(Начало в "Предисловие к любви - 1") - http://proza.ru/2022/03/24/1408
2. ХОчу...
Не верится… Наверное, все же существуют какие-то тайные силы, какое-то предчувствие — похлеще цыганских предсказаний. Я получил весточку от Моти-Матильды… Да, да, не верится.
Пишу, вроде, спокойно, а на самом деле… Вначале-то вообще обомлел. Сейчас отошел немного.
Я давно слышал и недавно убедился, что некоторые люди могут читать чужие мысли. Я был на выступлении Вольфа Мессинга: он брал за руку зрителя и вел его к тому человеку, на которого этот зритель мысленно указывал. Или находил в зале спрятанную вещь, отгадывал с завязанными глазами слова и цифры. Чудеса! И в газетах стали писать об экстрасенсах, телепатах — о передаче мыслей на расстоянии. И, главное, люди могут не знать о наличии у них этого необычного, пусть и небольшого, умения. Вот я иногда загадывал — ну, там «сдам – не сдам» перед экзаменами или что-нибудь, помню, перед свиданиями — и зачастую сходилось! Или, например, часто, честное слово, часто замечал: думаю, например, почему мама или… ну, отец так долго не возвращаются (с работы или магазина), и вскоре, а то и почти тут же приходят или звонят. А вдруг и мы с Мотей… ну, понятно, не какие-то «умельцы», но есть же такое выражение — родственные души. Да, да, просто думаем и мечтаем одинаково. Значит, посылали и посылаем друг другу какие-то душевные сигналы, какую-то информацию… «ключевую» информацию. Вдруг не ерунда!
Да, да, сегодня заглянул в почтовый ящик: запечатанный конверт — «Михаилу Голеву, лично». Я получал «лично» из военкомата, но там под расписку. Да и на конверте никаких штемпелей, никаких печатей. Что-то заволновался. По-моему, руки дрожали, пока вскрывал. О, до сих пор не верю…
«ХОчу. Жду.»
Не могу до конца осознать. Видимо, положила та девушка из сельхоза, она ведь искала кого-то здесь, в городе. Может, не только родственника или знакомого. Адрес могла узнать в моем институте. Да и сама Мотя могла сказать! Мы оставляли в сельсовете домашние адреса: какие-то заработки должны были выслать. Ничего не выслали, мы и забыли про них. Мотя могла все разузнать и попросить бросить письмо в ящик. Если не эту девушку, то любого человека, едущего в город. Конечно, так надежней! Письмо может затеряться, а тут — все точно! А зайти в квартиру посыльный постеснялся.
Да! Если вдуматься! Как услышали друг друга. Я тоже ждал от тебя хоть какой-нибудь весточки. Хотел встретиться с тобой. И вот — «Жду».
А вдруг тебе нужна какая-то помощь? И ты ждешь, надеешься на меня…
«— Ты хороший... Я хОчу тебя...»
Да, хОчу… и хочу. ХОчу в хочу. Все вместе… «Я хОчу тебя...
ХОчу…» — «Я люблю тебя… Люблю…»
О, неужели это так?..
***
Что мне делать?! Что?! Скорей бы мама вышла из больницы. Можно и сейчас что-то придумать, соврать. Сказать, что в институте предлагают поехать на несколько дней в деревню. На прополку! В счет будущих хозработ. Хочу, мол, поехать, там заодно и отдохну, в городе надоело. Или еще что-то насочинять.
Отец вряд ли промолчит. Хотя может и пожалеть маму.
Конечно, пока мама в больнице, ничего нельзя ей рассказывать. Будет нервничать, переживать. Надо ее как-то подготовить. И подготовиться... Да, я нервничаю. Очень нервничаю.
До получения весточки я, вроде, не задумывался об этом. Ну, о любви. Все-все слова твои, Мотя-Матильда, всегда были со мной, в душе моей, и «хОчу» было для меня самой дорогой тайной. Твой прощальный взгляд, полный слез, тихий, дрогнувший голос… Да, да, я предчувствовал. И, по-моему, понял тебя. Спасибо тебе. Даже не знаю, что еще сказать…
А себя ты понял? Вдруг только мечта…
Опять метания и сомнения? Ну, насчет метаний — не знаю, а сомнения… Что в этом плохого? Да, хочу встретиться с тобой. Давно хочу услышать твой тихий, нежный голос, увидеть твои добрые глаза, ямочки на щеках, прикоснуться к тебе… Почувствовать, понять… Мы должны понять друг друга.
