Двоевластие. Падение монархии в России

Февральская революция  http://proza.ru/2025/02/07/164

                ВРЕМЕННЫЙ КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ

27 февраля, когда город охватил хаос, люди невольно обратили взор к Думе в ожидании руководящей воли. Все надеялись, что Дума сможет тотчас же сформировать кабинет и взять на себя управление страной. Но теперь, когда наконец столь долгожданная власть сама шла в руки, Дума спряталась за формальное соблюдение законопорядка. Ведь Николай II был все еще монархом, и поскольку он запретил временно заседания Думы, у нее не было законного права продолжать работу. Некоторые левые и правые депутаты требовали проигнорировать желание царя, но Родзянко не уступал; напротив, он отправил царю телеграмму с просьбой предоставить Думе полномочия на формирование кабинета министров. К полудню он согласился обсуждать с советом старейшин дальнейший курс действий. Старейшины Думы были очень взволнованы.

В мемуарах депутатов, принадлежавших к думскому большинству, сохранился рассказ о том, как Дума встречала революцию. По рассказу князя Мансырева, одного из правых кадетов, среди депутатов, собравшихся утром 27-го в большом числе, не было ни членов президиума, ни лидеров партий, ни вождей прогрессивного блока. В два часа пополудни в зал в сильном возбуждении вбежал лидер фракции трудовиков Керенский. Громадные толпы народа и солдат идут к Таврическому дворцу, провозгласил он, и намерены требовать от Думы, чтобы та взяла власть в свои руки!..  Сообщение Керенского вызвало "общее недоумение и растерянные взгляды". Не успел, однако, он кончить, как его прервал вбежавший в перепуге думский служитель: передовые части солдат уже подошли к дворцу, их не пустил отряд караула у подъезда, начальник караула будто бы тяжело ранен. Еще через минуту оказалось, что солдаты уже вошли во дворец. Председатель Думы Родзянко наспех внес подсказанное ему предложение об образовании Временного комитета. Раздались утвердительные крики. Но все спешили поскорее разойтись. Испуганный не менее других председатель предложил поручить создание Комитета Совету старейшин. Предложение было утверждено криками немногих оставшихся в зале: большинство успело уже исчезнуть. Такова пишет Троцкий, была первая реакция распущенной царем Думы на победу восстания.

Зажатые в угол, старейшины выработали уклончивое, компромиссное решение. Из уважения к монаршей воле они просили депутатов собраться в 2.30 пополудни в другом зале Таврического дворца, так называемом Полуциркульном, на «частное совещание». Присутствовали большинство членов Прогрессивного блока вкупе с социалистами, но без консерваторов. Вот как описывает эту сцену Шульгин: «Он [зал] едва вместил нас: вся Дума была налицо. За столом были Родзянко и старейшины. Кругом сидели и стояли, столпившись, стеснившись, остальные... Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу... Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно... Это нечто — была улица... уличная толпа...

После беспорядочной дискуссии, в ходе которой сторонники немедленного захвата власти советом старейшин столкнулись с более осторожными приверженцами законных методов, было решено сформировать исполнительный комитет в составе двенадцати членов Думы, по-прежнему частным порядком, под названием
"Временный комитет Государственной думы". Возглавляемый Родзянко, этот комитет первоначально включал представителей Прогрессивного блока с добавлением двух социалистов (Керенского и Чхеидзе), представляя собой таким образом коалицию, охватывающую политический спектр от умеренных националистов до меньшевиков.

Известие об образовании Комитета было встречено в городе с воодушевлением. К Таврическому дворцу стекались бесчисленные депутации выразить ей свою поддержку и верность. В этих депутациях были не только рабочие, солдаты и интеллигенция, но и офицеры.

Вечером Родзянко посетил председателя Совета министров Голицына, чтобы выяснить, согласится ли царь на формирование думского министерства. Голицын передал отрицательный ответ царя. Когда в десять часов вечера Родзянко вернулся с этим сообщением в Таврический дворец, во «Временном комитете» начались долгие дебаты. Особенно бурно колебался Родзянко, допрашивая других: "Что это будет, бунт или не бунт?" Депутат-монархист Шульгин ответил ему, по собственной передаче: "Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный... если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить... Может быть два выхода: все обойдется – государь назначит новое правительство, мы ему сдадим власть. А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые выбрали уже каких-то мерзавцев на заводах..." Только в 11 часов вечера 27 февраля, когда, по признанию Милюкова, "выяснился весь размер революционного движения. Временный комитет решил сделать дальнейший шаг и взял в свои руки власть, выпадавшую из рук правительства".

                ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ СОВЕТА

Одновременно с депутатами Думы в том же здании (Таврическом дворце), только в менее парадной его части, формировался другой орган власти. Революционным руководителям не приходилось выдумывать его. Опыт советов 1905 года навсегда врезался в сознание рабочих. При каждом подъеме движения, даже во время войны, почти автоматически возрождалась идея советов. В данном случае о возрождении Петросовета впервые заговорили 25 февраля меньшевики, но поставлен этот вопрос был по инициативе двух членов Центральной рабочей группы, арестованных в январе по приказу Протопопова, а утром 27 февраля освобожденных восставшими, — председательствующим рабочей группы К. А. Гвоздевым и секретарем Б. О. Богдановым. Оба были меньшевиками. В тот же вечер в Таврическом дворце они выпустили за подписью «Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов» обращение к солдатам, рабочим и другим жителям Петрограда избрать представителей на организационный митинг Совета. Обращение не оставляло времени для проведения полноценных выборов, и в результате на открывшемся вечером, около 9 часов собрании присутствовали всего лишь несколько десятков человек. И хотя, по некоторым свидетельствам, собралось около 250 человек, большинство составляли случайные наблюдатели и лишь 40—50 человек были признаны полномочными принять участие в выборах. Собрание избрало Временный исполнительный комитет (Исполком) из восьми или девяти человек, главным образом меньшевиков: Чхеидзе занял пост председателя, а Керенский и М. И. Скобелев — его заместителей. Выступили несколько солдат, и было решено допустить солдатских представителей в Совет, в особую секцию. Было решено также в качестве официального печатного органа Совета выпускать «Известия».

28 февраля своих представителей в Совет избрали заводы и военные части. В подавляющем большинстве избирались умеренные социалисты: экстремистские партии (большевики, эсеры-максималисты и межрайонцы) получили менее 10% голосов. Выборы проводились крайне беспорядочно, в традициях русских сходов, где не заботятся о точном математическом подсчете индивидуальных мнений, а блюдут выражение коллективной воли. А поскольку мелкие мастерские и крупные заводы выставили равное число представителей, как и военные части — от полка до роты, то Совет переполнили делегаты мелких предприятий и гарнизона. Ко второй неделе существования Совета из трех тысяч депутатов более двух были солдатами — и это в городе, где промышленных рабочих насчитывалось в два-три раза больше, чем солдат.

Пленарные заседания Совета, замечает Пайпс, первое из которых состоялось 28 февраля, напоминали гигантский сельский сход, как будто заводы и казармы выслали сюда своих большаков. Не было ни распорядка дня, ни процедуры принятия решений: в открытой дискуссии, в которой мог принять участие всякий, кто пожелает, вырабатывалось единодушное решение.

Суханов следующим образом описывает первые собрания: «Мне случилось несколько раз проходить через залу заседаний. Вначале картина напоминала вчерашнюю: депутаты сидели на стульях и скамьях, за столом, внутри «покоя» и по стенам; между сидящими, в проходах и в концах залы, стояли люди всякого звания, внося беспорядок и дезорганизуя собрание. Затем толпа стоящих настолько погустела, что пробраться через нее было трудно, и стоящие настолько заполнили все промежутки, что владельцы стульев также побросали их, и весь зал, кроме первых рядов, стоял беспорядочной толпой, вытягивая шеи... Через несколько часов стулья уже совсем исчезли из залы, чтобы не занимать места, и люди стояли, обливаясь потом, вплотную друг к другу; «президиум» же стоял на столе, причем на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием. На другой день или через день исчезли и столы, кроме председательского, и заседание окончательно приобрело вид митинга в манеже...»

Поскольку такое столпотворение не годилось ни на что, кроме митинговых выступлений, полномочия вынесения решений скоро перешли к Исполкому. Этот орган, однако, не являлся представительным органом рабочих и солдат, ибо его члены, как и в 1905 году, были назначены социалистическими партиями. Таким образом, члены Исполкома представляли не рабочих и солдат, а соответствующую партийную организацию, и могли быть в любой момент замещены другими членами этой партии. В действительности Исполком стал не столько исполнительным органом Совета, как явствовало из его названия, сколько координационным органом социалистических партий, поставленным над Советом и говорящим от его имени.

С момента своего возникновения Совет в лице Исполнительного комитета начал действовать как власть. Он избрал временную продовольственную комиссию и возложил на нее заботу о восставших и о гарнизоне вообще. Он организовал возле себя временный революционный штаб. Чтобы изъять из распоряжения чиновников старой власти финансовые средства, Совет постановил немедленно занять революционным караулом Государственный банк, казначейство, монетный двор и экспедицию по заготовлению государственных бумаг.

Однако уже в эти первые часы победы, пишет Троцкий, когда со сказочной быстротой и непреодолимой силой складывалась новая власть революции, те социалисты, которые оказались во главе Совета, с тревогой озирались вокруг себя в поисках настоящего "хозяина". Они считали само собою разумеющимся, что власть должна перейти к буржуазии.

