Этот текст написан четыре года назад, в середине декабря 2018 года. Его своеобразным продолжением является эссе “И снова чудо. Е.П. Злобин и две фотографии мамы” http://proza.ru/2022/01/18/1757.
Начну мои краткие воспоминания о Евгении Павловиче Злобине (1928-1997) – режиссере Ленинградского телевидения и преподавателе Ленинградского Театрального института следующим образом. Когда я впервые услышал песню “Голубой шарик”, я, наверное, был примерно того же возраста, что и девочка, от которой “шарик улетел”. Теперь я, вполне возможно, старше старушки, к которой “шарик вернулся?” Время пролетело быстро, но очень и очень заметно...
Я задумал написать о Е.П. Злобине несколько месяцев назад, планировал сделать ряд постов о друзьях моей мамы. Так, были размещены в fb небольшие тексты о художниках С.М. Юнович и Л.Н. Орехове. Немного вспомнил «безродных космополитов», замечательных специалистов в области театрального искусства Л.И. Гительмана и И.И. Шнейдермана. Но о Е.П. Злобине не написал, поскольку не нашел ни одной сделанной им фотографии, а они – в моем сознании – неотделимы от него. Я даже писал директору Театральной библиотеки в Петербурге, не сохранился ли архив фотографий Злобина. Напишу еще раз...
И вот 12 декабря 2018 г. Владимир Гольбрайх, делающий на своей fb-странице великое дело – уже несколько лет он размещает фотографии Петербурга в разные периоды его истории, поместил небольшую черно-белую фотографию улицы Софьи Перовской, сделанную Е.Злобиным в 1955 году. И, ясное дело, вспомнилось многое и захотелось реализовать задуманное. Сейчас мне помогают тексты режиссера и актера Алексея Злобина об отце: «Не (с) частный случай фантомной боли» http://novayagazeta.spb.ru/articles/4484/ и «Яблоня от яблони» https://profilib.net/.../aleksey-zlobin-yabloko-ot.... Это не просто воспоминания, рассказы об отце, в них я улавливаю (возможно, просто ищу, хочу уловить) интонации Злобина-старшего, его отношение к жизни, которое запомнилось мне. Они не только родные люди, но близкие по духу.
Прекрасный, грустный 8-минутный видеоролик о книге Евгения Злобина и Алексея Злобина «Хлеб удержания» https://www.youtube.com/watch?time_continue=29&v=JnuDaBEEHi8, сделанной по дневникам Е.П. Злобина, многое позволяет понять в его внутреннем мире. Эпиграфом к фильму взяты слова Алексея Германа: «Все должно было получиться у блестящего и всегда веселого моего однокурсника Жени Злобина. Мне он казался наиболее способным из нас. Да, может, так оно и было. Он был добр и остроумен. Весь направлен в счастье, успех и ему очень шли бы аплодисменты».
Женя Злобин появился в рассказах мамы, а потом и в нашем доме в начале второй половины 1950-х. Он был заметно старше нас с сестрой, но мы всегда обращались к нему только по имени и на «вы». Мы уже вышли из того возраста, чтобы говорить «дядя Женя», а к нему, тем более, принимая во внимание традиции общения внутри театрального цеха, скорее всего никто не обращался по имени и отчеству.
Вскоре, когда мама говорила нам, что в воскресенье придет Женя Злобин, мы знали – в доме будет праздник, театр. Обязательно готовился обед: никаких разносолов, но суп и пирог с картошкой или капустой были, а потом – чай и сладкий пирог. И главное – беседы, треп, теперь я могу сказать известное - «разговоры на кухне». Женя был блистательным собеседником и рассказчиком: умным, наблюдательным, остроумным. Начиналась «оттепель», я этого еще не понимал, но говорили обо всем. Мама нас не сдерживала.
Тогда Женя Злобин учился в Театральном институте, но, по-моему, до этого он служил в каком-то провинциальном театре. Потому его рассказы были небольшими спектаклями, многое предъявлялось в лицах.
Поначалу Женя жил в общежитии и красочно описывал эту часть студенческого бытия. Особенно живописны были картины о студентах с Кавказа. Блестящая, очень смешная, бесконечная история, суть которой можно передать несколькими словами. В коридоре общежития встречаются двое и начинается разговор: «Руслан, а где Руслан? Не знаю, Руслан. Наверное он пошел к Руслану, они подождут Руслана и пойдут к Руслану». Вскоре каждый Руслан приобретал свою индивидуальность.
Незабываем его рассказ о том, как студенты актеры и режиссеры сдавали экзамены по различным обществоведческим курсам. Один вопрос в билетах непременно был по работам Ленина, второй – по работам Сталина. Единственно, что все старались прочесть, понятное дело, память у всех была цепкой, это – биографии вождей. Каждый ответ на первый вопрос начинался: «Владимир Ильич Ленин (Ульянов) родился в 1970 году в Симбирске в семье....» и далее – в зависимости от источника, который читал студент и его способностей к импровизации. Студент в задумчивости вставал, начинал ходить походкой Ильича, картавил, повторял постоянно, обращаясь к преподавателю, заветное слово «батенька» и т.д. Дождавшись спасительного: «Хватит, переходим к следующему вопросу», он начинал новый микроспектакль: «Иосиф Виссарионович Сталин (Джугашвили) родился в 1878 году в селе Гори....». Теперь студент уже демонстрировал сталинскую походку, в согнутой руке держал трубку и делал продолжительные паузы, как бы раскуривая ее, появлялся и легкий грузинский акцент... Вскоре ошалевший преподаватель произносил: «Все ясно». Он понимал, что никакого анализа работ классиков марксизма-ленинизма не будет и ставил оценку в зависимости от глубины проникновения студента в образы вождей. Все были счастливы любой положительной оценке...
