Спустя несколько дней поезд доставил нас в Москву, откуда затем мы поехали в область. Жена дяди Славы жила в частном домике на небольшом участке чуть больше шести соток, доставшемся ей от родителей. Дом был одноэтажный, с небольшим деревянным чердаком. В огороде росли огурцы и патиссоны. Калитка редко запиралась и почти всегда оставалась открытой, потому что в частном секторе все друг друга знали, да и красть у нас было особо нечего.
Семён Арсеньевич поначалу собирался остановиться в гостинице, но бабушка и дядя уговорили его поселиться у нас. Места нам всем хватало. В одной комнате жили дядя Слава с женой, в другой – их дочки и бабушка, на кухне – я и Сень-Сенич. Довольно скоро стараниями Сень-Сенича меня приняли в шестой класс музыкальной школы в Москве. Преподавательница была грубоватая, но справедливая женщина и, в общем-то, относилась к ученикам с добротой, пусть и не особо с нами нежничала. Мне оставалось учиться в школе до конца седьмого класса, а затем я мог рассчитывать на поступление в одно из московских училищ или колледжей. В общеобразовательную же школу я ходил в нашем городке.
Всё было хорошо, жизнь на новом месте текла спокойно и размеренно. Пусть мне и не хватало родителей, но всё же от них изредка приходили письма, и, кроме того, теперь я мог больше заниматься на скрипке, не боясь, что звуки музыки будут кого-нибудь раздражать. Соседи не возражали и порой сами приходили послушать меня или Семёна Арсеньевича, который по-прежнему занимался со мной, чтобы у меня был нужный для столицы уровень мастерства. С двоюродными сёстрами у меня были нормальные отношения. Они были младше меня, у нас были совершено разные интересы (ну, девчонки и девчонки, что скажешь), но мы не ссорились и хорошо ладили. Я был спокоен и счастлив, но однажды тихая сельская жизнь резко перевернулась.
Думаю, не стоит объяснять, что такое контратенор, вам, Евгений Сергеевич, это наверняка известно. Самый высокий мужской певческий голос, звучащий словно исключение из правил природы. Филипп Жарусски, например. Это, можно сказать, ангельское пение. Но это – в исполнении Жарусского. А ведь на свете есть и другие контратенора, непрофессионалы, так скажем. Слушать их порой очень тяжело.
Можете себе представить вопль контратенора, над которым насмеялась обожаемая им девятнадцатилетняя девушка? Сумасшедший визг паровозного гудка – вот первое, что я услышал, проснувшись в тот вечер после обеда. Можно было подумать, что режут поросёнка, но свиней мы не держали.
Это Семён Арсеньевич вернулся от своей сестры, которую он навещал. Её приёмная дочь, имени которой я так и не узнал, очень грубо с ним обошлась, и Сень-Сенич места себе не находил. Он голосил на весь дом, словно какая-то длинная, измученная лесная птица, в которую стрелял охотник, но не смог добить, и теперь она громко жалуется всему лесу на свою беду.
Раньше я никогда не видел Городчикова пьяным. Я вообще никогда близко не видел выпивших людей, так как в нашей семье этим, слава Богу, не увлекались. Но вот теперь Сень-Сенич, нагнувшись ко мне, прямо мне в лицо дышал жидкостью для протирки струн [5] и надрывно объяснял, какие женщины непорядочные и жестокие существа. Дядя Слава, грузно протопав по коридору, положил свою мощную длань Сень-Сеничу поперёк спины и сказал грозно:
-- Сёма, прекрати!
Сень-Сенич угрём вывернулся из-под руки дяди Славы и тонко и злобно что-то выкрикнул. Я не понял, что он сказал, но дядю Славу передёрнуло, и он, побагровев от гнева и возмущения, неожиданно отвесил Сень-Сеничу мощную оплеуху – искоса, наотмашь, по скуле. Я, наверное, закричал, потому что выбежала бабушка, и, не разобравшись, что происходит, принялась тузить дядю Славу. Это было такое нелепое и жуткое для одиннадцатилетнего мальчика зрелище, что я не выдержал и, потихоньку прокравшись во двор, отцепил от калитки привязанный верёвочкой дяди-Славин велосипед и был таков. Впервые я убегал от родных так надолго, да ещё и в малознакомом городе.
Не знаю, как это получилось, но на велосипеде я умудрился доехать до вокзала, который находится в трёх километрах от нашего дома, и купить билет до Москвы, и за всё это время меня никто не хватился.
Почему я поехал в Москву? Понятия не имею. Вероятно, я по привычке направлялся в музыкальную школу, которую посещал три раза в неделю, хотя сейчас был неучебный день. Мне хотелось куда-то убежать от своих внезапно одуревших родичей.
