Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601
Попытка субъективно-объективного исследования.
«Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых,
отпустил я себе бороду; ус да борода — молодцу похвала;
выду на улицу, дядюшкой зовут...»
А.Пушкин. Из письма жене 30 окт.1833
***
«Означенный господин Пушкин жительство имеет в Лукояновском
уезде в селе Болдине. Во время проживания его, как известно мне,
занимался только одним сочинительством, ни к кому из соседей не
ездил и к себе никого не принимал».
Из донесения уездного исправника нижегородскому губернатору.
***
«Дома нашёл я всё в порядке. Жена была на бале, я за нею
поехал – и увёз к себе, как улан уездную барышню с имянин
городничихи»
А.Пушкин. Из письма П.В.Нащокину 24 ноября 1833
***
Ноябрь в Петербурге, как и в нынешнее время, редко бывает солнечным. Серыми днями никакой радости. Туманы, прокрадываясь с Балтики, несут за пазухой промозглую сырость, заставляя кутаться в тёплую шаль. Грустные глаза Таши устремлены на лик Богородицы и готовы пролиться слезами, губы шепчут спасительную молитву.
Сердце словно замедляет ход, бессильно опускаются плечи. Когда же? когда, наконец, ты приедешь, любимый?! Так не хватает твоих сильных рук, обволакивающего любовью взгляда, горячих поцелуев, то мягких, то страстных…
Каждый вечер, как когда-то маменьке, она привыкла рассказывать мужу о дневных заботах, жаловалась на слуг, расспрашивала, сочувствовала…
Александр обнимал свою Ташеньку, видел её искренний интерес, и утихала злость на несправедливость чиновников, уходила усталость...
И не было тогда никого счастливее их в мире, ибо ни телевизоров, ни ноутбуков, ни планшетов, что могли бы разъединить их души, ещё тоже не было. Они открывали друг другу сердца, и крепче стальных оков были эти невидимые цепи духовной близости.
Ещё одна надёжная скрепа – дети. Толстячок Сашка таращил глазёнки, ухватив маменькин палец, тянул в рот, упрямо толкался короткими ножками, а родители умилённо радовались.
Сияла от счастья подросшая, но всё ещё беззубая худышка Машенька. Пискляво ойкала, когда папа подбрасывал вверх. Обнимая, ласково разглаживала тоненькими пальчиками пышные бакенбарды…
Туманом расплываются перед глазами Таши видения. Нагнетает тоску равнодушно мерное тиканье напольных часов.
Она спешит к детям.
Няня Параша стелет сухие пелёнки, оттеснив полусонную, зевающую кормилицу.
Хнычет четырёхмесячный сынишка: никак не проходит противная сыпь. Осматривая тельце, Таша расстроенно хмурит брови. Может, за доктором послать?
Умница Машенька пыхтит, пытаясь самостоятельно надеть платьице. Таша помогает ей и, как советовал доктор Спасский, разговаривает, отчётливо произнося слова. Учит ходить…
Несёт в столовую завтракать, где за накрытым столом вальяжно устроился – кто бы вы думали? Лев Сергеевич, кудрявый Лайон, Лёвушка.
Голубоглазый блондин, он похож на брата, но у него более светлая кожа. С беззаботной улыбкой баловня судьбы он целует лобик племянницы и руку очаровательной невестки.
Модно одетый, как с журнальной картинки, в полосатом жилете, фраке и клетчатых панталонах со штрипками, он изящно поправляет шёлковый галстук, повязанный вокруг шеи. Явно, что после завтрака отправится с визитами к друзьям и у Вяземских пообедает, пообщается с Марией, дочерью Петра Андреевича. В последнее время много ей внимания уделяет. Уж не посвататься ли жаждет?
Благодаря хлопотам брата, Леона не «выключили из армии» с позором, а в звании капитана отправили в отставку. Орлом прилетел он из Варшавы в Петербург, поселился у Таши. Благо, комната после отъезда в Нижегородский полк Сергея Николаевича освободилась.
Таша видела, что Александр любит своего Левушку, как и она Сережу, и относилась к нему так же, как Александр, – с заботой. Младшие братья – это почти старшие дети, ещё несмышлёные…
Но как же они не похожи! Сергей очень скромный, застенчивый, смущающийся. Лев на девять лет старше, уже служил в армии, участвовал в сражениях на Кавказе. Но! С детства перекормленный любовью маменьки, он привык брать лучшее и не стеснялся жить за счёт родителей, брата, а теперь вот и Наташи.
К трудам праведным не рвался. Как когда-то отец, любил шик и весёлые застолья… Александр вначале пытался его воспитывать, но понял, что это бесполезно. Оставалась ирония…
«Что делает брат? – спрашивает он Ташу в письме из Болдина и прозорливо предупреждает: – Я не советую ему идти в статскую службу, к которой он так же неспособен, как и к военной, но у него, по крайней мере, задница здоровая, и на седле он всё-таки далее уедет, чем на стуле в канцелярии».