                СОГЛАШЕНИЕ О ПЕРЕДАЧИ ВЛАСТИ

Близкий к либеральным кругам приват-доцент Станкевич, друг, а не враг прогрессивного блока, следующими чертами характеризует настроение либеральных кругов на второй день после переворота, которого им не удалось предотвратить: "Официально торжествовали, славословили революцию, кричали "ура" борцам за свободу, украшали себя красными бантами и ходили под красными знаменами... Но в душе, в разговорах наедине – ужасались, содрогались и чувствовали себя плененными враждебной стихией, идущей каким-то неведомым путем. Никогда не забудется фигура Родзянко, этого грузного барина и знатной персоны, когда, сохраняя величавое достоинство, но с застывшим на бледном лице выражением глубокого страдания и отчаяния, он проходил через толпы распоясанных солдат по коридорам Таврического дворца. Официально значилось: "солдаты пришли поддержать Думу в ее борьбе с правительством", а фактически Дума оказалась упраздненной с первых же дней. И то же выражение было на лицах всех членов Временного комитета Думы и тех кругов, которые стояли около них. Говорят, представители прогрессивного блока плакали по домам в истерике от бессильного отчаяния".

Что власть была с первого часа в руках Совета, на этот счет думцы могли позволять себе меньше иллюзий, чем кто-либо иной. Депутат-октябрист Шидловский, один из руководителей прогрессивного блока, вспоминает: "Были захвачены Советом все почтовые и телеграфные учреждения, все петроградские станции железных дорог, все типографии, так что без его разрешения нельзя было ни послать телеграмму, ни выехать из Петрограда, ни напечатать воззвания". "Народ не тяготел к Государственной думе, – пишет Суханов о февральских днях, – не интересовался ею и не думал – ни политически, ни технически – делать ее центром движения". "Милюков отлично понимал, – пишет он далее, – что в полной власти Исполнительного комитета дать власть цензовому правительству или не дать ее".

 Однако постепенно положение стало меняться. Чтобы ответить на вопрос, пишет Троцкий, о том, как революция рабочих и крестьян сдала власть буржуазии, надо ввести в политическую цепь промежуточное звено: мелкобуржуазных демократов и социалистов типа Суханова, журналистов и политиков нового среднего сословия, которые учили массы, что буржуазия есть враг, а сами больше всего боялись выпустить массы из-под команды этого врага.  Между тем, именно они имели в то время в Совете безусловное большинство. Меньшевики и эсеры обладали неизмеримо большими кадрами интеллигенции, притекавшей к ним со всех сторон, и получили таким образом сразу в свои руки огромный штат агитаторов. Поэтому выборы даже от фабрик и заводов, давали огромный перевес меньшевикам и эсерам. С гораздо большей силой эта тенденция проявлялась в армии.  Солдаты доверчиво выбирали тех, кто был за революцию, против монархического офицерства и кто умел об этом сказать вслух; это оказались вольноопределяющиеся, писари, фельдшера, молодые офицеры военного времени из интеллигенции, мелкие военные чиновники, т. е. низший слой того же "нового среднего сословия". Все они почти поголовно записывались, начиная с марта, в партию эсеров, которая, по словам Троцкого, «своей идейной бесформенностью как нельзя лучше отвечала их промежуточному социальному положению и их политической ограниченности». Большевики, даже в Петроградском Совете, представляли ничтожное меньшинство, которое к тому же не очень ясно определяло свои задачи.

Исполком выработал программу из девяти статей, которая должна была послужить основой взаимодействия с новым правительством. Представители двух организаций встретились в полночь 1 марта. Милюков вел переговоры от имени Думы, Исполком представляла многопартийная делегация во главе с Чхеидзе. Неожиданно думский комитет не выдвинул никаких возражений против большинства условий, предложенных Исполкомом, в значительной степени из-за того, что в них не содержались два самых спорных вопроса, служивших водоразделом между либералами и социалистами, — о продолжении войны и об аграрных реформах. Не прозвучало даже требование восьмичасового рабочего дня. Вожди буржуазии, пишет Троцкий, надо отдать им справедливость, не ожидали ничего подобного.  Милюков был удивлен. "Он и не думал скрывать, – вспоминает Суханов, – свое удовлетворение и свое приятное удивление". Когда же советские делегаты для пущей важности прибавили, что их условия "окончательны", Милюков даже расчувствовался и поощрил их фразой: "Да, я слушал вас и думал о том, как далеко вперед шагнуло наше рабочее движение со времени 1905 года..."

В ходе переговоров, затянувшихся до поздней ночи, Милюков убедил социалистов отказаться от требования ввести выборы офицеров. Ему удалось также изменить положение о немедленном установлении «демократической республики», оставив возможность сохранения монархии, чего он страстно желал.  Милюков убеждал демократов, что Романовы теперь уже не могут быть опасны, что Николай, конечно, должен быть устранен, но зато царевич Алексей при регенте Михаиле вполне могли бы обеспечить благополучие страны. 

Обе стороны пришли к соглашению о принятии программы (содержавшей теперь уже только восемь пунктов) от имени новообразованного «Временного Совета министров» с одобрения Исполкома, но без его подписи. Программа должна была служить основой, которой надлежало руководствоваться правительству в ближайший краткий период — до созыва Учредительного собрания.

