что накопил, не дистанцируешься от материала, тоже хрен что выйдет. Вот я пишу дневник, и все живые события, которые каждый день бьют тебя ключом по голове как-то не ложатся в описательную обойму.
Так что писатель должен работать на манер кита: вынырнул на воздух, глотнул свежего ветра и в глубины, просачивай его в кровь.
3. В какое интересное время мы живем. Я такое время переживаю впервые, ибо живу в первый раз в жизни, и, кто знает, может и в последний. Партия бросила клич: "Экономика должна быть экономной". Должна -- значит будет. И все наперебой бросились обсуждать экономические проблемы. Да так увлекательно. Тон задает "Правда". Что ни неделя, то целый подвал под Валовым, Гаврилой Поповым, Бергманом. Их работу поддерживает оппонируя слегка в "Известиях" Лацис. И мы в Сибири лыком не шиты. Вот в Новосибирске стали издавать ЭКО. Только что вышел первый номер, и я как пацан Яна или Вальтер Скотт (я в детстве очень любил исторические романа) читал его до 4-х утра.
Обсуждалась весьма животрепещущая в наши дни проблема плана. Каким ему быть? Как планировать? Что планировать? Раньше было просто: чем больше, тем лучше. Даже иногда и за счет качества. Но теперь такой валовой подход отверг Валовой (он сам по этому каламбуру не раз проходился калом бурым). Мы добываем, шутил он, все больше руды, чтобы делать из нее все больше экскаваторов, которые могли бы добывать еще больше руды, из которой можно бы делать еще больше экскаваторов и... так без конца и без какой-либо пользы для государства.
План по номенклатуре за 15 лет с легкой руки Косыгина своего существования тоже показал себя с гнильцой: наименований товаров так много, что попробуй все эти гайки, болты, подшипники, экскаваторы, моторы, болванки и чушки... расписать и распланировать. Тут вот автор насчитал в нашем хозяйстве 400 000 наименований готовой продукции. С ума сойти и не запрыгнуть в него обратно.
Пытаются планировать по объему продукции в денежном выражении. Гаврила Попов осторожно намекает, что в условиях планового ценообразования (скромно опуская глаза с подразумеванием не рыночного) такой план будет волюнтаристским. Поднял цену, вот и выполнил план. Опустил, и сразу оказался в отстающих. И возникает парадокс: накачиваешь цену -- и выполнение плана идет в гору, снижаешь ее, делаешь то же с меньшими затратами -- и план пошел под откос.
Бергман пытается уравновесить гири весов, предлагая оценивать продукцию по вновь добавленной стоимости, чтобы не было так, что приварил к экскаватору ручку, продал экскаватор и сразу по выполненному объему обогнал и металлургов, которые плавили для экскаватора железо, и моторостроителей, и сборочные цеха -- у всех у них план в стоимостном выражении, как находящихся в начале производственной лестницы будет ниже.
Но и вновь созданная стоимость -- этой самой ручки и ее приварки к дверям -- тоже не выход, успоряет Лацис. Если судить только по вновь добавленной стоимости, то производителю будет наср... на то, чтО вложили в экскаватор металлурги и все последующие. А потому он не будет заинтересован в экономии средств. Влупил в экскаватор 20 т металла -- хорошо, 40 -- ему без разницы, он ведь отвечает только за приваренную ручку.
А мы писатели-производственники? Где наш вклад в общую полемику? А мы все крутим свои сюжеты вокруг поднадоевшей борьбы новаторов с консерваторами либо строчим "служебные романы", где перед героем стоит дилемма, как совместить свою левую любовь, которая внезапно нагрянула к 40-летнему новатору, с борьбой за план.
Скучно, девочки.
4. Еще в конце того года мне предложили опубликовать свой "На голубом глазу" (это нынешний "Голубой огонь") в Совписе. Ну предложили и предложили: да я имел десятки таких предложений, и самых лестных. Но ведь мы русские. У нас пообещать и не сделать в крови. Так и это предложение: прозвучало и затерлось.
А тут в Отаре, на семинаре производственных писателей редактор из Совписа вдруг спросил меня:
-- Вы не передумали печатать у нас свой роман. А то мы уже заждались.
-- М-м-м..., м-м-м... -- весьма резонно возразил я.
-- А мы уже и решение приняли. До конца года роман должен появиться. Он нас вполне устраивает. Вот только нужно побольше внимания обратить на проблему трудовой дисциплины. У вас в запасе два месяца... Потрудиться придется, -- остановил категорически он мои возражения, -- но ничего страшного. Вот мы уже и материал вам подобрали: можете прямо так, ничего не меняя вставлять в роман. Вот только увязать нужно с основной линией. Итак мы ждем.
На этот раз предложение было действительно серьезным. Да какое там предложение? Приказ. Я ведь не мальчик, я ведь вижу, что Андропов буквально съехал на дисциплине. Вот они и засуетились, а тут я им подвернулся в руки.
Два месяца я как проклятый сидел над романом. Какая хрень получилась -- даже перечитать было некогда. Совпис поторапливал почти через день. Жаль только, что то, что у меня было о дисциплине, как раз не подошло и пришлось убрать.
Особенно одного эпизода, который накуролесил в околозаводских кругах несколько лет назад. "Алтайская правда" решила -- а почему и по чьему, сие нам не ведомо -- проверить как внедряется новая техника на котельном. Отрекомендовали корреспондента. Он устроился под видом грузчика в отдел снабжения, куда в аккурат должна была поступать техника для разработок отдела модернизации производства.
Проработал несколько дней и исчез. Через пару недель появляется снова. Братунь, начальник склада, посмотрел на него своими кажущимися -- из-за больших минусов -- маленькими поросячьими глазками и брезгливо протянул:
-- Ну что проспался?
-- Да я то проспался, -- отвечает мнимый грузчик. -- А вот теперь проспись ты.