Я очень волнуюсь: вдруг, в самом деле, тебе нужна какая-то помощь, и ты ждешь. Но, конечно, я хочу предупредить маму. Я должен предупредить. Обязан. И хочу ей все рассказать. Очень хочу.
С отцом уже посоветовался. На полную катушку.
Вспоминаю наш разговор, словно видел это в кино или прочитал какую-то книгу. И еще этот сон...
Я запомнил его, он в душе у меня. Осталось ощущение бега, погони. Да, да, я бегу за кем-то и не могу догнать. Бегу и шепчу слова… Вот именно шепчу. Хочу, очень хочу прокричать, чтоб меня услышали, поняли, но только шепчу и шепчу: «Дорогая, я плачу, прости… прости… Дорогая, я плачу, прости… прости…» Бегу и шепчу. А в сердце не шепот, а крик!
Бежал, вроде, один человек, но я видел и Вику, и Оксану, и Люсю, и Светку Варову, и Галку Ясову. И Светка Коралова бежала, и Люда. Бежавший человек как бы срывал с себя маски, и вот — Эрна, Танька, Зоя, Диана… И ты, Мотя, бежала. По-моему, мы бежали к огромной желтой луне у горизонта, как к какому-то таинственному входу в убежище, чтоб, видимо, спрятаться в нем. То ли я хотел людей остановить, то ли бежал, чтоб спастись вместе со всеми…
А вокруг — толпа, все смеются, гогочут, машут руками, словно идет какое-то соревнование. И тетя Оля… соседка радостно кричит: «Побесимся, побесимся! Природа-матушка! Природа-матушка!» И «Котовский» что-то орет — то ли «Не распускать!», то ли «Не пускать!» Мама и папа грустные, взгляд настороженный. Они смотрят на нас, бегущих, и на визжащую толпу, и мама шепчет, как молитву: «Только не гонись за легким успехом… Только не гонись…» А папа гладит маму по голове и успокаивает: «Жизнь такая… человек такой… Жизнь такая… человек такой…»
Кто-то тряс меня за плечо… Услышал голос: «Сынок, Миша, проснись». Я открыл глаза. У постели стоял папа… отец, он был встревожен: «Что с тобой? Стонешь, мечешься». И я все понял. А отец… папа гладил меня по голове. Как маленького.
И вдруг комок подкатил к горлу. Почему-то стало очень и очень обидно, что у нас в жизни как-то не так все происходит. И было очень жалко маму. И было жалко отца. И Мотю-Матильду было очень жалко. И почему-то себя тоже было жаль. И хотелось всем-всем помочь. И в памяти мелькали добрые, светлые слова Моти-Матильды и ее глаза, полные тоски и слез…
А отец успокаивал: «С мамой будет все хорошо. Мама вылечится. Я найду хорошего консультанта. Если будет надо, займу деньги…»
И я о многом рассказал — и о несчастье Моти, и о ребеночке, и о Василии, о том, что Мотя-Матильда красивая, скромная, умная, что я часто думаю о ней, что не могу больше так жить — вспоминать и мечтать, вспоминать и мечтать. Да, я ищу девушку, похожую на Мотю-Матильду, и не могу найти. Я не хочу ни от кого убегать и прятаться — ни от Моти, ни от себя, ни от вопросов и трудностей. И должен поехать в Успенку! Мы должны понять друг друга. Именно понять — и душой, и головой. И вот — сама написала. Хотел даже прочитать записку, но только показал конверт, чтоб он не подумал, что я вру. И, главное, «ключевое» слово-талисман не выдал, пусть останется только между нами — мной и Мотей.
Я высказал предположение, что письмо, видимо, положила в почтовый ящик девушка из Успенки, так как письмо без марки и штемпелей. И, конечно, сказал главное: Мотя-Матильда хочет меня видеть и ждет меня. Возможно, ей нужна какая-то помощь.
Отец слушал спокойно. И молчал. А потом начал меня успокаивать, что, мол, такое бывает, по молодости: первая любовь, мечты, фантазии и тому подобное. Стал говорить, что все пройдет, что я встречу еще не одну такую Мотю-Матильду — вместе и порознь…
Я оборвал его и попросил, чтоб он не смеялся и не издевался. И пожалел, что начал этот разговор. Чуть ни вырвалось сказать, что я знаю про него и соседку! Сдержался, зубы сжал. Да и отец извинился, сказав, что он не смеется, не издевается, просто хочет сказать, что у меня будет еще много разных девушек и женщин, и пусть Мотя-Матильда останется первой любовью, которая, конечно, необыкновенна и воспоминания о которой надо беречь. И что «эта женщина» ждет не какой-то материальной помощи, а ей скучно, написала под настроение: поссорилась с Василием и вот — ждет. Что я, конечно, ей понравился, но все забудется, утихомирится, они помирятся, приспособятся. И еще что-то говорил, успокаивал. И продолжал отговаривать уже не только от поездки, а вообще от дальнейших контактов с Мотей. А потом начал просто давить! И даже голос повышал: мол, в жизни все сложнее, чем я думаю, вбил в башку глупую фантазию — Мотя, ребенок, деревня! Что за глупости? Что за дурь? Так можно вообще натворить черт знает чего! Всю жизнь себе испортить!
