Часть VI: http://proza.ru/2020/07/11/161
Деньги на военную тематику выделяли всем НИИ. Знаю об этом, поскольку имел широкие научные контакты. У меня есть пара работ по промышленному хлебопечению. Мои соавторы из этого отраслевого института намекнули мне, что им тоже кое-что выделяется на кое-какие цели. В 80-х годах военная тематика в ИБФМ очень усиливалась. Скрябин всеми силами оттягивал получение вентилляционного оборудования для работы с суперпатогенными объектами. Эти работы предполагалось вести в отделе академика А.А. Баева и не только. У меня всё было нормально. Я активно работал, регулярно получал централизованные премии АН СССР. Но, кажется в 1986 году (не помню куда засунул список научных трудов) в Ереване случился всесоюзный съезд микробиологов. На съезд из Москвы летела большая делегация, но самолёт почему-то внепланово залетел в Баку, где простоял 2-3 часа. Я позвонил своему отцу, он приехал в аэропорт и я познакомил его со Скрябиным. На лице Скрябина откровенно было написано, что он ожидал какого-то другого моего отца. Было видно, что около полутора десятка лет он заблуждался.
Вскоре после приезда Скрябин в полном составе мою лабораторию, которая называлась "кабинетом хроматографии", хотя я занимался далеко не только хроматографией, приказом по институту передал в отдел "Всесоюзной коллекции микроорганизмов (ВКМ)", руководимой будущим членом-корреспондентом Л. Калакуцким. С Калакуцким я общался и раньше и имел о нём весьма недалёкое мнение. Если основной жизненной целью Скрябина была карьера, то основной жизненной целью Калакуцкого была респектабельность. Когда становилось очевидным, что из того, что я ему расскзываю, он ни хрена не понял, он начинал начинал хихикать короткими порциями. Это хихиканье по его мнению маскировало тот факт, что он страшно туп в том, что выходит за рамки классической, освоенной им микробиологии. Это не означает, что он был против применения в работах отдела новых физико-химических и физических методов, но только в том случае, если они освоены его сотрудниками и проверенны на то, что "мин", которые были бы угрозой его респектабельности, нет. Он, к примеру, не просто овладел английским, он овладел респектабельным английским. А тут я не просто с новыми непонятными методами, а с целой новой идеологией, для освоения которой у него не было фундамента. Словом, приказание Скрябина было приказанием Скрябина, Калакуцкому я в страшном сне не был нужен, но он считал, что больших проблем с со мной не будет.
Поначалу я тоже считал, что у меня проблем с Калакуцким не будет. Сделать что-то со мной некондиционное было трудно, чтобы респектабельность не пострадала, а нервы у меня были крепкие и к тому же я владел знаниями и навыками, которые у меня экспроприировать и передать кому-то было просто невозможно. Я даже был рад, надеясь внедрить мои технологии идентификации в работу коллекции микроорганизмов, а тот факт, что они хорошо работают, было уже достаточно хорошо известно. Я искренне пытался просветить этого респектабельного учёного, но у него получалось хуже, чем у моих лаборантов. Вскоре он, увидя меня, начинал заранее хихикать, а потом перешёл к подлостям. С моими сотрудниками, с моими публикациями и со многим другим. Всё было для меня нестрашно, потому что нервы у меня были весьма неплохими, я перешёл к наплевательству, работал себе, работал, объяснять основы разработанной мною теории и технологии я объяснять ему перестал.
Но тут случился контакт со Скрябиным по какому-то вопросу, связанному с военной тематикой. Я сказал Скрябину, что 15 лет пахал на эту тему и хотел бы иметь возможность просто поработать на себя некоторое время. Ведь в институте много аспирантов и докторантов, которых ежедневно не дёргают за всякие сокровенные места. Словом, я отказался от выполнения работ по закрытой тематике. Через несколько дней Скрябин вызвал меня в кабинет, в котором кроме него был академик А.А. Баев и, тогда работник скрябинского отдела, впоследствии директор ИБФМ Боронин. Скрябин начал мне угрожать, но я абсолютно не угрожался. Тогда Скрябин сказал: "Лёня, а ты не боишься, что я тебя сделаю сумасшедшим?". Я ему ответил, что я обычно плюю на любые угрозы.
В тот момент я только весьма поверхностно представлял себе, как Скрябин из меня может сделать сумасшедшего. Ну, где-то объявит меня ненормальным. Оказалось, что всё не так просто. Уже после увольнения из института я невероятными усилиями и хитростями добился возможности ознакомится с приказом по президиуму АН СССР в форме "для служебного пользования". Оказалось, что соответствующим приказом по Академии главный учёный секретарь Скрябин обладал правом присвоить работнику Академии "кличку" сумасшедшего, после чего на письма и жалобы такого человека никто отвечать не должен. Пересказываю лишь в двух словах смысл этого приказа. В тот момент к Скрябину у меня не было ни малейшего чувства враждебности. Я давно сформулировал для себя своё отношение к нему. Поразил меня академик Баев своим спокойным лицом. Он дважды находился в ссылке в общей сложности 15 лет по обвинению в контрреволюционной деятельности в составе подпольной организации "молодых бухаринцев", якобы намеревавшихся убить Сталина и реставрировать капитализм в стране. То есть был не понаслышке знаком с тем, как "шьют" дела.