Программа гласила:
«1) Полная и немедленная амнистия по всем делам политическим и религиозным;
2) Свобода слова, печати, союзов, собраний и стачек;
3) Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений;
4) Немедленная подготовка к созыву, на началах всеобщего, равного, тайного и прямого голосования, Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны;
5) Замена полиции народной милицией
6) Выборы в органы местного самоуправления на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования;
7) Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении;
8)  устранение для солдат всех ограничений в пользовании общественными правами.

Принятая программа положила начало стремительному распаду старой власти. Самыми пагубными ее положениями, считает Пайпс, были пункты 5 и 6, которые единым махом сметали губернскую администрацию и полицию, традиционно оберегавших устои Российского государства. Позволяя частям Петроградского гарнизона держать оружие и препятствуя отправке его на фронт, новое правительство не только уступило большую долю власти над 160 тыс. солдат, но и пригрело в столице озлобленную и вооруженную крестьянскую массу, которую его враги не преминули повернуть против него же.

В итоге «Временный комитет» (термин «Временное правительство» до 10 марта официально не использовался) объявил, что берет власть в свои руки. По просьбе Милюкова Исполком призвал народ поддержать новое правительство. Заявление Исполкома, прохладное по тону, было обставлено условиями: демократия должна оказывать поддержку новому режиму «в той мере, в какой нарождающаяся власть будет действовать в направлении осуществления этих обязательств и решительной борьбы со старой властью».

Сообразно традиционным меньшевистским и эсеровским взглядам на Советы как орган «демократического» контроля над «буржуазией», Исполком 1 марта большинством в 13 против 8 голосов вынес решение не входить в формирующееся правительство. Этим решением, пишет Пайпс,  социалисты обеспечили себе право критиковать правительство и управлять им, не разделяя при этом с ним ответственности. В то же время социалисты из Исполкома вовсе не собирались предоставлять новому правительству свободу действий. Они были готовы поддерживать его только при условии, что оно станет проводить программу, угодную Исполкому: то есть согласие давалось по известной формуле «постольку — поскольку».

                ПРИКАЗ № 1

На вечернем заседании Петросовета 1 марта произошло объединение Совета рабочих депутатов и образованного из представителей Петроградского гарнизона Совета солдатских депутатов (при этом, как уже отмечалось, подавляющее большинство депутатов объединённого Совета представляли солдаты) и расширение Исполкома Совета за счёт доизбрания 10 представителей от солдат и матросов. По воспоминаниям меньшевиков Д. О. Заславского и В. А. Канторовича, в то время как исполком Петросовета был занят вопросом о власти в связи с предстоящими переговорами с Временным комитетом Государственной думы о создании Временного правительства, в соседнем помещении шло бурное собрание солдатской секции, председательствовал на котором Н. Д. Соколов – близкий к социал-демократам (но беспартийный) адвокат. На обсуждение заседания был поставлен вопрос о действиях Временного комитета Государственной думы по отношению к гарнизону Петрограда, вызвавших тревогу у депутатов Совета, поскольку рассматривались ими как попытка возвращения «старых порядков». В частности, имелся в виду подписанный в ночь на 28 февраля Родзянко приказ по войскам Петроградского гарнизона, подготовленный председателем объединённой военной комиссии подполковником Б. А. Энгельгардтом. Приказ гласил: 1) Всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно возвратиться в свои казармы; 2) всем офицерским чинам возвратиться к своим частям и принять все меры к водворению порядка; 3) командирам частей прибыть в Государственную думу для получения распоряжений...

На обсуждение, в ходе которого слово предоставлялось только представителям гарнизона, были вынесены следующие вопросы: 1) Отношение солдат к возвращающимся офицерам; 2) Вопрос о выдаче оружия (разоружении солдат); 3) Вопрос о Военной комиссии и пределах её компетенции.

Соколов руководил комиссией по редактированию предлагавшихся мер и составлению приказа — однако, как писали Заславский и Канторович, «… руководства в сущности никакого не было. Воззванию придали внешний вид приказа. Его сочиняли несколько человек по указаниям собрания, где выходили на трибуну никому не известные солдаты, вносили предложения, одно другого радикальнее, и уходили при шумных аплодисментах. Ошибкою было бы искать индивидуального автора этого произведения, получившего историческую известность под именем „приказа № 1“. Его составила солдатская безличная масса». Таким образом, пишет Троцкий, в горячей атмосфере тех часов, в хаосе заседания, похожего на митинг, под прямую диктовку солдат, которым не успели помешать отсутствовавшие вожди, возник знаменитый "приказ №1" – «единственный достойный документ Февральской революции».

 Таково было мнение современников. Однако, замечает Пайпс, более подробный анализ документа выдает не столь случайное его происхождение. Первоначально приказ был сформулирован вовсе не рядовыми солдатами, но подобранными Исполкомом гражданскими и гарнизонными депутатами (среди которых были и офицеры), в большинстве связанными с социалистическими партиями. И хотя приказ отражал некоторые действительные солдатские нужды, в первую голову он был политическим манифестом.

 Исполком воспользовался вечными жалобами солдат на дурное обращение с ними офицерства для свержения офицерской власти, что вовсе не отвечало нуждам армии. Достаточно сказать, что из семи статей приказа только два последних были посвящены положению рядового, остальные же касались роли вооруженных сил при новом режиме и целью их было лишить «буржуазное» правительство возможности воспользоваться ими.