Папа… отец нервничал. Теперь уже я стал его успокаивать: я не жениться к ней поеду… — и сказал самое потаенное: я хочу понять люблю ли ее по-настоящему. Вот, хочу помочь и себе.
А отец стал меня запугивать, мол, если она и не вышла замуж за Василия, он все равно мне голову оторвет! А я сказал, что Мотя-Матильда не стала бы меня подставлять. Уверен, она рассказала все Василию, и он обязательно ее поймет. Должен понять! Он бережет ее. Не только тело, но и душу!
Я изо всех сил убеждал отца, повторяя главное: Моте-Матильде нужна какая-то помощь. Даже рассказал об ее отце: он прошел войну, а погиб в Венгрии, уже сейчас, в мирное время. Да, погиб, а не утонул! И Мотя, видимо, в него — мужественная, сильная, терпеливая и не боится никаких трудностей. Значит, что-то случилось, не от скуки позвала. Такой человек, такая девушка может встретиться в жизни только один раз! Вон и в стихе сказано: «к нам любовь приходит только раз», — неожиданно для себя процитировал я свое творение.
Да, да, убеждал я отца, Мотя-Матильда не какая-то там деревенская «дунька», она жила в больших городах, даже в Москве, хотела учиться в педагогическом и, уверен, будет учиться! Она знает и понимает, что надо сохранить лучшие надежды и порывы юности, она искренняя, отзывчивая и простая, она способная и умеет работать! — невольно повторял я дорогие для меня слова и был вынужден — да, вынужден! — показать открытку.
Отец долго читал. Видимо, несколько раз перечитывал. Потом сказал, что «конечно, эта девушка умный человек», пожелания хорошие, что «деревенские» чаще всего скромнее и чище городских. И в тоже время стал сомневаться: женщины — народ хитрый, коварный, могут все так обыграть… И главное — ребенок. И опять говорил о сложностях, об ответственности… И даже такое сказал: «Был бы это твой ребенок. Пусть до свадьбы, но твой».
…Я чувствовал вздрагивание, толчки… В этот момент ты так нежно
гладила мои пальцы, словно хотела передать ребеночку теплоту моей
ладони, теплоту моего тела, теплоту моего сердца…
«…Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым…»
Ты видела меня таким. Ты хотела, чтоб я передал это ребеночку.
Чтоб он вырос искренним, отзывчивым и простым. Словно это был мой
ребеночек…
И я понял: отец больше боится не за стычку с Василием, а за другое: вдруг я пойму, что люблю Мотю, и приму какое-то серьезное решение. Я сказал, что все прекрасно понимаю: мне надо учиться, получить специальность, начать работать. Понятно — ответственность. Но говорил и о серьезных решениях: можно работать и доучиваться на вечернем! Такое часто бывает: люди работают и учатся. Да, если будет надо, пойду работать. Хоть грузчиком! Да и не об этом сейчас речь. И какой уж раз повторил: Моте-Матильде, видимо, сейчас плохо, трудно, и я должен ей помочь.
А отец говорил (и говорил уже спокойней, особо не давил и вроде не обижал никого), что я могу допустить ошибку, если поддамся мечтаниям, что я должен успокоиться, стать взрослым. И сказал: «Первая любовь, сынок, обычно проходит. Да и не только первая…»
Я прервал его: «Что, и твоя любовь к маме прошла?» — «Почему же прошла? Просто она уже другая. Жизнь такая», — и отец почему-то вздохнул.