И сует ему красные корочки корреспондента "Алтайки". У Братуня глаза вместе с очками на лоб полезли. Еще бы. Ведь он принял его на работу без трудовой книжки, без паспорта, без прописки, как и большинство грузчиков.
Много других подвигов совершил этот корреспондент. Он, например, некоторое время ошивался в конструкторском бюро, как раз возле этого отдела модернизации. Там постоянно в обеденные и раз в часовые перерывы мужики играли кто в теннис, кто в бильярд. Посторонние никаких особых подозрений не вызывали: у нас всегда было много командировочных, преподавателей вуза, работников разных НИИ, особенно ЦКТИ (Центрального котлотурбинного института), которые на базе котельного решали свои задачи.
Там он и свел знакомство с хромым Геннадием Порфирьевичем из отдела модернизации, а тот по простоте душевной выбалтывал ему, что они в отделе делают и чем занимаются. А занимались они латанием разных дыр, а никакой не новой техникой.
И все это потом появилось в "Алтайской правде". Разборок было много, начальника отдела сняли, главный инженер стал заместителем, хромой Геннадий Порфирьевич официальных взысканий не получил, но неофициально его отделали по полной программе, и был даже издан приказ, чтобы о делах коллектива с посторонними не болтали.
Меньше, чем можно было ожидать, досталось Братуню: всего лишь замечание, а даже не выговор, тем более строгий, по партийной линии. Он тут на партактиве настоящую бурю в стакане воды устроил, хоть популярный телефильм с Кириллом Лавровым и Аллой Демидовой снимай. Де пусть его снимают, да он и сам уйдет, у него давно уже стаж выработан, и на пенсию он по горячей сетке имеет право. Голос рассудка вопреки обыкновению на этот раз превозмог: если строжиться по полной, то где потом набирать кадров на склады, где без душевых и даже теплых раздевалок люди в жару и на морозе ворочают тонны металла. И кто с этой публикой кроме Братуня сумеет совладать.
5. Проездом в Новосибирске московского критика Льва Аниннского и заездом в Новосибирск меня, состоялась наша встреча и долгая продолжительная беседа по поводу только что вышедшего в "Нашем современнике" моего романа "Голубой огонь". Аннинский готовит у себя в "Дружбе народов" большую обзорную статью о производственной литературе, где много места отведено и моему роману.
Критика в наши дни имеет большое значение. Гораздо большее, чем сама литература. Ни литературному, ни тем более партийному руководству нет времени читать писательско-поэтический бред, но они должны быть твердо уверены, что комар с этой стороны им носа не подточит. Критики должны сигнализировать поэтому о возможных проколах, а еще лучше предотвращать их или успокаивать, что в Багдаде все спокойно. Вот почему все серьезные статьи готовятся еще до появления художественного произведения из печати, оставляя рецензии всякой мелкой издательской и провинциальной сволочи, которые должны в своих рецензиях руководствоваться уже статьями серьезных критиков типа Аннинского.
Аннинский, хотя и либерал и западник, что выражается системой опознавательных знаков в его статьях, недоступных рядовому читателю, но понятных и открытых просвещенной и посвященной московской тусовке, мужик скользкий и увертливый, но с достаточно гибким и продвинутым умом. И вопросы он умеет ставить по существу, не в бровь, а в глаз.
-- Вы вот пишите, что над внедрением электрошлаковой сварки, -- основная тема моего романа: -- работает целый коллектив конструкторов, технологов, производственников, рабочих. А когда сварка будет внедрена -- это значит, освободится куча рабочих мест. Куда они денутся? А все эти конструкторы и пр., кто работает над внедрением? Ведь надо думать, после внедрения производственный процесс войдет в рутинное русло, и они будут не нужны. Куда они денутся также?
Я только пожал плечами:
-- А хрен его знает.
-- Странно. Вы пишете, что сюжет основан на реальных фактах. Тогда куда они делись в реальности?
-- Ну, -- пытаюсь объясниться я. -- В реальности все обстояло немного совсем не так, как описано у меня в романе. У меня в романе обыгрывается традиционная для производственной литературы схема: конструктор-новатор, производственник- консерватор. А между ними, как гавно в проруби, -- Аннинский понимающе усмехнулся, -- болтается парторг. Это между прочим моя новация: до сих пор парторг был богом и царем, который решал все возникающие вопросы, у меня же он обычный человек, порядочный, но излишне мягкий и не желающий ссор и пертурбаций.
-- Да уж заметил. Но это как раз и хорошо. И все же вернемся к моему вопросу.
-- Так вот в реальности наши конструкторы, технологи и производственники, конечно, были в запарке при этом внедрении, а после ее конца вздохнули с облегчением и занялись своей обычной рутинной работой.
-- ???
-- Электрошлаковая сварка -- это очень большое изобретение. Я не побоюсь сказать мирового уровня. И изобрел ее не новатор-конструктор, а разработал целый институт им. Патона в Киеве. Внедрением также занимались патоновцы, а наши были лишь на подхвате, хотя и получили 28 авторских свидетельств на этом деле -- оцените масштаб нововведения. Решение же о внедрении принималось на уровне даже не Министерства -- Министерство наше тяжелого, энергетического и транспортного машиностроения тяжело на подъем и может быть только движимым, но никак не двигателем. Решение принималось где-то в коридорах ЦК. Какие там были задействованы рычаги, в каких кабинетах, я даже и не догадываюсь. Знаю только, что все заводы: а у нас котельных в стране 5 больших и 3 маленьких -- руками и ногами брыкались против электрошлаковой. И директор барнаульского Радченко проявил большое мужество...
-- Вы хотите сказать, что это мировое изобретение и все были против?