И я действительно доехал до Москвы, но я опять перепутал Выхино и Косино, вышел раньше времени и оказался в чистом поле, без билета, со своим велосипедом, зачем-то попёрся куда глаза глядят, и мне немедленно стало плохо, да так, что я света невзвидел. Хотелось закричать, но не хватало воздуха. У меня даже в глазах потемнело. Хорошо, что я успел вытащить из нагрудного кармана таблетку и кое-как, давясь, её проглотил. Дополз до ближайшей лавочки… Солнце садилось. Небо было исполосовано чернильным и красно-оранжевым. Рядом со мной на лавочке сидела женщина и что-то читала. Я очень удивился, поняв, что она держит школьную хрестоматию Фраёновой по русской народной песне и «читает» ноты. Она увидела меня и ойкнула.
-- Мальчик, что с тобой? Тебе плохо?
-- Нормально, - выдавил я, - сейчас пройдёт.
-- Может, скорую вызвать? Где твои родители?
-- В Канаде, - брякнул я злобно. – А бабушка в Жуковском.
Она молча, удивлённо смотрела на меня, широко раскрыв свои зеленющие глаза. Её было на вид лет сорок. Волосы у неё были рыжие, крашеные хной, но у корешков проступал естественный русый цвет.
-- Давай я тебе водички принесу, - сказала наконец она.
-- Не стоит, спасибо, - сказал я. – Простите, вас как зовут?
Я ожидал, что она представится по имени-отчеству, но она рассмеялась и сказала просто:
-- Рита меня зовут. А тебя как звать-величать, добрый молодец?
-- Антоном, - сказал я. – Вы, наверное, учительница народной культуры. А я на скрипке играю.
-- О, надо же, молодец какой. А что же твоя бабушка? Почему ты здесь один?
Я по-взрослому пожал плечами:
-- Они там все перессорились с обеда. Бабушка, дядя, Сень-Сенич…
-- Напугали тебя?
-- Пф! Меня напугаешь! – хотел было сказать я, но тут же добавил: - Да, напугали, конечно.
И я уже не помню, как вышло, что мы разговорились, и приступ мой прошёл, и я зачем-то стал вместе с Ритой петь песни. Сначала о том, как «на роду, роду Козарина попортили, отец с матерью на руки не приняли, отдавали бабушке-задворенке», а потом о том, как «на море орёл да с соколами говорил». Мы сидели вдвоём, мальчик и взрослая женщина, наверняка мать своих детей, глядели на оранжево-чёрный закат, болтали ногами и пели удивительно весело эту пронзительно-русскую песню:
- На море орёл да с соколами говорил,
Полетел орёл да на родиму сторону.
Изведай, орёл да про родителей моих,
Тужат ли, горюют по мне, горькой сироте?
Я горька сиротка в чужедальней стороне,
Плакать я не смею, а грустить мне не велят[6]…
…А потом Рита всё-таки купила мне и себе чаю в ближайшей забегаловке, мы попили, и она проводила меня до железнодорожной станции и посадила в поезд до сорок второго километра.
-- Хороший ты парнишка, -- сказала она задумчиво на прощание и всё махала мне рукой, пока я глядел из окна отъезжающей электрички.
Мне было так хорошо. За час или полтора общения с этой женщиной, которую я вряд ли когда-нибудь снова встречу, я повторил весь свой репертуар народных песен и даже пополнил его новыми. Я столько всего узнал, например, про скоромохов-гудошников или про рожечников, которые ездили на гастроли в Париж, а потом их там бросил богатый барин, и они возвращались на Русь пешком.
И я тоже возвращался. Втайне я надеялся, что к моему приезду семейный конфликт уже давно разрешится, и мы спокойно вместе поужинаем, а я смогу рассказать о том, что сегодня услышал в поле от случайно встреченной фольклористки. В то же время я думал о том, что бабушка, наверное, очень беспокоится, что меня так долго нет. Она ведь не знает, куда я пропал. Бог весть в каком направлении может уехать на чужом взрослом велосипеде маленький мальчик с пухленькими ножками. Возможно, бабушка думает, что мои косточки уже обглодали волки в ближайшем лесу.
Я отбросил плохие мысли и торжественно выгрузился вместе с велосипедом на станции в Жуковском, сел верхом и покатил в сторону нашего дома. Пожалуйста, пусть всё там будет хорошо!
Но что я увидел, придя домой…
Бабушке было не до меня. Она успокаивала мою плачущую двоюродную сестру Люсю. Рядом взволнованно причитала дяди-Славина жена тётя Вера. А сам дядя Слава сидел на стуле с высокой спинкой и, зажмурившись то ли от боли, то ли от шума вокруг, ощупывал рукой щёку. Она была по диагонали располосована красным следом, который стягивал недавно наложенный шов. По комнате валялись несколько разломанных ножек от табуретки и сиденье, наполовину раскрошенное в щепу могучим дядиным кулаком. Штора на окне была оборвана. Люся громко плакала и прижималась то к бабушкиному подолу, то к отцовской ноге.
-- Что случилось? – выдавил я.
-- Это Сёма постарался, -- сквозь зубы произнёс дядя Слава.
-- Почему? Как? Вы поссорились?