Я хотел съязвить: «И человек такой», — повторив его слова, но испугался: вдруг поймет, что я подслушал. Да и все эти «такой», «такая» — как оправдывается. Мне даже стало жалко его. Я сказал, что я не дурак и не мальчишка, все понимаю и, если бы я знал, что у Моти-Матильды все хорошо, то, наверное, смог бы пересилить себя, что давно хотел написать письмо, но боялся навредить: вдруг они с Василием вместе. И сказал, что я все равно что-нибудь бы придумал, чтоб узнать о Моте-Матильде. Да, рано или поздно! А сейчас понял, что зря тянул резину. Но хорошо, что не написал письмо: оно могло не дойти — его могли потерять, не туда направить, кто-то даже мог зло пошутить. Даже по телевизору о таких случаях как-то рассказывали! Нет, не зря она отправила письмо не по почте, а с каким-то нарочным. Значит, боялась, что оно может не дойти. Так и с моим письмом могло быть. А я бы сидел и ждал ответа, переживал, думал о плохом. А сейчас знаю: она ждет меня, надеется на меня, вдруг у нее, в самом деле, какие-то сложности. Поэтому не надо никаких писем и, тем более, не надо ждать, когда я разыщу кого-нибудь из успенских: можно никого не найти и, главное, ничего толком не узнать. Сколько можно метаться?! Мотя-Матильда ждет меня, и я давным-давно хочу ее увидеть. Не надо терять время: у меня каникулы — можно ехать.
А отец опять начал нервничать и давить: мол, я не все понимаю, не во всем разбираюсь! И пригрозил, что все расскажет маме. Он спекулировал на мамином здоровье. О, как я жалел, что все рассказал. И опять хотел сказать, что все знаю про него и эту…, про ее слова о нем. Не ему меня учить! Мы почти поругались. Про его «приключение» не сказал. Зачем и мне спекулировать?
Сейчас вот вспоминал, как заново все прожил… И на сердце боль, словно кто-то вцепился в него и пытается вырвать. Впервые в жизни я поссорился дома. Впервые я так мучаюсь и не знаю, что делать. Неужели это все со мной? Вот, со старанием пересказываю… Нет, не тебе, Мотя, сейчас не тебе. И даже не самому себе, чтоб что-то там «проанализировать». КОМУ-ТО пересказываю. Со всеми подробностями. Видно, этот КТО-ТО и должен принять окончательное решение…
Неужели трушу? Ха, и стараюсь спрятаться, убежать от себя.
***
Был на вокзале, узнал расписание электричек и поездов. Скорей бы мама вышла из больницы. Так хочется, чтоб родители меня поняли, поддержали. Мы всегда доверяли друг другу. Очень хочу, чтоб так было и дальше. Всю жизнь.
Но вот отец… Может, он так нервно настроен из-за своих неприятностей на работе? Может, и у мамы здоровье ухудшилось из-за этого? Он стал чаще задерживаться, и мама нервничала. Но у него же — причина! А мама, видимо, думает и о другом: подозревает, ревнует… А он покритиковал начальника, и тот стал мстить. По-моему, давал какие-то задания, которые отец не должен был выполнять по должности. И попробуй ослушаться! Еще хуже было бы. А у мамы фантазии. Хотя теперь и не знаю…
Конечно, в жизни сложно все, запутано. «Человек такой» и «жизнь такая». Да, как-то и она… ну, соседка, намекала на природу-матушку. И на «красивые кодексы». Не дура. Видать, дядя Коля научил. И я не раз думал об этом. Многое мешает нам жить нормально и дружно.
Вот и у тебя, Мотя… Было бы все мирно — был бы твой папа с семьей, у тебя было бы все хорошо.
И своего отца хочется защитить. Ну, от мстительных начальников. Не было бы их. Но разве от дураков избавишься? Тут надо отцу и маме как-то вместе... Никакие «кодексы» и их составители не помогут.
Да, странно устроен человек. Как и сама жизнь. Особенно жизнь. Когда отец рассказывал про свою работу, сказал: «Многое у нас не по закону». Дядя Коля добавил: «Вранья и насилия еще много».
Понятно, о каком насилии говорил. Ну, насильников-преступников сажать надо. И даже расстреливать. По закону! А здесь о другом. Вот и наш декан: «Пораспустили людей!..» Как там в юморной песне? Недавно в общаге слышал. «Свобода, бля, свобода, бля, свобода!»
Ха! Говорят, в Москве есть ночные столовые, вернее, кафе или рестораны с этим… как его… со стриптизом. Как на Западе. Это, когда женщины раздеваются. При всех!
Интересно девки пляшут. Вот тебе и «дурак», и «свобода, бля». Хотя интересно! Я не прочь бы посмотреть. И глушилки не помогают. Все равно «догоним и перегоним»! В удовольствие!