-- Еще бы. Ведь что значило заменить заклепки -- именно ими раньше скреплялись котлы, вернее барабаны, которые лишь часть котла -- на сварку. Это построить новый цех, изменить всю технологическую цепочку, подготовить массу новых специалистов, а старых -- например, "глухарей", которые как раз и сажали котел на заклепки и которые от грохота через 10-15 лет работы совершенно теряли слух -- переучить черт знает на что, изменить производственные связи и т. д. и т. п. А плана никто не отменял, лишь дали небольшое послабление, и то добытое кровью, соплями и слезами. То есть все это нужно было делать на ходу.
-- Почему же вы не написали всего этого в своем романе?
-- И это спрашиваете меня вы литературный критик? Вот мой роман считай еще не вышел, и его даже не читали, а вы уже дали его разбор в своей статье и уточняете у меня детали. Хотя вроде бы всем известно, что сначала публикуется художественное произведение, потом критики читают его и оценивают.
-- Ну да. Статью, -- криво усмехнулся Аннинский, -- я должен отдать в печать уже послезавтра по прилете в Москву. Так что читать ваш роман у меня просто нет времени. Но вы же мне летом написали письмо, где изложили содержание. Мне этого вполне достаточно.
-- А впрочем, -- добавил он, -- вы меня вполне убедили.
-- Жизнь это одно, а литературная схема несколько другое. И дело даже не в том, что я не знаю всех деталей этого процесса -- какой-нибудь оттуда, -- я кивнул головой вверх, -- описал бы вам блуждание электрошлаковой сварки по загогулинам власти, как нам и не снилось. Но фиг ему понять, что происходит и как здесь внизу, как их решения сказываются на рядовых заводчанах. Так что и его роман был бы кособоким. А дело в том, что если бы мне все же удалось обнять творческим взглядом всю цепочку и описать ее, что бы это был за роман? Да там бы потерялись конкретные люди и их судьбы. Это был бы какой-то трактат. Даже Золя до конца не мог справиться с подобной задачей. Общественные связи он описывает великолепно, а люди у него -- сплошь схемы. А схема новатор-консерватор-deus ex machina мне кажется вполне удобной и способной дать еще не одно замечательное произведение. 28 ноября Куда все же они деваются все, которые внедряют новую технику? Взять, скажем, наши барнаульские заводы. При каждом из них мощное конструкторское бюро, на несколько сотен инженеров и технологов. Чем они занимаются? Я не беру котельного завода, на котором я работал, где у меня куча знакомых, с которым я поддерживаю связи до сих. Там нет двух похожих котлов. Каждый приходится проектировать вновь в зависимости от применяемого топлива, воды, превращаемой в пар, которая в каждой местности имеет свои особенности, даже от климата.
А вот моторный? Уже двадцать лет выпускают одни и те же двигатели для одних и тех же тракторов. Что там делать конструктору? Ну модифицировать, ну исправлять недоработки. Так для этого полутора десятков конструкторов за глаза, а иметь массу дармоедов, непонятно чем занимающихся и за что получающих деньги?
-- Как ты думаешь Наумыч? -- муж сестры моей жены, как раз гостит у нас. Он живет в Москве и опять же как раз к моему вопросу работает конструктором. Очень умный и грамотный мужик. Я таких больше и не видел.
-- Не знаю, -- пожимает плечами тот. -- Я-то работаю в НИИ сельского хозяйства. У нас какие заказы, над тем мы и потеем. Сначала мы работал над хлопкоуборочным комбайном, я аж поседел в Ферганской долине с этими баями. Потом делали комбайны для уборки сахара на Кубе, сейчас вот нас перебросили на льноуборочную технику и почитай на старости лет все приходится начинать по новой. А вот скажем с тем же Ташкентским хлопкоуборочным. Да они уже двадцать лет гонят одну и ту же модель: что там делать конструкторам? Для меня и самого это большая загадка.
-- А как на проклятом и загнивающем Западе?
-- А у них на заводах нет вообще никаких конструкторских бюро. Все эти бюро существуют как самостоятельные организации. Сегодня делают одно, завтра другое.
-- Но это же невозможно. Что общего между котлом и, скажем, хлопкоуборочным комбайном?
-- А давай подумаем вместе.
-- Давай, если ты не спешишь к себе в Москву среди ночи.
-- Что такое котел?
-- Ну это только говорится что котел, там от котла один барабан остался. Котел -- это система труб. А если глядеть на него непосредственно, то гигантское сооружение в 40 м высотой, а с учетом, что он перегнут пополам, так тепловой тракт котла составляет все 80 метров. Сплошные металлоконструкции и больше ничего.
-- Начнем с металлоконструкций. Что? могут ли их спроетировать в каком-нибудь институте промышленного строительства? Чем они отличаются от металлоконструкций другого промышленного здания?
-- Да в общем-то ничем, -- поскреб я в голове. -- Ну есть особенности, так их за 2 месяца опытный проектировщик может освоить. Приходит к нам инженер со стройки, и через 2 месяца глядишь он работает не хуже, чем просидевшие по 20 лет у нас за кульманом. И даже ещ лучше: глаз не замылен.
-- Вот сам же и ответил на свой вопрос. Пойдем дальше...
Короче мы перебрали весь котел, и, оказалось, что он состоит из отдельных комплексов, каждый из которых проектирует своя группа инженеров. У нас даже есть конструкторское бюро 1, конструкторское бюро 2, конструкторское бюро 3, каждое из которых работает самостоятельно. Единственное специфически котельное, что невозможно слямзить ни с какого другого производства, мы обнаружили в тепловом расчете. Там такие формулы, такие интегралы с тензорами, что наши рядовые инженеры-котельщики и голову туда сунуть не решатся. Так тепловым расчетом занимаются всего 5 человек на заводе: группа Семы Шлионского. Очень головастые мужики и держатся на особинку: харистократы хреновы.
-- Ну и что могут ваши механики, строители, химики работать на другом производстве?
-- Могут.