Таша, улыбаясь, читает эти строки вслух, а с Лёвушки как с гуся вода: хохочет беззаботно.
– Как всегда, прав братец! К статской службе я не способен – скушно! Моя стезя – воля вольная! А что там далее?
Таша читает:
– «Мне сдаётся, что мы без европейской войны не обойдёмся. Этот Louis-Philippe как бельмо на глазу. Мы когда-нибудь да до него доберёмся — тогда Лев Сергеич поедет опять пожинать, как говорит у нас заседатель, лавры и мирты. Покамест советую ему бить баклуши, занятие приятное и здоровое».
– Вот-вот, – подхватывает Леон, – лавры и мирты пожинать ещё не время. Пока баталии не гремят и на полях сражений бить некого, буду бить баклуши – это я обожаю!
Исчезает он до вечера. А Таша вполголоса перечитывает письмо:
«6 ноября. Друг мой жёнка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит — и, кажется, письмо немного жёстко».
– Если бы немного… – жалуется Таша дочери, мусолящей беззубым ртом бублик. – Всю душу мне в клочья… Таким грубым никогда не был! И ведь снова упрёки…
– «Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведёт; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения».
– Уважения… Ах, Мари! Разве я не понимаю этого? Под диктовку Идалии тогда написала, похвасталась, уж больно хотела, чтобы быстрей возвращался…
Вытирает слёзы кружевным платочком. Одной рукой прижимает к себе малышку, в другой дрожит листок письма. И голос дрожит от обидных слов любимого:
– «Радоваться своими победами тебе нечего».
– Я и не радуюсь!.. Нисколечки, ни на одно мгновение…
Ей кажется, Александр рядом, склонился над плечом, она слышит тревожное биение его сердца, ощущает горячее дыхание…
– «Ninon, у которой переняла ты причёску (NB: ты очень должна быть хороша в этой причёске; я об этом думал сегодня ночью), говорила: Il est ;crit sur le c;ur de tout homme; ; la plus facile. / «На сердце каждого мужчины написано: самой податливой»/.
– Ах, доченька, он вспоминал ночью, думал – значит любит. А что ругает – так поделом: не сочиняй небылиц, не слушай никого, кроме сердца любящего! Мари, ты испачкала щёчки… Не вертись, посиди спокойно, послушай, что пишет папА…
– «После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец. Подумай об этом хорошенько, и не беспокой меня напрасно…».
– Я думаю, милый, думаю! Обещаю: беспокоить не буду!
– «Жёнка, жёнка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, …для чего? — Для тебя, жёнка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня».
Слёзы брызнули из глаз, даже дочка притихла. А чуткое сердце Таши рыдало от раскаяния и жалости к мужу.
– «К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc., etc. … He говоря уж о положении рогоносца...»
– Ах, как же права тётушка Катерина Ивановна! Глупая я, глупая, и нет мне прощения! Мари! Как же он любит нас, как страдает! Вот послушай, как нежно прощается!
– «Цалую Машку, Сашку и тебя; благословляю тебя, Сашку и Машку; цалую Машку и так далее, до семи раз! Желал бы я быть у тебя к тёткиным имянинам. Да бог весть».
Таша прижимает к губам лист письма, покрывает его поцелуями, и душа её летит через пространство, к болдинским рощам, в маленькую комнатку, где слуги уже складывают в ящик книги и рукописи, готовя хозяина в дорогу.
– Ах… ещё! – вскрикивает Таша. – «Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам»…
Переполненная московскими воспоминаниями юности, вздыхает…
***
В эти же дни случилось ещё одно событие, имевшее самое близкое и самое трагическое отношение к Александру и Таше.
8 октября 1833 года «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили, что пароход «Николай I» пришёл в Кронштадт после 78-часового путешествия «с 42 пассажирами на борту, среди которых был королевский голландский посланник, барон Луи Геккерн». В составе его свиты прибыл из Пруссии унтер-офицер, 21-летний француз, ровесник Таши, красавчик Жорж Шарль Дантес.
***
В последний раз оглядев кабинет, Александр вышел на крыльцо. Золотой солнечный луч осветил понурую толпу крестьян. Среди женщин мелькнуло под платком лицо Ольги. Незаживающая рана сердечная…
Её, теперь уже не крепостную, но вольную и не Калашникову – дворянку Ключарёву, семь ушедших лет заметно состарили. Жизнь не сложилась ни с пьяницей мужем, ни с рождёнными детьми: Господь забрал их младенцами. Забрал и Павлушу, первенца, двухмесячного сынишку Александра. Память о нём – горькие строки:
… мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил…
А ведь, по сути, Александр мог бы забыть о бойкой крепостной красотке, как делали многие господа, хозяева крестьянских жизней, мог отмахнуться…
Совесть не позволила – он не переставал заботиться о «белянке черноокой», когда-то скрасившей его отчаяние и тоскливые дни ссылки. Обратился в 1826 году к Вяземскому:
«Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится… При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке. Нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь твою деревню, — хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей богу…»
Увы, друг не выручил. Совестливый Александр, вечно сам нуждаясь, откликался на слёзные просьбы Ольги: посылал деньги. Десять лет расплачивался — до самой смерти. Вот и в ту осень, заняв у московских друзей, отдал ей 400 рублей – большие деньги! Таша об этом, конечно, не знала – и слава Богу.