Говорят, некоторых не высылают из страны, а они сами хотят уехать. И не за любовной свободой…
Вот тебе и «дым отечества». Ну да, не понятно кто загнивает. И все ли надо «догонять»…
Кстати, видел в курилке хохмача-старшекурсника. Он, конечно, опытный. И не только в любви. Взрослый уже, в институт после армии поступил. Смеется: «В чужих руках и дуло длинней, и х… толще. А я все переживал». Правильно подметил. Но я о другом: не выгнали его, учится. С карикатурой-молнией, в самом деле, смело вышло: говорят, что первым «признался» этот хохмач-старшекурсник. Его — к ректору! А тут еще кто-то «признался». Потом еще. Даже мы, из «Протяжки», начали говорить (ну, смеясь): мол, это мы сочинили. Так истинного автора и не нашли. А я и без всяких шуток подтверждение «молнии» нашел: официальные цифры из газет с жизнью не сходятся. Иногда даже жалел, что не догадался сразу «признаться». Если бы решили выгнать, так пусть бы выгнали. Я бы не очень-то расстроился.
Вру, расстроился бы. Черчение, конечно, не мое. И не только черчение. А так-то ничего, интересно. Хочу посерьезней поучаствовать в стенгазете и радиогазете. И в самодеятельности можно. Радиогазета и самодеятельность — на весь институт. И общесоюзные выступления по телевизору начали показывать: молодежные клубы, конкурсы. У нас тоже команда организовывается, о каком-то Клубе веселых и находчивых говорят, барды должны приехать. Некоторые песни я слышал — в общаге с магнитофона. Понравились! Вроде, хохмят, а мысли о серьезном. О любви. И не только к девушкам и женщинам, а к жизни, стране... Вот, вот, говорят о «человеке таком» в «жизни такой». Лучше всяких лекций! Плохо, что по радио и телеку такие песни не поют. Видать, везде свои «деканы».
У нас некоторые парни играют на гитаре. Хочу тоже научиться. Вот и спою! И тебе, Мотя, и родителям, и всем. И тоже о любви — к девушке, женщине... И к жизни! Да, да, к жизни, стране. Я ведь только один куплет сочинил, последний. Надо подумать…
Что, луна, так хмуро, безответно,
Тучи сдвинув, ты глядишь на нас?
Видно, потому, что в мире этом
К нам любовь приходит только раз...
***
Опять говорил с отцом, и он опять пытался меня убедить, чтоб я не ехал. Или чтоб письмом ответил: мол, учусь и так далее. Словом, здравствуй и прощай. И даже говорил, что лучше вообще не писать. Если я действительно хочу помочь Моте-Матильде, то надо думать не о своих мечтаниях, а о спокойствии ее и ребенка и не надо терзать ей душу воспоминаниями.
А меня разбирает злость! Ведь мои воспоминания и желания — не романтические выдумки, не мальчишеская чепуха, не зряшные и надуманные мечты и планы. Почему я должен сдаться? Почему я должен отступить? Я очень — очень! — хочу узнать, как сложилась твоя судьба, Мотя-Матильда. Вдруг, в самом деле, ты ждешь от меня какой-то помощи. И я не из жалости.
«ХОчу» — «Люблю»… Я правильно понял. Я давно это чувствовал. И не дай ты господи принести тебе какую-то новую боль. Мы обязательно поймем друг друга, обязательно поможем друг другу.
Я сказал отцу, что сам все расскажу маме. А он еще больше разозлился: неужели я хочу нанести маме вред своей глупостью? Но какая же это глупость?! Я сказал, что мог вообще ничего не рассказывать. Но я верил и верю ему. Ради мамы, чтоб у нас в доме не было ссоры, он должен меня понять и отпустить. Я все равно поеду. Мне тяжело раздвоено жить: встречаться с девушками и мечтать о другой. Мы должны с Мотей-Матильдой увидеться, воочию все прочувствовать. На расстоянии это не сделаешь. Я не Вольф Мессинг.
И сказал, пожалуй, самое главное – вроде, уже говорил ему об этом, но, видимо, как-то не уверенно, так как сам очень обрадовался сказанному, почувствовав, что принимаю окончательное решение, и на душе стало легче. Я сказал, что, если бы даже не было этого письма от Моти, и я не сумел бы встретить кого-нибудь из Успенки, я поехал бы, чтоб самому все узнать. Да, да, обязательно бы поехал! Не встретиться с Мотей или хотя бы не узнать, как она живет, чтоб, может, в чем-то помочь, это жестоко. В том числе и к своей судьбе. Мама поддержит меня, обязательно поддержит. Она хочет, чтоб я был счастливым. Мама верит в любовь и верность.
Отец промолчал.
(Окончание следует) - http://proza.ru/2022/03/29/1217