Скрябин сказал, что раз я такой бесстрашный и упорный, то он назначает мой доклад на учёном совете с отчётом моих исследований за последние четыре года. Мне кажется, что он никогда бы не назначил мой доклад, если бы знал, чем всё это кончится. Наверняка он проконсультировался с респерабельным дундуком Калакуцким, которых свою неспособность осилить некие совершенно простые истины принял за отсутствие наличия таких истин. Скрябин относился ко мне с большим уважением и всегда был уверен, что я - совсем недурак. Я был уверен в том, что на этот учёный совет его спровоцировал именно Калакуцкий, у которого очевидно чесалось в одном месте доказать не то, что он туп, а то, что я пуст. Скрябин спросил меня, сколько мне понадобится времени на подготовку. Я сказал хоть завтра, чем его жутко взбесил. Это было видно по его злому взгляду. Он назначил день моего выступления, вдруг перешёл на "вы" и сказал мне: "Можете идти!". У меня было немало доброжелателей. Я узнал, что он дал указание техническому работнику актового зала сделать полную магнитофонную запись моего выступления.
Скрябин назначил двух оппонентов, кандидатшу наук и новоиспечёного доктора наук. В моей области это были детсадовцы. Важные на вид, но детсадовцы. Позднее я узнал, что, поскольку в основе моей работы лежали представления о равновесном характере биосинтеза липидов у бактерий, Скрябин просил выступить моим оппонентом заведующего лабораторией липидов института биоорганической химии АН СССР члена-корреспондента АН Льва Давидовича Бергельсона. Бергельсон Скрябину отказал. Я с ним несколько раз до этого встречался. Я просто не мог даже предполагать, что он отважится отказать Скрябину. Я не буду здесь вдаваться в подробности. Учёный совет с моим докладом и его обсуждением шёл без перерыва четыре часа. От моих оппонентов живого места не осталось. По окончании мероприятия мне передали, что магнитофонная запись моего выступления не нужна, её стёрли.
Первое, что я сделал, поняв всю критичность моего положения, я впервые в жизни направился на профсоюзное собрание, которое проходило в ближайшее время после моего доклада на учёном совете. Я попросил свою хорошую приятельницу, чтобы она выдвинула мою кандидатуру в местком. Будучи избранным в местком, я не бог бы быть уволенным. При голосовании я получил самое большее число голосов. У местных руководящих кадров возникла паника, у них вылезли глаза на лоб от такого моего нахальства. Я никогда не занимался общественной деятельностью. Я даже, сам не пойму как, умудрился всего один раз за все годы съездить на уборку картошки. И вдруг... Такого не бывало, чтобы народ выбрал председателя месткома. За счёт каких-то жутких манёвров, не помню подробности, меня отодвинули от председательства и сделали заместителем. И тут я начал руководству мешать. Легализовал запрятанный подпольный список распределения участков земли, построенный на махинациях, сделал несколько других открытий. Меня подобная следовательская деятельность вообще никогда не интересовала, для этого я был слишком ленив. Но тут речь шла о том, что в течение года дирекция со мной нечего сделать бы не смогла. Дело в том, что я кроме науки ни на что не был способен. Меня бы после увольнения не принял бы ни один исследовательский институт. А за год, как я думал, я что-то придумаю.
В итоге всё окончилось тем, что Скрябин сдался и приказом по институту назначил меня заведующим лабораторией. Теперь в течение пяти лет я мог бы ни о чём не беспокоиться. Но меня одолевало чувство гадливости. От нескольких сотрудников, которых успел совратить Калакуцкий, от самой калакуцкой респектабельности с его мелкорассыпчатым хихиканьев, когда он чувствовал себя тупым, от того, что меня предал Скрябин, хотя это можно было вовсе и не делать, от моей месткомовской деятельности и т.п. Я в тот же день подал заявление об увольнении. Будучи евреем по маме, я кое-что купил-продал из компьютерных деталей, на вырученные деньги купил в Латвии много пчелиного яда, организовал небольшой коллективчик по выделению из яда фермента, который продал в ФРГ на фирму "Бёрингер Манхайм". Было много конкурентов, но мы победили. Это был 1988 год, посылки в Германию нужно было отправлять в термосе. А на дворе пока что незыблемо стояла советская власть. Я работал как шпион-нелегал, мог бы элементарно подзалететь. Заработал много денег и с женой, двумя сыновьями и персидским котом Беней удрал в Чехословакию, а потом в Мюнхен. Как секретоносителю, мне нельзя было выезжать за границу, не оставив семью в заложники. Но я технично надул и МИД СССР, и МИД России.
Всё, что я написал, может иметь какую-то хронологическую, историческую пользу, но главное, что я хотел выразить в этой повести, что многие очень талантливые люди продавали душу мерзкой советской власти. Повторяю, чисто по-человечески я к Скрябину относился уважительно и даже с любовью. И только потому, что умею видеть людей в "чистом", незапачканном виде.