Статья 1 призывала к проведению выборов во всех воинских соединениях — от роты до полка, а также на флоте — в комитеты, устроенные по модели Советов. Статья 2 предписывала от каждой роты избрать представителя в Петроградский Совет. Статья 3 устанавливала, что «во всех своих политических выступлениях» воинская часть подчиняется Петроградскому Совету и своим комитетам. Статья 4 предоставляла Петроградскому Совету право не подчиняться приказам Временного правительства, касающимся военных вопросов. Согласно статье 5, всякого рода оружие (винтовки, пулеметы, бронемашины и т. д.) должно было перейти в полное распоряжение и под контроль ротных и батальонных комитетов и «ни в коем случае не выдаваться офицерам». Статья 6 уравнивала в правах солдат вне службы и строя с прочими гражданами, в частности упраздняя практику «вставания во фронт и обязательное отдание чести». Статья 7 также отменяла титулование офицеров («ваше превосходительство», «ваше благородие» и т. д.) и запрещала офицерам обращаться с солдатами грубо или фамильярно.

Неизбежным следствием приказа было свержение власти правительства и офицерского корпуса над войсками. Как только в войсках узнали о приказе, повсюду, в тылу и на фронте, стали создаваться самые разнообразные военные «комитеты»: армейские, корпусные, дивизионные, наряду с полковыми, батальонными и ротными. Все вместе они представляли собой весьма беспорядочную вереницу взаимоисключающих органов управления. Те, что функционировали на низшем уровне (рота, батальон и полк), обычно состояли из рядовых солдат и напоминали по структуре и процедуре городские Советы. Но те, что действовали в высших эшелонах, немедленно попали под влияние меньшевистской, большевистской и эсеровской интеллигенции, часто вчерашних студентов, которые использовали эти комитеты для осуществления своих политических задач. На всех уровнях теперь шли вечные митинги с бесконечными дискуссиями, завершавшиеся принятием решительных «резолюций». Старших офицеров считали теперь классовыми врагами, и с падением их власти армейская субординация рухнула.

Не менее пагубной была и статья 4, которая гласила: «Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов». Это в корне подрывало военные усилия правительства.

                ФОРМИРОВАНИЕ МИНИСТЕРСТВА

1 марта Временный комитет Государственной думы приступил к формированию министерства, выдвинув в его состав тех самых людей, которых Дума начиная с 1915 года неоднократно рекомендовала царю, как пользующихся доверием страны, — это были крупные аграрии и промышленники, оппозиционные депутаты, вожди прогрессивного блока. Намечая список кабинета, Милюков оставил два министерских портфеля социалистам из Исполкома: он надеялся, что они станут мостом между кабинетом и Советом. Чхеидзе был предложен специально учрежденный пост министра труда, но, верный резолюции Исполкома не входить в «буржуазный» кабинет, он отказался. Керенский, напротив, отчаянно добивался места министра юстиции: ведь министерский пост в сочетании с членством в Исполкоме ставил его (после отказа Чхеидзе) в исключительное положение посредника между двумя центральными институциями нового режима. Суханов, весьма расположенный к Керенскому в тот период, подметил у него, правда по позднейшим воспоминаниям, «уверенность в какой-то своей миссии... и величайшее раздражение против всех, кто об этой миссии еще не догадывался». В конце концов друзья, в том числе и Суханов, советовали Керенскому взять портфель: так будет все-таки надежнее, через своего человека можно будет знать, что делается у этих хитрых либералов.  Следуя отчасти этим советам, но еще более осознанию своей «миссии», Керенский просил Исполком уполномочить его войти в кабинет. Когда его просьбу отклонили, он через голову Исполкома обратился непосредственно к «массам». В страстной речи к собранию Совета он клялся, что как министр никогда не предаст демократические идеалы. «Я не могу жить без народа, — восклицал он патетически, — и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, — убейте меня!» Рабочие и солдаты ответили восторженной овацией и на руках отнесли его в зал, где заседал думский «Временный комитет». Не в силах противостоять такому проявлению поддержки народных масс, Исполком согласился предоставить Керенскому право принять портфель министра юстиции. "Своим назначением, – рассказывает октябрист Шидловский, – он был очень доволен, и я отлично помню, как в помещении Временного комитета он, лежа в кресле, горячо говорил о том, на какой недосягаемый пьедестал он поставит в России юстицию".

В юности Керенский не выказывал определенных политических симпатий. Впервые он привлек всеобщее внимание, выступая защитником на нашумевших политических процессах (например, дело Бейлиса, ленских рабочих). В IV Думе он возглавил аморфную фракцию трудовиков и благодаря своим ораторским дарованиям стал выступать от имени всех левых. Зная о своем внешнем сходстве с французским императором, Керенский любил принимать наполеоновские позы. У него был богатый артистический талант и богатый набор жестов и иных уловок. Он умел поднять и повести массы, как никто другой, но эффект от его риторики был недолговечен. Современники считали, что ему недостает умения судить о людях, — недостаток, который в сочетании с порывистостью в конце концов погубил его как политика.

