Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601
«ВТОРОЕ» БОЛДИНО 1833. РАБОТА. РЕВНОСТЬ. ГНЕВ.
Попытка субъективно-объективного исследования.
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых...
А.С. Пушкин. «Путешествие Евгения Онегина»
***
«Опиши мне своё появление на балах, которые, как ты пишешь, уже открылись — да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю всё, что пахнет московской барышнею, всё, что не comme il faut, всё, что vulgar…»
А. Пушкин. Из письма жене 30 октября 1833
***
Род Пушкиных владел Болдином, что в 230 км от Нижнего Новгорода, со времён Ивана Грозного. Воевода Евстафий Михайлович Пушкин в 1585 году был награждён им (со всеми крестьянами) на срок «царевой службы» за успешные переговоры с польским королем. А за участие в Нижегородском ополчении Минина и Пожарского оно стало вотчиной для Ивана Федоровича и всех последующих Пушкиных.
В 1911 году усадьбу выкупило государство. В 1918 окрестные крестьяне на сходе решили: «И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А.С.Пушкина (нашего помещика), а также равно день Великой русской революции, по обсуждении чего единогласно постановили данную усадьбу, на ней постройки, сад и при ней полевую землю взять на предохранительный учет».
В 1929 парк болдинской усадьбы объявлен заповедным. Ещё через двадцать лет, к 150-летию со дня рождения поэта, открыт Государственный литературно-мемориальный и природный музей-заповедник А.С.Пушкина «Болдино».
В 1830, 1833, 1834 годах сюда приезжал Александр Сергеевич. За вдохновением. Вероятно, было и есть что-то особенное, поэтическое в здешней природе, хотя не всем это дано увидеть.
Единственный из пушкинских домов, не сожжённый ни войной, ни революцией, ни временем, похож на многие сельские особняки – коричнево-желтый с круглыми белыми колоннами на веранде. Рядом высокая старая лиственница. По преданию, молоденьким саженцем привез её с Урала и посадил здесь сам поэт осенью 1833 года.
Вдоль забора – аллея лип. Деревья и густой кустарник окружают пруд, дугой перекинут деревянный мостик с перилами. За прудом начинается парк.
***
Первого октября 1833 года, убегая от мокрого снегопада, в ворота усадьбы Болдино, въехал забрызганный грязью тарантас. Усталые лошади остановились у крыльца барского дома. Невысокий господин с тростью в руке, в измятой шляпе и тёмном макинтоше соскочил на землю. Взбежав по ступеням, оглянулся, радостно рассмеялся. Блеснули белые зубы и голубые глаза. Вырвался из глубины души вздох: «Наконец-то!»
Слуга, недовольно ворча, внёс баулы с багажом.
Неделя в дороге!!! Это вам не шуточки-прогулочки… Нетерпеливо распахнул Александр двери кабинета. Пахнуло нежилой затхлостью. Никто не заходил сюда три года, и печь не топили…
У стены старинный широкий диван, обтянутый тёмным, местами потёртым штофом. Удобно: и спальня отдельная не нужна! Между окнами – книжный шкаф. Кой-где паутина пушится… В другом простенке – бюро красного дерева.
У окна любимый стол с высоким подсвечником. Рядом с чернильным прибором гусиное перо. Чернила, конечно, высохли, в подставке – наточенные карандаши…
Воспоминания наполнили душу. Три года назад, удерживаемый холерными карантинами, здесь тосковал он о невесте и работал плодотворно и мощно.
Подошёл к окну: знакомое всё, родное! Две тощих рябинки с разноцветными листьями и алыми кистями ягод. Сломанный, покосившийся заборчик, почерневшая калитка. За нею раскормленные гуси шествуют к пруду.
Серое небо плачет… Но он не намерен тосковать да плакать, как три года назад. У него – масса интереснейшей работы начатой, неоконченной, задуманной!
Велеть протопить печь хорошенько! принести горячего чаю, свечей, чернил и новых перьев! Хотя… вначале – в баньку!
В сенях столпились, перешёптываясь, крестьяне: барин приехал! Их растолкал, разогнал, покрикивая грозно, управляющий Калашников. Было что-то хитро самодовольное в выражении его бородатого лица.
С важным видом он поклонился Александру. Принял макинтош и шляпу. На вопрос о письмах покачал головой, ушёл распоряжаться.