-- Вот так и на Западе. Специализированное конструкторское бюро состоит из разных групп, которые часто подбираются под конкретную задачу. Поэтому те же строители сегодня работали в одном бюро, а завтра всей группой переходят в другое.
-- А если нет работы?
-- Идут на биржу. Но у нас это невозможно. У нас же ликвидирована безработица. Вот и протирают штаны в ничего не конструирующих конструкторских бюро сотни человек. А вы писатели высмеивает инженеров. НИИ селу, НИИ городу. И во всех юморесках инженеры у нас это бездельники и дармоеды. Попробовали бы они пободатся со льном, как сейчас пурхаюсь я. Я бы посмотрел на них.
6. Квин с Кудиновым и с восторгом описывали новое помещения для нашей писательской организации, по улице Новой, возле вокзала и заодно моего дома -- короче в самом центре Барнаула.
-- Первый этаж. Три комнаты смежных и еще одна, самая большая, отдельная.
-- Такая большая, -- не скрывает задоволения обычно сдержанный Лев Израилевич, -- что бильярдный стол можно поставить.
-- Мы там разместим бюро пропаганды художественной литературы. Просторно.
-- Теперь не только ответсекретарь будет иметь отдельный кабинет, но и редактор альманаха, бухгалтерия...
-- Партия дала нам все, -- улыбнулся я.
-- Партия отняла у нас только одно, -- подхватил Квин. -- Право плохо писать.
-- А нынешний год, -- посуровел Кудинов, -- особый: юбилей Барнаула -- 250 лет! И от нас вправе ждать ответных дел за, прямо скажем, такой щедрый подарок.
-- А что? Нам нечем ответить что ли? -- смеется Квин. -- Тем более, что и мы не стоим в стороне от юбилея. Весь второй номер альманаха посвящен ему: журнальная "версия" романа П. Бородкина "Ползунов", поэма в сказках Г. Панова "Первопроходцы", стихи Володи Башунова, который учится сейчас в Москве на Высших литературных курсах... И тираж альманаха нынче вполне солидный -- 12 тысяч. Нет, нет, мы тоже не лыком шиты!..
-- И премия на конкурсе производственных романов. Ты уж, -- Кудинов посмотрел на меня, -- не подкачай. А уж мы тебе поможем. И Бондарев, заместитель секретаря правления СП РСФСР, и Попов, самый влиятельный член оргкомитета по премиям, дали понять, что премия наша. Только ты не тяни с выходом романа. И кончай эти глупые ссоры с Тимченко. Баба она, конечно, тупая и сволочная, но договориться с ней можно. Так что постарайся.
7. Прочитал рецензию краснодипломной выпускницы Мордовсого университета Ольги Батаевой на первую часть своего романа, присланную из "Сибирских огней". Где Мордовия, где "Сибирские огни" и где я? Забавный географический треугольник.
-- Ну и что скажешь, -- выжидательно посмотрел на меня Лев Израилевич Квин.
-- Все ясно:
а) писала дура
б) дура, сексуально озабоченная
в) дура с претензией
г) дура неизлечимая
-- Коротко и неясно.
-- Тогда по пунктам:
б) "Ото всех бед, ото всех проблем, как личных, так и общественных спасает любовь во всех ее проявлениях: к людям, природе, к нашей великой и прекрасной стране, но прежде всего любовь к дорогому тебе человеку! Когда постоянно думаешь о ком-то, то о других кризисах некогда задумываться и они как-то сами по себе проходят, а то и не приходят вовсе. Все это вроде бы тривиально, но действенно".
в) "о эта байроническая усмешка современных и продвинутых технократов, которые полагают, что все можно расчислить и по математическим формулам"
г) красный диплом филологического факультета, как бы ставящей печать качества пробы на любую ее дурь, обозначаемую как "таково мое личное мнение".
-- Ты пропустил первый пункт: почему дура?
-- А потому что в моем романе между героями и немногочисленными героинями нет вообще никакого романа. Чисто деловые и производственные отношения. И, заметьте, я ставлю себе это в заслугу: мне удалось (или не удалось, но мы старались) нарисовать характеры живых людей, не прибегая к такому заезженному и дешевому трюку ликвидации одномерности положительного героя, как "ожиляж, оживляж, ты со мной в постелю ляжь".
-- Ну вот и ладненько. Напиши все, что ты мне сказал, только не в твоей залихватской манере -- а то подумают, что мы своих авторов чуть ли не на зоне находим, а сдержанно, хорошим литературным языком.
-- Не вижу смысла: ну пусть печатают эту пачкотню, если она им нравится. Я за свободу слова. Даже дурам надо давать возможность высказаться, больше поводов будет гордиться собой.
-- Ты забываешь, что мы ждем премии от твоего романа, и отрицательная рецензия в "Сибогнях" нам не к чему.
-- Ну так пусть откажут.
-- Но отказ-то должен быть как-то мотивирован. У нас в стране слава богу при всех ее недостатках журнал -- это не частная лавочка, как у них, когда можно или вообще не отвечать автору или отбрехиваться пустышкой: "ваша рецензия нас не заинтересовала" или там "написана не в формате нашего журнала", а государственное издание, которое должно прислушиваться к мнению авторов, кем бы они ни были и отказывать обоснованно.
-- А то что она пишет не по теме, разве не обосновано?
-- Ну-ну, не корчи из себя младенца. Ты отлично знаешь, что никто в "Сибогнях" твоего романа не читал, читать не собирается, и о чем ты пишешь, они и понятия не знают. Скажи спасибо, что они поступают по-товарищески: присылают нам на наших авторов рецензии: чтобы мы решили, надо ли эти рецензии публиковать.
-- Это как бы вроде у автора просят согласия на публикации критик на него?
Квин только махнул рукой: и так дел невпроворот, а ты всякой ерундой голову мне морочишь.
-- А все же не любишь ты филологов, не любишь...