Состав правительства окончательно определился 2 марта. Осью Временного правительства, хотя формально и не главой, стал Милюков, бесспорный лидер кадетской партии. "Милюков был вообще несоизмерим с прочими своими товарищами по кабинету, – писал кадет Набоков после того, как уже порвал с Милюковым, – как умственная сила, как человек огромных, почти неисчерпаемых знаний и широкого ума". Суханов, вменявший Милюкову в личную вину крушение русского либерализма, писал вместе с тем: "Милюков был тогда центральной фигурой, душой и мозгом всех буржуазных политических кругов... Без него не было бы никакой буржуазной политики в первый период революции".

Бывший московский профессор истории, автор значительных научных трудов, затем основатель кадетской партии, слившейся из союза либеральных помещиков и союза левых интеллигентов, Милюков был совершенно свободен от той несносной, отчасти барской, отчасти интеллигентской черты политического дилетантизма, которая была свойственна большинству русских либеральных политиков. Милюков относился к своей профессии очень серьезно, и это одно его выделяло. Несмотря на подогретый им в империалистических целях неославизм, Милюков всегда оставался буржуазным западником. Целью своей партии он ставил торжество в России европейской цивилизации.

Однако, в отличие от Керенского, который умел нравиться и всегда имел большое число поклонников, Милюков по каким-то причинам совершенно лишен был личного обаяния. "Наряду с симпатиями к Керенскому, – читаем мы в воспоминаниях эсера Соколова о Февральской революции, – с самого начала существовала большая, ничем не прикрытая и по-своему странная антипатия к Милюкову. Мне не было понятно, да непонятно и теперь, почему этот почтенный общественный деятель был так непопулярен?" Личная непопулярность не позволила Милюкову стать во главе правительства: он взял иностранные дела, которые составляли его специальность и в Думе.

Военным министром революции оказался крупный московский промышленник Гучков - председатель центрального военно-промышленного комитета, активно сплачивавший в годы войны промышленников под знаменем патриотической оппозиции.

Министром земледелия назначен был кадет Шингарев, провинциальный врач, ставший затем депутатом Думы. Ближайшие единомышленники по партии считали его честной посредственностью или, как выразился Набоков, "русским провинциальным интеллигентом, рассчитанным не на государственный, а на губернский или уездный масштаб".  Хотя старая кадетская программа говорила о "принудительном отчуждении помещичьих земель, по справедливой оценке,", но никто из собственников не брал этой программы всерьез, особенно теперь, в годы военной инфляции, и Шингарев видел главную свою задачу в том, чтобы затормозить разрешение аграрной проблемы, обнадеживая, по словам Троцкого, крестьян миражем Учредительного собрания, которого кадеты не хотели созывать.

Портфель финансов получил молодой человек по фамилии Терещенко – владелец сахарных заводов, имений, лесов и прочих несметных богатств, оцениваемых в 80 миллионов рублей золотом, председатель военно-промышленного комитета в Киеве.

Остальные портфели были распределены следующим образом:
Министр путей сообщения Н. В. Некрасов;
Министр торговли А. И. Коновалов;
Министр народного образования А. А. Мануйлов;
Государственный контролер И. В. Годнев;
Обер-прокурор Святейшего синода В. Н. Львов.

Пост председателя Временного правительства, оттеснив Родзянко, который известен был своими тесными связями с монархией, получил один из видных лидеров кадетской партии и известный деятель земского движения князь Г. Е. Львов.  Во время войны он возглавлял Земгор (Главный по снабжению армии комитет Всероссийских земского и городского союзов) и приобрел благодаря этому большое влияние.  Царские министры жаловались, что князь Львов снабжает армию, кормит, лечит и даже устраивает парикмахерские для солдат. "Надо с этим покончить или отдать ему в руки всю власть", – говорил еще в 1915 году министр Кривошеий.  По словам Милюкова, Львов был избран возглавить кабинет, потому что как председатель Земгора был ближе всех к исполнению роли общественного лидера. Однако Львов не только не имел никакого опыта государственного управления, но и, кроме того, исповедовал крайнюю форму популизма, покоящегося на безграничной вере в мудрость и добрую волю «народа». Всякое центральное руководство он считал абсолютным злом. Входя в должность, Львов заявил: «Процесс Великой Революции еще не завершен, но каждый переживаемый нами день укрепит нашу веру в неисчерпаемую творческую силу русского народа, в его политическую мудрость и величие души». В. Д. Набоков, управляющий делами Временного правительства, писал впоследствии: «Я не помню ни одного случая, когда бы раздался со стороны министра-председателя властный призыв, когда бы он высказался решительно и определенно... Он был воплощением пассивности».