***
Распаренный в баньке, с размягчённой душой после ужина и горячего чая с крыжовенным вареньем, Александр, завернувшись в тёплый халат, склонил голову над листом бумаги: хотел написать Таше…
Но перед глазами замелькали, закружились деревья, полосатые вёрсты, жандармские рожи, скорбные лица оренбургских старух, добродушная улыбка Владимира Ивановича…
Манит разложенная постель, пуховое одеяло… Эх, а подождёт жёнка до завтра! И кудрявая голова тонет в мягкой подушке… Никакой сон не приснился Александру этой ночью!
Утром легли на бумагу первые строки:
«2 октября.
Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня — думал здесь найти от тебя письма и не нашёл ни одного. Что с вами? здорова ли ты? здоровы ли дети? сердце замирает, как подумаешь.
Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что, не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался — так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чём не думаешь, ни о какой смерти не печалишься…
…При выезде моём, 23 сентября, вечером пошёл дождь, первый по моём выезде. Надобно тебе знать, что нынешний год была всеобщая засуха, и бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу.
На возвратный же путь послал он мне этот дождь и через полчаса сделал дорогу непроходимой. Того мало: выпал снег, и я обновил зимний путь, проехав вёрст пятьдесят на санях…».
«А потом, – Александр взлохматил отросшие за дорогу кудри, – вновь потеплело… Гиблое дело – ехать в распутицу. Да ещё встретить в дороге попов. Озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи!»
Отложил перо… Ох, не к добру приметы!!! Как там жёнка? Стукнуло сердце, легла морщина меж бровями… Небось Идалия в гости зачастила… Дама ушлая, в свете как рыба в воде плавает, а Таша доверчива… Не впутала бы она её в историю неблаговидную!...
И снова летит перо по бумаге.
«Смотри, жёнка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тётку. Авось сохранят тебя от искушений рассеянности.
Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорождённый младенец. Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами — а на молоденьких, шестидесятилетних, и не глядел. В деревне Берде, где Пугачёв простоял шесть месяцев, удачно нашёл 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год!»
Задумался Александр. Помнит ли Таша те страшные холерные дни, неровную переписку, и чувства, спрятанные между строк, и надежду на счастье? Конечно, помнит: сердце у неё чуткое, памятливое. Три года испытаний! Теперь уж двое деток у них, и он – глава семейства, долг которого… Ох, долги, долги! Скрипит перо по бумаге, царапает… Отбросил – взял новое.
«…Надеюсь многое привести в порядок, многое написать, и потом к тебе – с добычею!.. Прости — оставляю тебя для Пугачёва. Христос с Вами, дети мои. Цалую тебя, жёнка, — будь умна и здорова».
***
И полетели дни за днями – «все на одно лицо»!
Просыпался в семь, пил кофей, работал до 3-х, чаще всего лёжа в постели – привык с юности… Исписанные листы разлетались по всему кабинету.
В три выбегал на крыльцо, где, выгибая шею и кося глазом, ждал вороной.
…в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несёт,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промёрзлый дол и трескается лёд…
Обжигая щёки, летел встречь колючий ветер! Сжатые пашни, холмы, обнажённые рощи… И вдруг среди деревьев – Ташин хрупкий силуэт… Сердцем чувствовал Александр её тоску, и чуткая душа рвалась к ней – к нежности объятий, сладости губ, покорности близоруко косящего взгляда, в котором пряталась детская робость…
Силуэт расплывался, растворялся, исчезал…
В пять Александр возвращался и – в ванну. Неприхотливый поздний обед: картофелем, грешневой или пшеничной кашей. До девяти — чтение: перечитывал утрешнее, проверял, исправлял, добавлял. Пока не сгорали свечи… И ночь дарила крепкий сон с ощущением не зря прожитого дня.
Вторая Болдинская осень… Полтора месяца Александр работал радостно и жадно: объёмная «История Пугачева»,
«Песни западных славян»,
исповедальная «Осень»,
мистическая «Пиковая дама»,
нежная "Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях",
мудрая "Сказка о рыбаке и рыбке",
драматическая поэма «Анджело»
и ох! набат его сердца – многострадальный «Медный всадник».
А ещё – крик души о Мицкевиче. Вздыхая горько, вспоминал задушевную дружбу, жаркие беседы:
Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
…
... Но теперь
Наш мирный гость стал нам врагом…
… ... Боже! Освяти
В нём сердце правдою твоей и миром…
Как же всеобъемлющ гений поэта, пророчески бессмертны его призывы – на все времена! И для нынешнего – в особенности: «Боже! Освяти сердца людей правдою твоей и миром!»
***
Через неделю – праздник для Александра! Какая умница его Таша! Как подробно расписывает все новости! От радости вечером и сам расщедрился на огромное письмо.
«8 октября.
