ОСНОВНАЯ СТАТЬЯ
http://proza.ru/2023/09/21/489
Один мой приятель по Литературному институту говорил, что такой юморной книги как "Война и мир" он еще не встречал. Обхохочешься, животики надорвешь со смеху. Куда там попали Швейк или "Трое в лодке", и лишь "Золотой теленок" можно поставить где-то рядом.
1. Никто с ним не соглашался, и я в том числе. Но в отличие от нас, которые только пыхтели от такого мнения или, особенно дамы, просто брезгливо отворачивали свои изящные носяры, он так и сыпал цитатами.
Служил на Кавказе один барин. Звали его Жилин. И вот решил он съездить к матери, повидать старуху перед смертью, да и жениться надо бы было. А по дороге попал в плен к абрекам. Убежал. Его поймали. Посадили в яму. Он снова убежал. Его снова поймали, посадили в яму, да еще и колодок навесили. А он снова убежал, и на этот раз его русские солдаты подобрали и отвезли в родную крепость.
-- Вот и домой съездил, женился! -- сказал он товарищам. -- Нет, уж видно не судьба моя.
-- Вот такой фатализм. И разве не высмеивает в этом рассказе Л. Толстой фатализм? -- спрашивал наш приятель. Возразить было нечего.
Или взять "Войну и мир". О Жюли Карагиной, вдруг по случаю наследства разбогатевшей, Л. Толстой писал: "Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там". Когда Друбецкой сделал ей наконец предложение, устроившая помолвку Анна Михайловна "сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом".
Вообще все эпизоды с ухаживанием Бориса Друбецкого за Жюли -- поток сплошного юмора. "Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису, и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами -- Жюли и княжной Марьей
...
[Борис был из тех молодых людей, которые ] углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского и им открывала свои альбомы, исполненные грустных изображений, изречений и стихов.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбоме два дерева и написал: "Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les t;n;bres et la m;lancolie" -- сельские деревья, ваши темные ветви простирают надо мной меланхолическую тень.
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
La mort est secourable et la mort est tranquille
Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile (такая же сентиментальная чушь, не стоящая перевода)
Жюли сказала, что это прелестно.
-- Il y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la m;lancolie! -- сказала она Борису слово в слово выписанное ею место из книги.
-- C'est un rayon de lumi;re dans l'ombre, une nuance entre la douleur et la d;sespoir, qui montre la consolation possible.
На это Борис написал ей стихи:
Aliment de poison d'une ;me trop sensible,
Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
Tendre m;lancolie, ah! viens me consoler,
Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
Et m;le une douceur secr;te
A ces pleurs, que je sens couler.
Жюли играла Борису на арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух "Бедную Лизу" и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в море равнодушных, понимавших один другого".
...
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое-то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса.
[Видя такую нерешительность поклонника Жюли сделала резкий демарш с намеком на разрыв, и под угрозой] остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого [Борис быстро закончил свои ухаживания счастливым для избранницы образом]...
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали все для блестящей свадьбы".
Французский язык -- во втором томе, употребляемый гораздо реже, является там одним из источников стилистического юмора. Напыщенный, высокопарный, манерный он всегда во втором томе противостоит простому и ясному русскому языку. Современный русский читатель многое теряет при чтении "Войны и мира" от незнания французского языка.
"Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по-русски, но quoique 'etranger, Russe de coeur et d';me (хотя и иностранец, но русский душой и сердцем)".
В высшем русском обществе во время нашествия Наполеона "было положено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований". Во время одного из таких раутов зашел разговор об одной девушке.
"-- Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека. ]
-- Штраф! Штраф! Штраф!
-- Но как же это по-русски сказать?.."
А, когда пьяницу и жулика Лаврушку, который попал по пьяни в лагерь Наполеона, французы отпустили, писатель иронично комментирует эпизод "l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu na;tre [птицу, возвратили ее родным полям]".
Но особое удовольствие моему приятелю доставляло перечитывать эпизоды со Стивой Облонским. Проснувшись после ссоры с женой, Стива с удовольствием вспоминает своей сон: Алабин давал обед на стеклянных столах, да, -- и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины". А причиной ссоры была его измена, и не столько сама измена, сколько то, как он ответил на эти слова жены... Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным -- все было бы лучше того, что он сделал! -- его лицо совершенно невольно ("рефлексы головного мозга", -- подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой".
С тех пор, время от времени, перечитывая классика, я все более и более нахожу пассажей, скорее говорящих в пользу его мнения, чем В. Вулф (ну эта тетка вообще была с юмором на "вы", и даже забабахала такую глупость, что Диккенс менее значительный писатель, чем Л. Толстой, только из-за своего неуместного юмора), или Б. Шоу, который, как ни странно, так же отрицал наличие юмора у нашего классика или даже Т. Манн, юмор которого как раз негромкий и приглушенный очень напоминал юмор создателя великой эпопеи.