Часть IV:http://proza.ru/2020/07/11/153
Часть VI: http://proza.ru/2020/07/11/161
Академик Г.К. Скрябин был очень одарёным, талантливым человеком. Но все его нетривиальные способности были подчинены главной цели его жизни: карьерному росту. Он прекрасно понимал, что в СССР карьера зависит от того, насколько партия и её Лубянка расположены к человеку, стремящемуся сделать карьеру, поэтому он честно служил правительству и КГБ. Скрябин вовсе не был антисемитом, но поскольку все высокие начальники обязаны были хоть немного быть антисемитами, он показательно, работая на публику, изображал из себя человека, не очень хорошо относящегося к евреям. Я знаю, что это было на самом деле не так.
Скрябин в числе четырёх академиков (Прохоров, Скрябин, Тихонов, Дородницын) подписал письмо "Когда теряют честь и совесть" (Известия, 3 июля 1983) с осуждением А. Д. Сахарова (текст письма: Цитата иИз моего поста (https://systemity.livejournal.com/5595873.html): "Конечно, коллегам-академикам было так странно поведение Сахарова. Они-то дорожили и своим положением, и академическими пайками (L.A. - я пробовал "любительскую колбасу" из академического пайка, она вообще ничем не была похожа на "любительскую колбасу", которую продавали неакадемикам), и премиями, и доверием начальства, и - главное - поездками за границу. И потому подписывали мерзкие письма с осуждением Сахарова. Всё это готовилось на Лубянке. Столкновение с безупречно порядочным человеком обескураживает и даже злит. Крайне неприятно, когда кто-то рядом продолжает говорить правду, а ты-то уже врёшь, потому что это стало выгодно, потому что государство платит за враньё".
По поведению Скрябина было прекрасно видно, что он совершил подлость, подписав письмо. Он собрал в актовом зале института сотрудников и произнёс длинную речь, которая не была похожа на содержание письма, которое он подписал. Смысл его речи состоял в извращённой форме оправдания своих действий путём принижении вклада Сахарова в производство водородной бомбы. Он говорил о том, что "Андрюша Сахаров" придумал какую-то мелочь в виде адсорбента для изотопа водорода и схему расположения адсорбента, и за эту мелочь получил трижды героя социалистического труда. Когда я наблюдал за выступлением Скрябина, я видел, что ему в глубине души на уровне подсознания было стыдно врать даже перед аудиторией, состоящей из сплошных лохов, поскольку никто не был компетентен в том, как создавалась водородная бомба. В отличие от его обычной уверенной манеры выступления Скрябин делал остановки между фразами. Когда человек через силу врёт, то это очень заметно.
Я не могу назвать Скрябина учёным. У него был интерес к некоторым прикладным темам микробиологического характера и к некоторым темам, связанным с биологическим оружием. Он не был мученником науки, не горел желанием добиться решения какой-то научной идеи. Так, заведующий лабораторией его отдела, следующий после его смерти директор института Боронин длительное время мотался по заграницам для освоения использования плазмид резистентности при создании штаммов бактерий для военных целей, жертвы заражения которыми должны были не излечиваться извесными антибиотиками. После освоения западных методов Боронин занимался коллекционированием плазмид, выделенные от людей, погибших от бактериальных инфекций, не поддавашихся лечению антибиотиками. В частности, работал с И.Н. Блохиной, директором горьковского института. Эти виды научной деятельности, которыми занимался отдел Скрябина, наукой назвать было нельзя.
Скрябин был опытным специалистом по части того, как организовать и заставить учёных работать на систему и тем самым на его карьерный рост. Когда я придумал сущую мелочь, которую не придумали на Западе - синтез феромонов бабочек из микробного сырья, мы с ним подали две заявки на изобретение. Экспертный работник патентного бюро с большим стажем работы засомневался в целесообразности выдачи патента. По просьбе Скрябина этого патентного старожила уволили, оба патента нам утвердили. Затем я в присутствии Скрябина докладывал о своей работе президенту АН Наук СССР в его кабинете. Всё это было смешно, но я прекрасно разбирался в том, какое важное значение в советской науке играет всё, до чего ещё не додумались на Западе.
