ОСНОВНАЯ СТАТЬЯ
http://proza.ru/2023/09/21/489
1. Юмор Толстого особой природы: эпической. Вот один из образцов такого юмора, особенно нравящийся автору данной статьи. Андрей Болконский накануне Аустерлицкого сражения размышляет о своей судьбе. Он воображает, какой подвиг он может совершить в сражении на следующий день и какая его может ожидать слава: "хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди -- отец, сестра, жена, -- самые дорогие мне люди, -- но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей..."
А "эти люди" в данный момент, когда князь размышляет рядом с ними о своем о высоком, дразнят старого повара по имени Тит:
" -- Тит, а Тит?
-- Ну, -- отвечал старик.
-- Тит, ступай молотить, -- говорил шутник.
-- Тьфу, ну те к черту, -- раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг".
Ну чем тебе не ирония, да еще и с почти символической начинкой: пока кн Андрей готовится к великой славе, готовит, образно говоря, большую ложку, ему предлагают молотить, то есть заняться черновым воинским трудом. Но куда-там: Андрей посылает насмешников, как и Тит, к черту:
"И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!"
Так Толстой иронизирует над своим героем. Действительно, животики надорвешь, читая роман.
2. Приглядимся повнимательнее к толстовскому юмору, чтобы вывести из него хоть какую-нибудь полезную мораль для читателей и подражающих писателей. Обычно юмор, а тем более сатира и ирония -- это насмешка человека над человеком. Тот кто смеется, ставит себя при этом выше, по уму, положению, счастью, богатству -- да мало ли найдется уровней, по которым люди схлестываются пУзами? Иногда юмор переходит все границы приличия и превращается в злой сарказм ("Вот так делаешь, делаешь, да и обделаешься ненароком"), а иногда спускается до веселых дружеских подзуживаний.
Здесь юморист ставит себя выше подюмариваемого не вообще, а в каком-то либо одном отношении, может даже пустяковом. Так, раньше было хорошим тоном смеяться над милыми чудачествами ученых ("А ведь не такая она и глупая эта девушка [которая связывая платки, лицевую сторону одного из которых связала с изнанкой другого], как ты на нее жалуешься" -- якобы сказал Мебиус своей жене), которых не только уважали, но которыми все восхищались и перед которыми преклонялись.
"Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал"¬
-- иронизирует уже поживший поэт над своим молодым собратом, а прикинув, что по юности он и сам без конца бренькал про "разлуку и печаль, и нечто и туманну даль", можно сказать, что он иронизирует и над собой молодым.
Иронизирует ли Лев Толстой над своим героем? Вроде бы да. Получив пулю в бок, вместо славы, Андрей Болконский вдруг посмотрел на свои суетные мысли с высоты "высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого" и вроде бы переродился. Но все мы знаем, что все суета сует, и что конец у всех один, однако жить с такой мыслью невозможно. И стоило князю услышать, как ночью барахтались у окошка две девчонки, как вся его умудренность жизнью пошла прахом и даже его единомышленник-дуб наплевал на нирвану и пустил сквозь старую кору молодые побеги, так сказать, символизируя возвращение в мир суетных мыслей (теперь уже не о славе, а о любви) и стремлений.
То есть вся столь тщательно нагнетаемая ирония вроде бы идет насмарку. На самом деле она несколько притаилась и еще не показала всей своей глубины. Ощутить глубину иронии можно лишь, оценив весь жизненный путь толстовского героя. А именно его гибель под Бородиным. Андрей Болконский получает смертельное ранение в совершенно негероической тривиальной обстановке, получает просто выполняя свой долг, ведя себя так, как и должен был вести себя командир: спокойно, разумно, без выпендрежа, встретив смерть с полным достоинством.
Не знаю, предполагалась ли ирония самим Львом Толстым, но она получилась. Андрей Болконский приготовил большую ложку для славы, а ему пришлось молотить, то есть выполнять черновую военную работу, быть одним из тех безымянных рядовых на войне, которые гибнут без числа, но которые до конца выполняют свой долг, быть похожим на тысячи других Титов: Тушина, Тимохина, Дохтурова. Таким образом не Лев Толстой иронизирует над своим героем, а сам бог, или лучше сказать судьба, рок. Человек надеется на одно, а судьба приготовила ему совсем другое, и отвертеться от судьбы никак не получится. Одним словом, если и есть здесь ирония, то ирония судьбы, никак не меньше.
3. Юмора в "Войне и мире" столько, что если перечислить все юморные моменты, то покажется, будто эпопея пропитана юмором под завязку, комична от начала до конца. Но у читателя, смею заверить не только по собственному опыту, такого впечатления не создается. Так что называть "Войну и мир" юмористическим романом было бы перебором. Не в меньшей степени творение Льва Николаевича можно назвать патриотическим романом (на 1 кв см романной площади пафоса приходится не меньше чем юмора), лирическим, любовным... Все эти определения будут правильными и все мимо цели. Обычно у писателей юмор, пафос, философская составляющие разнесены по разным эпизодам. Поэтому можно выделить юмористические сцены или юмористическую линию, и пафосную, философскую и т. д. У Льва Толстого все не так.
И юмор... и все, что я перечислил и не указал, так тесно переплетены между, что как приятели неразлей вода постоянно сопутствуют друг другу. Вместо объяснения ограничимся иллюстрацией. Накануне Бородина Андрей Болконский и Пьер беседуют о предстоящей битве, обсуждают тактику и стратегию. Вот вам сугубо философский диспут о войне и ее движущих силах, очень важный для понимания толстовской философии истории. Мимо проходят два офицера Генштаба и вносят свою лепту в дискуссию:
"Der Krieg mu; im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, -- говорил один.
-- О ja, -- сказал другой голос, -- da der Zweck ist nur den Feind zu schw;chen, so kann man gewi; nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen.
-- О ja, -- подтвердил первый голос.
-- Да, im Raum verlegen, -- повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. -- Im Raum-то у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, -- эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, -- то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить -- славные учители! -- опять взвизгнул его голос".
Вот вам пожалуйста: философия разбавляется юмористической зарисовкой, а скорее саркастической, немецких офицеров из русского штаба (этот тип нашел свое законченное выражение в фигуре "озлобленного, решительного и самоуверенного" генерала Пфуля, "который доказывал, что все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено"), тут же плавно переходящей в высокий пафос:
"-- Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
-- Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, -- проговорил Тимохин. -- Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят".
И какая эта сцена: философская, сатирическая, пафосная? Заметим только, что у Льва Толстого все не просто перемешано, но сплетено так тесно, что и швов не заметить. Ибо главная стилистическая линия "Войны и мира" и доминирующая над остальными -- которая играет то юмористической, то пафосной, то философской составляющей -- эпическая.