-- А филологинь особенно.
-- Потому и жена у тебя кандидат филологических наук и преподает немецкий.
-- Именно за это ее и люблю еще больше.
-- Ну да, конечно. Недостатки милых нам людей делают их для нас еще дороже.
8. Кондрашка Павлова обернулась божьим даром не только для него, но и для меня. Пришли к компромиссу: напечатали и павловскую повесть и мою: в усеченном виде. Вернее мою повесть отложили на будущее, а вместо нее опубликовали ряд отрывков, выброшенных из романа "Нашим современником" и Совписом. Там и тот, где журналист устроился под личиной на завод и выведал состояние дел с внедрением новой техники. Правда, в облегченном варианте. Несмотря на годы та история все еще жила незатянувшейся раной.
И еще один не эпизод, а так зарисовку. В ней речь идет об инженере, который никак не может выполнить своего задания. Срывает сроки, подводит коллектив, и при этом днюет и ночует в бюро, и при этом крайне талантлив. А вся проблема в том, что уже время сдавать чертежи в производство, а у него расстаться со своим любимым детищем, своей электрошлаковой сваркой, нету сил. Как Марксу с "Капиталом" или Монтескье с "Духом законом". Он готов бесконечно вылизывать и вылизывать свою идею не считаясь ни с собой, ни с другими. Мне кажется, это очень болезненный и важный аспект в плане трудовой и производственной дисциплины, гораздо более важный чем пьянки и прогулы.
Прототипом этого инженера был Слава Дитятев из АНИТИМа. Их барак -- для барнаульских НИИ, который в 1970-е расплодилось, чтобы было куда девать выпускников политеха, уйма, уже давно не хватает площадей -- как раз выходил во двор, куда и дом с нашим бывшим помещением Союза. Ну и частенько и мы, и они выходили туда покурить, и хотя ни я ни Слава некурящие. Там мы с ним и скорешовались.
Потом я частенько заходил к нему на работу, где мы под косые взгляды его коллег, особенно женской половины, могли болтать часами. Обо всем, о политике, о модной в наше время экономике и немодной литературе. При этом Слава не отходя от кульмана, как Феофан Грек или Рубенс, продолжал чертить, легко перемещая карандаш и линейки кульмана по ватману.
Однажды это ему поставили в строку. У него в подчинении были три женщины. Он им давал задание, разъяснял как его даже не лучше, а просто выполнить. В конце концов ему это обрыдло:
-- Я бы уже десять раз все начертил и рассчитал сам, пока этим дурам разъяснишь что к чему.
Я сочувственно чмокнул языком: действительно, почему издательский промысел должен быть исключительным местом идиоток, которых оторвав от деторождения и плиты, уверили, что и они на что-то годны. Да так уверили, что они самоуверились до степени нудного вразумления авторов гонорков усталых от авторских глупостей знаек чего и как нужно писать.
Сказано -- сделано. И Слава стал работать один. Сначала его подчиненные злорадно хихикали в тряпочку: ню-ню, посмотрим, что из этого выйдет. Но когда по прошествии двух или трех месяцев выяснилось, что выходит только лучше, начались доносы, скандалы. Причем, не побоялись даже обвинить Дитятева в антисоветизме, что в наши времена разбушевавшейся Солидарности было довольно-таки небезопасно.
Состоялось совещание об изгнании Дитятева со службы. Директор, как ни странно мужик с головой -- да и скандала лишнего не хотел -- резюмировал:
-- Дитятев не может сработаться с коллективом. Ну что ж. Значит нужно разгонять этот коллектив и набирать новый.
Тем не менее разогнали Славу. Перевели его к его же удовольствию в другое бюро, где ему не докучали моралью строгой, а позволили работать самостоятельно, получая задание из рук самого главного конструктора. А вот наше знакомство с ним прекратилось.
-- Ты должно быть большой изобретатель, -- говорил я, глядя на авторские свидетельства, прикрепленные к тыльной стороне соседственного кульмана.
-- Это далеко не все, -- показно-равнодушно говорил он. -- Будет чем внукам похвастать.
-- Как, а разве они не живут в машинах, комбайнах и других славных делах из чугуна и стали?
-- Откуда? -- пожал он только плечами. -- Чем мы занимаемся? Да берем старые готовые чертежи и приспосабливаем их к конкретному производству. Здесь даже на волосок не отступишь от заданного.
-- А что запрещено?
-- Да нет. Кто тут может запретить или разрешить. Просто это практически невозможно. Вот смотри, -- показал он мне на чертеж, над которым работал. -- Видишь эти два колеса?
-- Вижу.
-- А черную полоску между ними?
-- Ты ее такой жирной нарисовал, попробуй не заметить.
-- Колеса -- это валковая подача, а черная полоска, металлическая лента, которую они протягивают, а потом разрезают на листы. Повернутся колеса на определенный угол, лента подастся на один шаг. Трах -- остановка. Срабатывает штамп -- отрезается лист нужной длины. И так далее.
-- К чему ты все это?
-- А к моему последнему изобретению. Проблема в том, что если лента, допустим, вся в масле или еще по какой причине, то она после прокрутки валков на заданный угол пролетает между валками иногда, как швед под Полтавой, и продолжает скользить и после остановки валков. А пресс уже работает: пуансон лупит почем зря по летящей ленте. А тут уж как кривая вывезет: или ленту всю покорежит, или пуансон погнется -- считай штамп на выброс, -- а то и прессу не сдобровать.
Вот я и придумал блокирующее устройство. То есть после очередной подачи и лента и валки останавливаются, блокируются как трамвай после спуска с горки. Инерция исключается. Причем все это достигается очень элементарно.
И Слава тут же в аксонометрии на полях чертежа нарисовал свою идею.
-- Ну и что мешает тебе вставить это в свою конструкцию?