Местом пребывания Временного правительства стал Мариинский дворец. Расположенные здесь прежде органы имперской власти, перестали существовать. Набоков, в тот период - управляющий делами Временного правительства, вспоминал: "Мариинский дворец подвергся радикальному "опрощению". В его роскошные залы хлынули толпы лохматых, небрежно одетых людей в пиджаках и косоворотках самого пролетарского вида. Великолепные лакеи, сменив ливреи на серые тужурки, потеряли всю свою представительность. Торжественное священнодействие заменилось крикливой суетой".

Официальная декларация правительства от 3 марта обещала созыв Учредительного собрания в наикратчайший срок, который, однако, преднамеренно не был определен. (Только 25 марта, почти через месяц после переворота правительство постановило образовать для выработки избирательного закона Особое совещание). О государственной форме не было речи: правительство надеялось сохранить монархию. Но действительная суть декларации состояла в обязательстве довести войну до победного конца и "неуклонно исполнять заключенные с союзниками соглашения".

В среде рабочих и солдат состав правительства, по свидетельству Троцкого, породил сразу враждебные чувства или, в лучшем случае, глухое недоумение. Имена Милюкова или Гучкова не могли вызвать ни одного приветственного возгласа не только на фабрике, но и в казарме. На этот счет сохранились немалочисленные свидетельства.

Но, как бы то ни было, орган центральной власти был сформирован. Официально правительство исполняло роль как бы местоблюстителя, взяв на себя заботу о государстве до созыва Учредительного собрания. Но позиция эта не выдерживала практики, так как на министров обрушилось множество задач, требующих немедленного решения. Так, например, насущной проблемой Временного правительства стали бывшие царские сановники — и те, что были взяты под стражу бдительными согражданами, и те, что сами пришли в Думу искать у нее защиты. 28 февраля и 1 марта сотни таких людей заполняли залы и комнаты Таврического дворца. Тут-то Керенский, как министр юстиции, и показал себя. Он не допустит насилия: «Дума не проливает крови», — гласил брошенный им лозунг, и он умудрялся следовать ему на глазах диких толп, готовых растерзать тех, кого он сам за несколько недель до того назвал изменниками. Он спас жизни многим высшим царским сановникам, заключив их под стражу. Не раз лично вырывал их из рук толпы, жаждавшей крови, как это было с Сухомлиновым и Протопоповым. Он распорядился разместить задержанных в Министерском павильоне, стоящем бок о бок с Таврическим дворцом и соединенном с ним крытым проходом. Там они содержались под мощной охраной и строгим запретом переговариваться.

                ОТРЕЧЕНИЕ НИКОЛАЯ II

В то время как в столице происходили важные события и формировалась новая власть, Николай II вследствие принятых им самим решений оказался неспособным как-либо влиять на этот процесс.  В 5 часов утра 28-го февраля царский поезд — голубой с золотой отделкой, — опережая Иванова и его экспедицию, выехал из Могилева в Петроград. Перед царским шел свитский поезд — со штабом и военной охраной. Однако, чтобы не помешать миссии Иванова, царский поезд двинулся не кратчайшим, а кружным путем, взяв вначале на восток — в направлении Москвы, а затем у Вязьмы изменив курс на северо-запад, в сторону станции Бологое.

Весь день 28 февраля путешествие проходило без всяких приключений. Но около часа ночи, когда свитский поезд въехал в Малую Вишеру, в 170 километрах к юго-востоку от столицы, офицер доложил, что пути впереди в руках «недружелюбно настроенных солдат». Когда чуть позднее в Малую Вишеру вошел царский поезд, государя разбудили. После краткого совещания было решено вернуться в Бологое и оттуда проследовать в Псков, где имелся телеграфный аппарат Хьюза для прямых переговоров и располагался штаб Северного фронта под командованием генерала Н. В. Рузского. Решение это, как показали дальнейшие события, стало очередной ошибкой. Рузский был самым «политизированным» из всех генералов командования. Ему часто приходилось сталкиваться с Протопоповым по вопросам продовольственного снабжения и по поводу решения о выводе Петроградского округа из его подчинения. Все его симпатии были целиком на стороне думской оппозиции. Он не любил Николая и считал монархию анахронизмом.

 Царский поезд прибыл в Псков вечером 1 марта. Новости, которые доходили до Николая дорогой, были неутешительными. Вице-адмирал Курош доносил, что принять меры к усмирению восстания в Кронштадте не находит возможным, так как не может ручаться ни за одну часть. Адмирал Непенин телеграфировал, что Балтийский флот признал Временный Комитет Государственной думы. Московский главнокомандующий Мрозовский сообщил: "Большинство войск с артиллерией передалось революционерам, во власти которых поэтому находится весь город, градоначальник с помощником выбыли из градоначальства". Царю все это было сообщено вечером 1 марта.

Около 10 часов вечера Николай принял генерала Рузского. На просьбу царя откровенно изложить свое мнение Рузский высказался в пользу создания думского кабинета. Выслушав его, царь объяснил, почему с этим не согласен. Как вспоминал впоследствии Рузский, «основная мысль государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку». «Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится, — сказал Государь, — будут ли министры ответственны перед Думой или Государственным советом — безразлично, я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность».