Мой ангел, сейчас получаю от тебя вдруг два письма, первые после Симбирского… Воображаю твои хлопоты и твою досаду; слава богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы, и что ты, хоть и дорого, но дом наняла. Не стращай меня, жёнка…; я приеду к тебе, ничего не успев написать – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачёве, а стихи пока ещё спят.
Коли царь позволит мне «Записки», то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов и заживём припеваючи.
Очень благодарю за новости и за сплетни. Коли увидишь Жуковского, поцалуй его за меня и поздравь с возвращением и звездою; каково его здоровье? Напиши. Карамзиным и Мещерским мой сердечный привет… Жаль, что ты Смирновой не видала; она должна быть уморительно смешна после своей поездки в Германию;
Безобразов умно делает, что женится на княжне Любе. Давно бы так. Лучше завести своё хозяйство, нежели волочиться весь свой век за чужими жёнами и выдавать за свои чужие стихи.
Не кокетничай с Соболевским и не сердись на Нащокина; слава богу, что он прислал 1500 р. — а о 180 не жалей; плюнь, да и только. Что такое 50 р., присланные тебе моим отцом? уж не проценты ли 550, которых он мне должен? Чего доброго?»
Ох, уж эти сплетни! Поясню: поползли по Петербургу и достигли Москвы сплетни, что после отъезда мужа Наталья Николаевна с детьми голодает. Встревожился Сергей Львович и с оказией передал ей 50 рублей!
Но зря Александр беззаботно улыбается: каждое его неосторожное слово о женщинах наполняет душу жены колючей ревностью, подогреваемой злопамятной кузиной! Ну а как не ревновать, читая такое:
«…Да кланяйся и всем моим прелестям: Хитровой первой. Как она перенесла моё отсутствие? надеюсь, с твёрдостию, достойной дочери князя Кутузова.
Так Фикельмон приехали? радуюсь за тебя; как-то, мой ангел, удадутся тебе балы… Прощай, душа. Цалую и благословляю всех вас. Кланяюсь и от сердца благодарю тётку Катерину Ивановну за её милые хлопоты. Прощай».
***
В петербургских дворцах начались балы. От приглашений отказываться было не принято. Идалия Полетика сама заезжала за подругой. Строгановы (и не только они!) жаждали, чтобы мадам Пушкина украсила своим присутствием празднество. И она украшала - в окружении самых блестящих кавалеров. А ревниво завистливые дамы придирчиво оглядывали с ног до головы, следили за каждым жестом, взглядом, словом, выискивая то, что можно будет обсудить в более узком кругу.
Таша, по привычке, ничего не скрывая, в письме мужу подробно рассказала, как открыла новый бальный сезон, и поклонников у неё было больше, чем у графини Соллогуб…
Описывала, как ухаживал за ней Соболевский, и Вяземский, и Огарёв, и жених княжны Любы, и… и сам Император! Признавалась, что кокетничала, – надо же было немного позлить мужа, чтобы поскорее возвращался.
Это ей кузина Идалия советовала и слова подсказывала. Привет и поцелуй горячий просила передать.
Читал Александр эти откровения, хмурился, не узнавая прежнюю, сдержанную Ташу. Словно куда-то исчезал милый идеал, и появлялась озабоченно модная, кокетливая, записная светская красотка…
Слава Богу, в конце писем Таша обязательно добавляла, что очень-очень скучает, ждёт бесконечно! Что Машенька, кажется, уже забывать его стала. А у сына какая-то непонятная сыпь по всему телу… Ну почему ты не едешь, милый, ну почему?!!!
***
Над каменными громадами Петербурга, над промёрзшими полями, глухими дебрями лесов и лентами рек, сквозь белые облака и чёрные тучи, сквозь синеву небес летел в далёкое Болдино её призыв, вопль, крик души нежной, тоскующей, ждущей…
***
Летели в ответ слова любви и утешения вперемешку с оправданиями, просьбами, упрёками и назиданиями… Будучи старше на тринадцать лет, Александр относился к Таше как к девочке, которую надо оберегать и предостерегать, справедливо опасался, что её естественность, доверчивость могут быть истолкованы как доступность, вызвать кривотолки, сплетни.
Прозрачно-ясно видны его опасения в трогательных письмах-ответах. Он подшучивал над её ревностью и страхами, а заодно и над собой – чтобы Таше не так сильно обидно было. Но почему-то каждое новое письмо становилось суше, всё больше назиданий заполняли страницы...
***
«11 октября.
Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай ни с царём, ни с женихом княжны Любы.
Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины. Надеюсь, что Смирдин аккуратен. На днях пришлю ему стихов.
Мой ангел, одно слово: съезди к Плетнёву и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (год. 1774 и 1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пугачёву. Не забудь.
Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнёт писать! — Это слава.
Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, да и фигурой. Чего тебе больше?
Прости, цалую Вас и благословляю. Тётке цалую ручку. Говорит ли Маша? ходит ли? что зубки? Повторю это много раз… Саше подсвистываю. Прощай».
***
Но, какими бы ни были письма Таши, он не мог работать без них. Не мог жить без них! Не мог жить без неё, искренне распахнувшей ему свою душу, наивно простодушной, неопытной в жизненных соблазнах и передрягах, всем сердцем доверившейся ему! Он должен уберечь её! Два месяца разлуки - это невыносимо!
"21 октября.
Получил сегодня письмо твоё от 4-го октября и сердечно тебя благодарю. В прошлое воскресение не было письма, и имел глупость на тебя надуться; а вчера такое горе взяло, что давно и не запомню, чтоб на меня находила такая хандра. Радуюсь, что ты не брюхата, и что ничто не мешает тебе отличаться на нынешних балах. Видно, Огарев охотник до Пушкиных, дай бог ему ни дна ни покрышки!
…кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, жёнка, соперничать с графиней Салогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? Всё равно, кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня кистенёвских моих мужиков.
Кто же ещё за тобой ухаживает кроме Огарева? Пришли мне список по азбучному порядку. Да напиши мне также, где ты бываешь, и что Карамзины, Мещерская и Вяземские.
Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! — а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него.
О себе скажу, что я работаю лениво, через пень колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; бог знает, что со мною делается. Старам стала и умом плохам. Приеду оживиться твоею молодостию, мой ангел.
Но не жди меня прежде конца ноября; не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж. А ты не брани меня.
Благодари мою бесценную Катерину Ивановну, которая не даёт тебе воли в ложе. Цалую ей ручки и прошу, ради Бога, не оставлять тебя на произвол твоих обожателей. Машку, Сашку рыжего и тебя цалую и крещу. Господь с Вами. Прощай».
***
Красивая карета остановилась у дверей особняка Оливье. Слуга услужливо подал руку полной даме в тёплом бархатном салопе. Вынес две большие корзины, наполненные доверху.
Но почему любимая племянница не встречает её? Девушки горничные молчаливы, словно воды в рот набрали… Где Таша?! Не случилось ли чего?!
Взволнованная, запыхавшаяся Катерина Ивановна Загряжская поднимается в гостиную. И здесь пусто…
Чу! странные звуки в спальне. Похоже на рыдания… Распахивает дверь. Так и есть! Неубранная, с распушенными волосами, в домашнем платье Таша ничком лежит на постели, уткнувшись в подушку лицом, и тело её содрогается от рыданий.
– Что с тобой, душа моя, свет мой?!! – тётушка бросается к Таше, ласково гладит вздрагивающие плечи, приговаривает, успокаивает… Наконец, Таша приподнимает опухшее, заплаканное лицо. Прячет его на пышной тётушкиной груди, ощущая её тревогу, заботу, и ещё сильнее заливается слезами.
– Что за истерика, что случилось, душенька, кто обидел тебя? С детьми что-нибудь?!
Таша отрицательно головой качает.
– Известие дурное?
– Да-а-а-а! – и снова потоки слёз. – Ужасное!
– Бог с тобой, милая! С Пушкиным в дороге что-то случилось?
– Не-е-ет…
Катерина Ивановна замечает в руке скомканный лист. С трудом выцарапывает его из стиснутых пальцев, а Таша без сил вновь падает на подушку, её густые каштановые волосы веером рассыпаются по спине и плечам…
Тётушка торопливо разглаживает бумагу. Почерк Александра! Чем же так сильно огорчил он любимую жёнушку? Близко поднеся письмо к глазам, читает.
Но чем далее углубляется в текст, тем мрачнее становится её лицо, а в сердце нарастает ноющая боль. Ах, Александр, Александр! Ну что такого могла написать тебе простодушно откровенная жёнушка, чтобы вызвать эти страшные упрёки и жуткие примеры? Или какие-либо сплетни непотребные дошли до болдинской глуши?! Ох!
Перечитывает ещё раз вслух. Не может удержаться от ответных ворчливых слов.
«30 октября.
Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить».
– Ничего себе: немножко… Да тут целый ушат обвинений!
«Ты, кажется, не путём искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона.
Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая задницу; есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут».
Щёки немолодой фрейлины покрываются краской стыда.