-- Ну ты даешь. Блокирующее устройство приведем к изменению размеров подачи. А значит нужно менять всю размерную цепочку линии. Нужно менять конструкцию штампа, а, -- он кивнул головой на пыхтящего над чертежом как над подъемом тяжелого груза мужика за одним из дальних кульманов, -- мы и эту-то не успеваем сдать в срок. А комбайны "Дон", для которых мы и проектируем штамповочную линию, должны хочешь не хочешь к концу года стоять в ряд у Кремлевской стены пред очами Леонида Ильича. Вот и остается мне свои идеи реализовывать в авторских свидетельствах, ни одна из которых не пойдет в производство. Так, может историк через много лет увидит эти публикации, мою фамилию под ними и скажет: "А ведь не дураками же были наши предки".
А пока, -- Слава обвел взглядом давно не ремонтировавшиеся стены, -- вот здесь собрано 1800 конструкторов.
-- 1800? Здесь?
-- Ну я имею в виду во всем АНИТИМе, начиная от головной пятиэтажки на С-Западной и включая 15 шаражкиных контор вроде нашей. Из этих 1800 конструкторов 95 процентов нужно не то чтобы гнать, а дальше чертежников не пускать. Но и оставшихся 5 процентов хватило бы, чтобы такие вещи варганить, что ни Англия, ни Америка, ни гребаная Япония нам бы и в подметки не годились. Все было бы хорошо лишь бы только не Советская власть.
Последнюю фразу мы оба с ним подумали, но вслух не высказал никто.
9. Не подмажешь -- не поедешь. В не так уж далекие, хотя все дальше и дальше, советские времена таким универсальным смазочным материалом была водка. Если не пить, то и жить и работать часто было невозможно.
Работал я какое-то время на котельном заводе в ОВК. ОВК расшифровывается так -- отдел внешней кооперации: сбыт и снабжение в одном лице. Покупали, а скорее получали по фондам готовые детали и агрегаты на одном заводе и в таком же виде отправляли их на другой, а чаще на тепловые электростанции.
Комплектовался котел не просто трудно, а очень трудно. Постоянно чего-то не хватало, а что-то оказывалось лишним. Вот и носился по городу, краю и стране меняя шило на мыло или наоборот. Взбрело в голову технологам, что какие-то там втулки должны быть обязательно захромофосфотированы, причем срочно. Операция непростая и дефицитная, и в Алтае ею занимался всего один завод, в Новоалтайске.
Вот и снаряжают меня туда, выписывают материальную помощь в размере червонца. Я мчусь на АВЗ, завод где хромофосфатируют, договариваюсь, бегу с червонцем в магазин, покупаю два пузыря, меня заверяют, что завтра все будет готово.
Заявляюсь на завтра, а мне в лицо, что де у них план и им не до моих втулок.
-- Но мы же вчера договаривались.
-- Вчера было вчера, а сегодня это сегодня.
Небольшая перепалка, где я пытаюсь возвать к совести гальванистов -- а к чему еще взывать, если все это шло экономическое мероприятие шло вне рамок строгой плановой дисциплины, -- и я уныло поворачиваюсь прочь.
-- Приятель, ты кое-что забыл, -- останавливают меня и показывают на две стоящие под верстаком бутылки.
Все становится понятным, мы их дружно распиваем -- попытка отделаться без выпивки с моей стороны явно провалилась -- и я возвращаюсь навеселе в прямом и переносном смысле слова с хромофосфатированными втулками на родной котельный.
Другой мой однокурсник (а первый я сам) работал на соседнем через забор от нашего котельного заводе "Трансмаш". Работал начальником мастерской по ремонту подъемной и подвижной техники: кары, погрузчики, тельфера... Часто к нему приезжали из деревни и подгоняли подлежащую ремонту технику.
-- Паспорт с собой?
-- С собой.
-- Да не твой паспорт, а погрузчика, тельфера или кары.
Ну ясное дело: моргание глаз, пожимание плечами и в магазин. Бывало и иначе. Приезжает из деревни молодой румяный ухарь.
-- Паспорт с собой?
-- А как же, куда мы без паспорта. Милиция не пропустит, -- весело отвечате тот, и хлоп из-за пазухи на стол два пузыря.
Надоели жене моего однокурсника такие ремонты, он вынужден был уволиться из своего отдела, и я ушел в НИИ и то же только из-за пьянки. Ушел в патентный отдел, где можно было работать и без смазочного материла, но откуда и продвинуться вверх по служебной леснице было некуда.
Это было недавно -- это было давно. А теперь приходит сантехник, не пропойного вида мужик -- такие сейчас ходят бомжи, а молодой парень в очечках. интеллегентный, инструменты аккуратно разложены. Сам он при машине, меняет прокладки, которые у него всегда с собой или которые тут же доставляет на своей машине, ты с ним рассчитываешься и ни-ни.
О чем говорить. На поминках, женщины наливают мужикам, и уговоривают их выпить хоть немного в память об умершем. А те под разными предлогами отнекиваются. Когда такое было? Вот и говори после этого, что пьянство неотделимо от русского менталитета.
10. Советская литература выработала особый жанр, навряд ли имеющий аналог в мировой литературе. Этот жанр был в ней доминирующим. Интересно порассуждать о нем вблизи.
Вот его элементы:
1) Пружина действия
В основе производственного романа лежит конфликт нового и старого.
2) Персонажи конфликта
Конфликт разворачивается в рамках треугольника, но не классического.
Один угол, или сторона конфликта, положительный герой; другой -- отрицательный; третий -- deus ex machina. Что касается положительного героя, то это типичный, каким его хотела видеть власть, советский человек:
а) добрый, честный, с открытой душой
б) что-то там изобретает, внедняет, создает полезное людям. Он обязательно олицетовряет новое, прогресс
в) он целиком предан производству и где-то там даже пренебрегает личной жизнью
г) у него есть обязательно пунктик -- отрицательное свойство. Пьяница, дебошир, хулиган -- боже упаси. А вот внезапно вспыхнувшия любовь на стороне -- это как раз его родное; кроме того, будучи профессионалом всей душой, он недооценивает политическую составляющую или там пренебрегает общественным.