-- Он, -- дядя Слава поморщился, -- он сказал, мол, все женщины… плохие. Очень грубо сказал, нехорошо. Я ему всыпал. Он мне тоже.
-- Станислав, перестань разговаривать, тебе сейчас вредно, -- вставила бабушка.
-- Где Сень-Сенич? – спросил я шёпотом, и дядя Слава ответил:
-- Мама его выгнала. Совсем. Зря.
***
«Играть как истинный рыцарь»? О чём вы, Семён Арсеньевич?
Истинные рыцари не ведут себя как бездомный кот, которому наступили на хвост, и не царапают злобно своему лучшему другу лицо!
Да как же вы могли… Господи, Семён Арсеньевич, как же… как же…
Нет, мне не было плохо. Приступ не пришёл меня душить. Но как же мне было тяжело! Почему, почему он так поступил?! Как мог мой любимый, обожаемый Сень-Сенич, которого я любил как отца и даже, наверное, больше, чем отца, и больше, чем дядю Славу, как он мог с нами так поступить? Как мог такой прекрасный духовно человек, похожий на Крейслера, такой добрый и благородный, вечно притворно недовольный моей игрой, прыгающий, словно сердитый воробушек, этот маленький сильный человек, достававший нам на последние деньги до зарплаты билеты в театр, как он мог выкинуть такую гадкую штуку? Напугать меня, разочаровать бабушку, ранить дядю Славу…
Как, объясните, объясните, объясните мне, К-А-К???
Наверное, я кричал. Думаю, что да, потому что меня успокаивали. Но от этого легче не становилось. Я был в отчаянии. Лучше бы я не узнал этого, лучше бы я не приехал обратно на том поезде, в который меня посадила Рита, лучше бы я не встретил Риту, лучше бы я умер там в поле… Но когда мне стало плохо в поле, я уже знал это. И когда ехал с бабушкой, дядей и Городчиковым в Москву – знал. И когда бежал к нему на его голос через всю платформу с тяжёлым рюкзаком – знал. Всегда знал. Что Семён Арсеньевич, в общем-то, невыдержанный и очень, очень резкий человек, и рано или поздно он меня обидит. Я понимал это, не знаю как, но понимал. И мне было очень неприятно из-за того, что я в нём ошибся.
И всё же…
Семён Арсеньевич никогда в жизни не повышал голоса на меня или кого-то из других детей.
Я не помнил, чтобы когда-либо раньше он причинял кому-то вред физически или духовно.
Он всегда сдерживался, чтобы не сделать плохо окружавшим его людям, словно и сам знал, на что способен. Да, наверное, он подозревал это. Или раньше, когда-то давно, нечто подобное уже было, и он старался изо всех сил, чтобы никто не увидел его с изнанки. Даже выдумал эту историю с сорванным голосом, и все верили – верили – потому что иначе не могли – невозможно было ему не верить – ему не – верить – Семёну – Арсеньевичу – не –
Успокойся, сказал я себе. Так нельзя. Ну нельзя так. Ты мужик, всё-таки, пусть пока и маленький.
Причина в другом. Это называется принцип цепной реакции, или «передай другому». Кто-то довёл бедного Сень-Сенича до того, что он потерял голову. Это ясно как день, такой хороший, солнечный, не туманный день. Я-с-н-ы-й.
Что это за девушка? Почему он её так любит, если она делает ему больно и толкает на ужасные, нелогичные поступки?
Каково это – любить женщину? Все ли женщины такие?
Вряд ли, ведь бабушка не такая. Я не помню дедушку, потому что он умер ещё до моего рождения. Но думаю, бабушка так его не доводила. Да что там, бабушка совсем другой человек. Она добрая, весёлая, шутливая, знает множество песен. Она печёт шарлотку. Она столько всего умеет и передаёт эти знания другим людям, в том числе и мне.
Бабушка – хорошая женщина.
Что в таком случае – плохая женщина? Она что, колдунья? Но говорят, что ведьмы есть только в сказках да в газетных объявлениях – сдерут денег и не только не предскажут вам будущее, но даже выяснится, что они и своего-то прошлого не знают.
И я решил помочь Сень-Сеничу. Должно быть, ему и самому сейчас очень плохо и больно. Ведь я хорошо его знаю.
Я должен найти ту девушку, которая стала причиной нашей ссоры, и объяснить ей, что она неправа, что Семён Арсеньевич всегда был добрым и никогда раньше не выпивал, что он дорогой друг нашей семьи и мой единственный учитель, и что я не смогу спокойно жить, зная, что он тоже страдает. Ведь он слишком горд, чтобы извиниться, а это так грустно.
Но чтобы понять её, а также и Сень-Сенича, я должен научиться любить сам. И когда я пойму, что он испытывал, когда она оттолкнула его чувства, то смогу пойти к нему и спасти. Ведь иначе нельзя.
______________________________
[5] Здесь: водкой.
[6] Рекомендуется слушать в исполнении группы Reelroadъ.
______________________________
Продолжение здесь: http://proza.ru/2021/02/09/970