– Боже милостивый, какой же ты грубиян, Александр! Не джентльмен! Ужасные откровения! Бедняжка Таша! Такое прочитать – можно с ума сойти…
Вновь слышит она всхлипывания, да и у самой слёзы на глазах выступают.
«К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? не знаешь, на кого нападёшь».
– Таша принимала ухажёров без мужа?! Ай-ай, неосторожный, неприличный поступок… Можно понять Александра!
- Но я не приглашала! - сквозь слёзы бормочет Таша. - Он сам... неожиданно... Я растерялась...
- Отказать! Закрыть двери! Иначе вот каков итог может быть - тебе муж пишет:
«Прочти басню А. Измайлова о Фоме и Кузьме. Фома накормил Кузьму икрой и селёдкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью. Из этого поэт выводит следующее нравоучение: Красавицы! не кормите селёдкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму. Видишь ли? Прошу, чтоб не было этих академических завтраков».
– Да уж, безусловно, прав Александр! – вздыхает Загряжская. – В свете так легко дать повод для сплетен! Ах, Таша, Таша… Но хорошо, что сердце его зла не держит. Высказал обиду – сбросил с души камень, и снова прежний.
С облегчением улыбается, читая прощальные строки:
«Теперь, мой ангел, цалую тебя как ни в чём не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь».
– Благодарит за откровенность... Да разве это беспутство, что танцевала на балу и не прогнала наглого обожателя? Но вообще-то (тётушка ещё раз вздыхает) надо было наглеца гнать в три шеи. Повадится – и ещё раз придёт, и бахвалиться будет перед приятелями, что с женой Пушкина завтракал наедине… Упаси Боже! Ах, Таша! Счастье, что Александр отходчив! Ещё и гулять разрешает...
«Гуляй, жёнка; только не загуливайся, и меня не забывай. Мочи нет, хочется мне увидать тебя причёсанную а la Ninon; ты должна быть чудо как мила».
– Конечно, мила, милее всех моя душенька! Их Императорское Величество пригласил её на вальс и глаз не отводил! Не вини жёнушку, Александр. Бог вручил тебе душу ангельскую, светлую, ведь и сам понимаешь это!
«…Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю всё, что пахнет московской барышнею, всё, что не comme il faut, всё, что vulgar… Если при моём возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя».
Качает головой тётушка:
– Чего доброго, и под пулю пойдёт иль развестись решится – характер-то африканский, вспыльчивый!
«…Полетике скажи, что за ее поцелуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают. А Катерина Ивановна? как это она тебя пустила на божию волю? Ахти, господи Сусе Христе! Машу целУю и прошу меня помнить. Что это у Саши за сыпь? Христос с вами. Благословляю и целую вас».
– Вот и меня вспомнил, укорил, да поделом. Я понимаю: виновата, недоглядела!
Тётушка, вздохнув, положила письмо. И долго ещё с Ташей разговаривала, не только успокаивая, но и по-матерински ругая, наставляла, советовала…
***
В комнате Александра догорала последняя свеча. Он подошёл к тёмному, незашторенному окошку... Показалось, непроглядный мрак, проникая в дом, ложится тяжкой ношей на плечи. Болело сердце: не за себя - за жену... Не слишком ли жёстко он объяснил ей в последнем письме низкие истины бытия человеческого?
Тьма за окошком клубилась туманом, ничего не отвечая...
***
Ах, Александр Сергеевич! Нам ли, потомкам,упрекать Вас в грубости и что-либо подсказывать Вам? Вы слишком хорошо знали нравы высшего света. И, думаю, Таше, на миг опьянённой игрой, этот ушат ледяной воды был полезен.
Но это моё личное мнение...
Ещё хочу добавить несколько слов в защиту Натальи Николаевны. Как же права Катерина Ивановна, называя Ташину душу ангельской, светлой. Никогда не хитрила она, не пыталась показать себя лучше, чем была, ничего не скрывала от мужа - ничего! Он верил ей безусловно до самых последних мгновений своей жизни.
До сих пор есть те, кто сомневается в её преданной любви к мужу, в том, что она понимала его гениальность. Отвечу им: любила и понимала! Иначе бы не сохранила после смерти все его письма, даже те, в которых сама выглядит не совсем приглядно, заслужив упрёки мужа.
Это письмо Наталья Николаевна могла бы уничтожить, но оставила, сохранив правду жизни! Низкий поклон ей!
На иллюстрации: картина Г.М.Осокина. В овале - графика Елены Шипицовой.
Продолжение на http://proza.ru/2024/08/12/619