На этом и ловит его отрицательный герой. Фигура очень любопытная и в отличие от положительного героя, стационарного с самого момента возникновения в 1920-е гг, претерпевшая за годы совлитературы значительную эволюцию
а) сначала это был враг -- открытый, потом скрытый -- вредитель
б) когда врагов повывели, отрицательный герой трансформировался в карьериста, приспособленца, а ближе к концу советского периода и просто в мещанина. То есть человека, который законопослушний гражданин, не нарушает никаких законов, хороший семьянин, план регулярно выполняет. Но живет исключительно для себя. "Моя хата с краю", "я человек маленькики", "начальству виднее" -- такова его позиция
в) также в отрицательные герои попадает человек, некогда заслуженный, но остановившийся в росте, пытающийся прожить старым капиталом или не понимающий нового. В последние годы советской власти, когда оппозиция хороший-плохой = молодой-старый при шамкующем политбюро стала неудобной, у противника нового стали проклевываться и положительные черты: верность традициям, осторожность, диктуемая не только трусостью или косностью, но и большим жизненным опытом.
Так уж получалось, что в конфликте нового со старым, новое всегда оказывалось в дураках. И тут на сцену появлялась третья сторона -- deus ex machina или попросту парторг. Сказать о нем особенно нечего: он положителен во всех отношениях, но это все как то за скобками романа, так все его черты не выходят за рамки анкетных данных. Этот парторг в отличие от положительного героя проводит линию партии. Это и помогает ему восстанавливать справедливость, побеждать своим вмешательством добру и наказывать зло. Удивительно, конечно, что представитель партии никогда не был героем художественного произведения.
11. Был в советской литературе такой жанр городской или бытовой роман. Возник он где-то в конце1960-х, начале 1970-х гг. До этого проблемы не быта не присутствовали в литературе как тематика. Человек, мыслился, отдает все свои силы на благо родины или ради победы мировой революции. А быт это так: забежать домой, перекусить на скорую руку, переспать -- если с женой, то это мимоходом, без четкого понимания, откуда потом появляются дети -- и снова труба зовет на трудовые или ратные подвиги.
Передают такой анекдот о первом секретаре Алтайского крайкома (тем не менее он попал даже в его биографию) еще старой закалки. Нагрянул он внезапно в один из райкомов. А на рабочих местах полная тишина, только по пустым кабинетам гулко что-то вещает радио о ходе сельскохозяйственных работ, да назойливо жжужжат мухи. Нахмурил он брови, и через полчаса все как миленькие уже сидели на совещании:
-- Ну хлопцы, казаки-разбойники, как это понимать? -- даже не сказал, а всем своим видом показал он.
-- Так ведь, ваше выскородие, -- едва выдохнул кто-то. -- Ведь воскресенье сегодня.
-- А что, -- первый секретарь любил говорить медленно, веско, постепенно нагнетая ударением в голосе как бы сдерживаемый гнев, -- в воскресенье работать не надо? В воскресенье что, люди не едят что ли?
Ему даже в голову не могла прийти такая крамольная мысль, что те, кто работал в райкоме, и жили неплохо на всяких там доппайках, в конце концов тоже люди, у которых есть и требующая ремонта квартира, и семья, и дети, которым хоть раз в неделю нужно уделять внимание. Да и просто отдохнуть надо.
Но после провозглашения победы социализма и начала построения коммунистического общеста, было сказано открытым текстом, что главной задачей для партии и народа является построение материально-технической базы и забота о повышении жизненного благосостаяния советского народа. Что все рядовые граждане поняли так, что хватит думать сперва о родине, нужно сначала подумать о себе.
Открыто, натурально, идеология такого допустить не могла. Родилось определение мещанина, т. е. человека, который не нарушает законов, на производстве выполняет план и даже всегда, когда там на дружину нужно или сдать нормы ГТО, он всегда, хоть и не без некоторого бурчания, но готов. Но предан работе не душой, а только с 8 до 5. А от 5 до 8 он думает только о своем благополучии, да и с 8 до 5 он только потому на работе, что иначе нельзя. И он не с 5 до 8 не отдыхает с думой, как лучше и еще полезнее трудиться, а наоборот с 8 до 5 думает о том, чтобы, как бы ему лучше прожить с 5 до 8. А потому его не прельщают, не вал девятый, не холод вечной мерзлоты, а дом с огнем, и стены с обоями.
Антимещанский призыв подхватило искусство и в том числе литература, и пошли гнобить под цугундер этого самого мещанина. А поскольку в семье не без урода, то некоторые писатели -- Г. Семенов, Битов, Трифонов, Маканин -- начали вертеть фиги в карманах, что де никакого мещанства нет, а есть нормальные советские люди, которые ведут нормальную жизнь, и это нормально, что люди живут нормальной жизнью, а не рвутся совершать подвиги.
Разумеется, все это высказывалось не в открытую, а читалось между строк, каковой способ чтения в СССР был превалирующим. Например, Битов в одной из своих книг (не знаю даже, как жанр определить) описывает, как он был в Уфе. Там он "запомнил два сарая, черного кота Амура, трамвай, солдат в трамвае, цирк, бесконечную толстую лохматую трубу, улицу Карла Маркса, химчистку 'Улыбка'". Последняя фраза книги звучала примерно так: кстати, я забыл сообщить, что Уфа -- крупный культурный и промышленный центр Урала, и что город за успехи в развитии народного хозяйства награжден орденом Трудового красного знамени.