Отца Ольги сделал управляющим, чем тот, нагло воруя, откровенно пользовался. А деньги?
Из письма сестры Пушкина 13 сентября 1848 г. узнаём: «Что до Гаврилы (сын Калашникова), то он открыл великолепный сапожный магазин на Невском, двое управляющих и несколько рабочих у него в услужении – противно!» Вот так…
***
В Болдино Александр отрастил бороду и таким решил предстать перед женой. Затея опасная: дворянам ещё со времён Петра Первого носить бороду запрещалось. Поэтому в Москве Пушкин, остановившись у Нащокина, не разъезжал по гостям, как раньше. В длинном архалуке, с трубкой в зубах, он проводил время с другом, делился мечтами, опасениями, надеждами. Только Павел Воинович мог принять его без упрёков и поучений, понять сомнения, помочь найти заимодавцев.
***
Ну, скажите, почему так медленно ползёт экипаж?!.. Выскочил бы да бегом припустил – быстрее было бы! Всё жарче в груди от волнения. Три года он женат, но жар лишь сильнее разгорается, и знакомые строки звучат будто только что рождены:
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать - и разумом всечасно
Смирять волнение в крови;
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Все, все, что выразить бы мог…
Наконец-то 20 ноября – Петербург! У дверей квартиры чуть колокольчик не оборвал нетерпеливо. Никита Тимофеич встретил сияющими глазами, ахнул, подивился бороде и, предупреждая вопрос, затараторил:
– А Наталья Николавна на рауте у Карамзиных. И не хотела ехать голубушка! Но ведь Софья сама приезжала, насилу уговорила…
Поскучнел лицом Александр, да делать нечего.
Смыв дорожную пыль, проведал детей – они уже спали, перекрестил их и на цыпочках вышел собираться.
Вера Александровна Нащокина рассказывает о том, что было далее:
«Возвратившись из Москвы в Петербург, Пушкин не застал жену дома. Она была на балу у Карамзиных. Ему хотелось видеть ее возможно скорее и своим неожиданным появлением сделать ей сюрприз.
Он едет к квартире Карамзиных, отыскивает карету Наталии Николаевны, садится в нее и посылает лакея сказать жене, чтобы она ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать ей, что он в карете. Посланный возвратился и доложил, что Наталья Николаевна приказала сказать, что она танцует мазурку с князем Вяземским. Пушкин посылает лакея во второй раз сказать, чтобы она ехала домой безотлагательно.
Наталия Николаевна вошла в карету и прямо попала в объятия мужа. Поэт об этом факте писал нам и, помню, с восторгом упоминал, как жена его была авантажна в этот вечер в своем роскошном розовом платье».
Думаю, ничего здесь добавлять не требуется: воображение читателей легко дорисует остальное.
***
Родители Александра тоже только что прибыли в Петербург. Надежда Осиповна привычно ворчливо отчитывается дочери:
«24 ноября 1833 г.
Дорогая Ольга, приехали позавчера вечером по ужасающей дороге; нет надобности говорить тебе, что, когда я вновь увидела Леона, сжала его в своих объятиях, - страхи, усталость, всё было забыто … Знаешь ли ты, что Александр был в Казани и Оренбурге? Я нашла его несколько похудевшим, что до Леона, то он всё тот же. …Говорят, что занимаемый Александром дом очень красив; верю охотно: ежели платишь 4 тысячи 800 рублей, то можно весьма хорошо устроиться».
Сергей Львович добавляет:
«Александр возвратился из Болдина за два дня до нашего приезда. Я нашёл его похудевшим, а Натали похудела необычайно, настолько, что меня это тревожит».
25 ноября – новое письмо.
«Вчера я видела Натали, она очень хороша, хотя похудела, они все трое ехали на большой вечер к Фикельмон. Леон очень был элегантен и весь раздушенный».
27 декабря. «Леон ухаживает за княжной Марией Вяземской, которая похожа на своего отца, но красивее его, она очень дружна с Натали».
Жизнь продолжалась… Подходил к концу последний счастливый год для Александра и Таши.
Продолжение на http://proza.ru/2024/08/30/46
Иллюстрация: графика Елены Шипицовой