Формально я по отношению к Скрябину был мурашкой, которую можно было бы и не замечать, но я прекрасно понимал, что вызываю у него удивление и связанное с этим удивлением уважение: при моей большой и успешной полимодальной научной активности у меня не было ни малейшего желания вступать в партию и защищать диссертацию. Он не мог не видеть, что я плевать хотел и на то, и на другое. Он этого не мог понять и принять как должное. Я дружил с его сыновьями, бывал у них дома. Когда я младшему сыну Скрябина, будущему академику, подарил часть кандидатской диссертации, жена Скрябина, увидев меня в общественном месте, поклонилась мне под прямым углом. Скрябин дважды приказывал мне подготовить материалы к защите докторской диссертации по совокупности работ (Honoris causa), но я эти его приказы игнорировал. В целом он относился ко мне очень хорошо не столько на людях, сколько лично.
Я часто бывал в его кабинете в здании президиума АН СССР. Например, с создателем первого микроволнового генератора - мазера на аммиаке, лауреатом нобелевской премии Н. Г. Басовым я пил в его кабинете чай с "Мишкой на севере". Должность главного учёного секретаря АН СССР была весьма значительной. Например, в ведении Скрябина находились командировки заграницу научных работников. Благодаря расположенности ко мне Скрябина и ошибочном представлении о моих связях, о чём я расскажу ниже, я довольно много мотался по заграницам, что в основном использовал для отдыха от интенсивной работы. В Академии наук не было заведующих лабораторией без степени, а я заведовал относительно большой лабораторией, которая, правда, называлась "кабинетом", что не меняло сущности дела.
Когда я впервые в 1973 году отправлялся в командировку в Чехословакию, тётенька, заведовавшая соответствующим отделом АН, всеми силами старалась не допустить мою поездку, считая меня блатным и вообще никем. Впоследствии мы с ней подружились и она мне честно призналась в своём неприятии. Но Скрябин наплевал на тётеньку и я поехал в Брно, правда, со своим лаборантом-кагэбэшником, от чего последний впоследствии никак не мог очухаться, поскольку после первой успешной заграничной командировки я уже ездил один без наблюдателей. Потребность в сопровождающих меня наблюдателях отпала.
В 1983 году я направил тезисы доклада на международный симпозиум, который должен был состояться в Западном Берлине. Я был единственной научной персоной в истории, который съездила в Западный Берлин в одиночку. Такого до меня не было. Председатель организационного комитета симпозиума, главный вирусолог ФРГ Хабермейл никак не мог поверить, что я простой учёный из России. Немцы заподозрили во мне большого начальника по части нелегальной советской микробиологии. Хабермейл пригласил меня домой на организованный им приём в честь десяти самых значительных участников симпозиума, в котором участвовало несколько тысяч человек со всего мира. На этом приёме слева от меня сидели два генерала США, занимавшиеся созданием вакцин, а справа - два нобелевских лауреата, фамилии которых я не запомнил. Затем я в числе пятидесяти человек был приглашён на шикарный банкет по поводу окончания симпозиума. Сидел рядом с нобелевским лауреатом, в кулуарах пил вино с генеральным директором ВОЗ. Необычность моего одинокого появления в Западном Берлине поразила даже главного кагэбэшника посольства Чепелева, которому я организовал контакт с Хабермейлом, который сильно интересовал обоих. Все эти события были результатом особого отношения и доверия ко мне Георгия Константиновича.
Но больше всего его удивило вот что. Я уже упоминал, что начал активно работать с заведующими лабораториями его отдела. Завязалась большая и тёплая дружба с теми, от кого он получал основную информацию о том, что делалось в институте. Но на каком-то этапе этой научной и вненаучной дружбы, после нескольких совместных публикаций его сотрудникам захотелось, чтобы я работал только лишь на них и ни на кого больше. После того, как я их мгновенно послал на три буквы, Скрябин пришёл к выводу, что я казачок, засланный отделом ЦК науки для того, чтобы сообщать информацию о работе института куда надо. Не исключено, что в отделе науки ЦК КПСС работал какой-то важный Андреев, мой предполагаемый родитель. Все эти детали не существенны. Существенным для Скрябина было то, что я избавился от Антоновского, что я плевать хотел на диссертации и на карьеру, что я послал подальше важных его сотрудников, т.е. косвенно проявил бесстрашие по отношению к нему, директору института. И тут произошло событие, ради описания которого я привел этот обширный текст.
(Продолжение следует)