Данное направление много и поделом критиковали в свое время за серятину, приземленность, безбытность (в смысле "один сплошной быт, а бытия ни на грамм"). С той, правда, подковыркой, что авторы уперлись взглядом в мусорное ведро, которое, конечно, во всяком хозяйсте вещь необходимая, и проглядели великий подвиг советского народа на наших глазах совершающего всемирно-историческую миссию построения коммунистического общеста.
Скажем, прямо, никаких особых достижений это направление, похоже, не дало. Больше понтов, чем литературы. И скорее это направление может быть интересно историкам, как феномен культуры советских времен, чем явление самой культуры. Писатели бросали вызов пустозвонству и самовосхвалению официальной культуры, копаясь в никчемной жизни никчемных людей.
Оговорюсь сразу, что если весь мир в окошке свелся для человека к поиску унитаза, или нарывом на пальце, то это не значит, что он никчемный... но это если брать по жизни. Ибо мы все тогда никчемные, и ты, мой читатель, и я, твой писатель. Увы вся жизнь человеческая состоит из никчемных вещей. Но в литературе не должно быть места никчемным вещам. Литературный герой должен быть именно героем. К сожалению, классический реализм, дойдя до писательских масс, многое здесь напортачил. Открыв "маленького человека", он посадил его на божничку, впустив в литературу убожество, как героя, так и автора.
12. Нет в мире совершенства. Это касается в том числе инженеров. Я вот в студенческие годы мастерски научился делать тепловой расчет, и меня очень многие коллеги из наших двух групп просили помочь. А вот с черчением никак. Как я окончил политех, до сих пор не пойму. Вечно сдавал курсовые в последний срок: грязные, замурзанные -- а часто и после срока.
Напротив почти все наши девчонки классно чертили, с расчетами дело обстояло похуже. А вот с пространстенным воображением дело было совсем швах. Никак не догоняли, как разложить сложный узел по трем или пяти проекциям, а уж об аксонометрии и речь не веди. А с технологической проработкой вообще дело было швах. Даже Юра Сыромятников, который знал тензорный анализ и дифуры (дифференциальное и интегральное исчисление) и потому тот расчет, который мы расписывали на полтетради притом общей, он выполнял на нескольких страницах, озадачивая преподавателей, часто пасовал перед проблемой технологичности.
"Ну куда ты здесь косынку влепил", -- матерился Добротин, главный технолог котельного завода и страшный матерщинник, -- "ну как к ней сварщик подлезет? Разве что 21 палец будет туда совать".
Словом многое нужно знать и уметь, чтобы быть инженером. И даже лучше все это умение иметь на среднем уровне, чем в чем-то отличаться, а в чем-то пролетать.
13. 3. А с Николаем Васильевичем Павловым, главным конструктором котельного завода, стряслась беда, в которой при всем к нему сочувствии много и комического и еще больше его собственной вины. Шандарахнула-таки его кондрашка. Болел сердцем он очень давно. А тут стоят такие жары. Николай Васильевич по графику был в отпуске, но каждый день приходил на работу. В тот день разразилась гроза, а до того было такое удушье, что даже я, человек еще далеко не старый, буквально издыхал, высунув язык и через каждые полчаса обливаясь холодной водой. Николай Васильевич проводил совещание, ну и не выдержало сердце: прямо с совещания в реанимацию. "Умер на боевом посту", -- можно было бы сказать о нем, если бы он умер.
Но этот боевой пост он боялся потерять, ибо уже давно шли разговоры, что устарел де Павлов, устарел, пора бы на его место найти кого помоложе. А поскольку он боялся, как бы не случилось, что выходи он из отпуска, посвежевшим и отдохнувшим, а его кресло уже занято, а его самого отправили на заслуженный отдых безо всякой самоволки, и даже банкет по такому случаю уже заказали. Вот и таскался он каждый день на работу.
Кондрашка Николая Васильевича отозвалась весьма любопытным резонансом на моей творческой биографии. Когда-то Павлов был писателем. Представитель ленинградской интеллигенции, он увлекался не только техникой, но и искусством, наукой. В середине пятидесятых, когда еще творческий импульс вовсю бурлил в заднице, он написал роман "Конструкторы", который был опубликован в журнале "Сибирские огни", выходил отдельным изданием в Барнауле.
С тех пор его писательская активность скукожилась на нет, что отыгралось положительной ролью на моей судьбе. Нужны были очерки, рассказы из производственного быта, а Павлов все не поставлял их и не поставлял. Так и заменил я его на этом посту, соответственно, преградив дорогу всем тем, кто после меня захотел бы торкнуться на эту стезю. К моему счастью, потому что не хочу никому перекрывать кислород, таковых у нас на Алтае не оказалось.
И вот после долгих лет упорного молчания Николай Павлович возьми да и напиши роман "Живи от души", а потом возьми да и предложи стряпню альманаху "Алтай". Прочитал ее не только я, но и другие члены редколлегии -- Гущин, Квин, Березюк, Кудинов... И все сошлись на одном -- повесть не удалась. Слабая вещь, какой-то вялотекущий сюжет, схематизм и ходульность во всем.
Так что повесть или там роман было отклонили. А тут хрясть -- звонок оттуда, при этих словах все поднимают глаза к небу, имея в виду тамошние верхи, в то время как если при этих же словах поднимают палец к небу имеют на мысли наши земные верхи. Ну и покатила естественная волна сочуствия к больному. И решили печатать Николая Васильевича. Так что апоплексический удар можно смело сравнить для него с даром небес: в романе писателя вдруг открылся благодаря удару талант. Ну а если кого-то вставляешь, то кого-то надо выкидывать. Поскольку же я единственный и неповторимый на Алтае мастер производственного жанра, то Кудинов сказал, что надо бы передвинуть на конец года мою повесть:
-- Все равно вы печатаетесь в "Нашем современнике", Совписе, получаете всероссийскую премию. А у Павлова -- это почитай последний шанс.
-- Перед заходом солнца.