Думаю, что моя мама познакомилась с Женей Злобиным в Театральной библиотеке, где она работала. Как и почему я не знаю, но я узнал Женю, когда они с мамой начали искать в Ленинграде следы, знаки, образы дореволюционного Петербурга. Они бродили часами по тогда еще мало описанному Петербургу Достоевского, по району Коломны, забирались в глубинные районы Васильевского острова, ходили по небольшим запутанным улицам Петроградской стороны. У мамы в ее постановочном отделе Театральной библиотеки, конечно было много книг с фотографиями и картинами Ленинграда, но чаще всего это были известные исторические здания, виды Невы и городских рек и каналов. Но она понимала важность, красоту, вечную ценность малых архитектурных форм, сохранявших и в 50-е дух, атмосферу Петербурга. Женя фотографировал решетки, сохранившиеся деревянные дома и заборы, фонари, темные проходные дворы с мало заметными подъездами, крошечные окна над арками, парадные лестницы с сохранившейся лепниной и «черные» лестницы, старые фабричные здания. Не помню, чтобы их отводили в милицейские участки, но с дворниками и бдительными горожанами они часто беседовали и объясняли, насколько все это красиво и почему необходимо все это сохранить для потомков.
Вечера, когда Женя приносил фотографии к нам домой, затягивались до ночи. Пили чай под низким абажуром, мама и Женя курили, было спокойно и уютно.
Несколько раз с Женей приходил его друг Саша Устинов, на сестре которого он потом женился. Они притаскивали здоровенный магнитофон (не помню, как точно называлась эта техника), и мы слушали первые песни Булата Окуджавы. Имя я быстро запомнил, фамилию – с трудом. Но “песенки” Окуджавы сразу полюбились и запоминались. Сегодня все это – классика: “Ванька Морозов” и “Голубой шарик,” “Всю ночь кричали петухи...” и “Эта женщина увижу и немею...”, “Король” и “Веселый барабанщик”, “Последний троллейбус” и “Бумажный солдатик”... Скорее всего тогда, я уже был в классе 8-9, в доме появилось сухое вино, и мне разрешалось пить его в небольших количествах.
Прошло более полувека после встреч с Женей Злобиным, мы ходили по одним улицам, оба бывали в местах, где явно могли встретиться, но этого не произошло. Евгением Павловичем я его никогда не видел. Почему же те далекие домашние посиделки живы в моей памяти, почему захотелось вспомнить о Жене? Сейчас я думаю, что он был первым в моей жизни “шестидесятником”. Тогда я еще не мог знать этого слова, тем более – размышлять о шестидеятничестве. Те беседы за столом, обсуждение фотографий старого города, песни Окуджавы делали свое дело. Искусство, литература, театр были первыми, кто почувствовал веяние нового времени. И, безусловно, блестящая – как показало будущее – группа студентов Театрального института, к которой принадлежал и Злобин, были выразителями этого нового. Мне повезло, что я хотя бы краешком, на короткий срок соприкоснулся с этим миром. Оказывается, многое проникло в меня глубоко.
И теперь я не удивляюсь, что я – один из совсем немногих из моего поколения, кто не только работал с рядом выдающихся социологов-шестидесятников, но дружил с ними. Назову Б.А. Грушина, А.Г. Здравомыслова и В.А. Ядова, они были ровесниками Е.П.Злобина.
Так, проводя в 2005 году, биографическое интервью с В.А. Ядовым, хорошо знавшим песни Окуджавы и Галича, я написал ему: “Дорогой В.А., Вы подписываете Ваши письма добрым Володя, можно мне так к Вам и обращаться? Мне было бы это очень дорого”. В его ответе было даже большее. Предложение обращаться к нему на “ты”, и здесь крайне интересна и важна для понимания “мира Ядова” приведённая им аргументация: “О, само собой. Разница в возрасте 15—30 лет огромна. В наше время это разные поколения. Но мы по сути в одном поколении “шестидесятников”. Уже этого достаточно, чтобы обращаться на “ты”».
А разве не о том же слова А.Г. Здравомыслова, который сам задушевно пел под гитару Окуджаву? Рассказывая о становлении социологии в СССР, он заметил: “Я бы сказал так: Булат Окуджава имел для нас гораздо большее значение, чем Питирим Сорокин, которого мы знали в начале 1960-х годов лишь по трём упоминаниям В. Ленина”.
Отдельно скажу о Б.М. Фирсове, одном из немногих социологов-шестидесятников, продолжающих активно работать. Он был “мотором” и “крышей” знакового «оттепельного» студенческого спектакля “Весна в ЛЭТИ” и несколько лет возглавлял Ленинградское телевидение. Лишь когда его изгнали оттуда за постоянное отклонение от “линии партии”, Ядов призвал его в социологию. Я дружен с Фирсовым с начала 1970-х, но не думал, что он вполне мог знать Е.П. Злобина. Позвоню, спрошу...
И, возвращаясь в начало текста, приведу слова Окуджавы: “А шарик вернулся, а он голубой”.
Благодарю за поддержу: Владимира Гольбрайха, Алексея Злобина и Марию Светашову.