Разговор с Рузским закончился около половины двенадцатого ночи, когда царю вручили телеграмму Алексеева с проектом манифеста Базили. Документ, составленный высшим офицером, произвел на него глубокое впечатление. Удалившись на несколько минут, Николай вызвал к себе Рузского и сообщил ему, что принял два решения. Рузский должен информировать Родзянко и Алексеева, что он уступает и позволяет Думе составить кабинет. Второе распоряжение касалось генерала Иванова. Ему следует послать сообщение следующего содержания: «Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать».

Этими распоряжениями царь отказывался от идеи подавить петроградские беспорядки и вступил на путь политического примирения. Он надеялся, что его манифест произведет такое же успокоительное действие на народ, какое в свое время он ожидал от Манифеста 17 октября 1905 года. Это было 2 марта в час ночи. Николай удалился в свой спальный вагон, но всю ночь не мог заснуть, мучимый сомнениями.

Рузский сообщил Родзянко, что царь согласился на создание кабинета, назначаемого законодательными органами и ответственного перед ними. Родзянко ответил: «Очевидно, что его величество и Вы не отдаете себе отчета, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко... Войска окончательно деморализованы, не только не слушаются, но убивают своих офицеров. Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов... Считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром». На просьбу Рузского объясниться Родзянко ответил, что «везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся определенным требованием». Правда, замечает Троцкий, войска и не думали требовать ни сына, ни Михаила Александровича. Родзянко попросту приписал войскам и народу тот лозунг, на котором Дума все еще надеялась удержать революцию. Но так или иначе царская уступка пришла поздно: "Анархия достигает таких размеров, что я (Родзянко) вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал"...

Алексеев и другие генералы Ставки решили, что выбора не осталось: Николаю следует последовать совету Родзянко и отречься. Но Алексеев достаточно хорошо знал Николая, понимал, что он пойдет на это только под давлением со стороны военных, и поэтому взялся сообщить текст разговора Рузского с Родзянко главнокомандующим фронтов и флотов. Он сопроводил сообщение собственной рекомендацией об отречении царя в пользу царевича Алексея и вел. кн. Михаила Александровича, с тем чтобы предотвратить развал армии, сделать возможным продолжение войны и спасти независимость России и судьбу династии. Он просил всех принявших его послание сообщить свое мнение непосредственно в Псков, а копию направить ему.

2 марта в 10.45 Рузский пришел с докладом к царю и вручил запись переговоров с Родзянко. Приблизительно к двум часам дня в Псков стали поступать ответы военачальников на телеграмму Алексеева. Великий князь Николай Николаевич с кавказского фронта «коленопреклонно» молил царя принять "сверхмеру" и отречься от престола. Главнокомандующий Румынского фронта, генерал Сахаров заявил, что его горячая любовь к монарху не позволяет его душе мириться с принятием "гнусного предложения"; тем не менее, "рыдая", он рекомендовал царю отречься, дабы избежать "еще гнуснейших притязаний". Командующий Западным фронтом генерал-адъютант Эверт вразумительно объяснял необходимость капитуляции: "Принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких". Командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов тоже высказались за отречение. Адмирал Непенин, командующий Балтийским фронтом присоединился к голосам за отречение. Его телеграмма пришла позже. От адмирала Колчака, командующего Черноморским флотом, ответа не последовало.

Между двумя и тремя часами дня Рузский вновь пошел к царю в сопровождении генералов Данилова и Савича, взяв с собой телеграммы от вел. кн. Николая Николаевича и командующих фронтами.  Внимательно просмотрев их, царь попросил присутствующих генералов откровенно высказаться. Они горячо заговорили, что и по их мнению у царя не остается иного выбора. Помолчав, Николай перекрестился и сказал, что готов к этому. Генералы тоже перекрестились. Николай удалился и появился вновь через четверть часа (в 3.05 по полудни) с двумя сообщениями, написанными от руки на телеграфных бланках и адресованными — Родзянке одно, другое — Алексееву. Первое гласило: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего, великого князя Михаила Александровича». Телеграмма Алексееву была по существу такой же, за исключением того, что в ней не упоминалось о регентстве.

В тот самый момент, когда государь император подписывал акт об отречении, в Петрограде два представителя Временного правительства, Шульгин и Гучков, сели в специальный поезд, следующий в Псков. Они везли их собственный вариант манифеста об отречении, надеясь добиться от царя того, что он — о чем знать они еще не могли — уже сделал. Эту миссию им поручило Временное правительство, пришедшее этой ночью к решению, что для успешной деятельности ему необходимо отречение старой власти. Новое правительство надеялось, что, действуя стремительно, оно сможет представить народу нового царя, в лице цесаревича Алексея, прежде чем Совет объявит установление в России республиканского строя.

Ожидая их приезда, царь решил переговорить с придворным врачом, профессором С. П. Федоровым, чтобы спросить у него прямо, возможно ли излечение цесаревича от тяжкого недуга. Царь открыл, что, по предсказанию Распутина, по достижении 13-летнего возраста — то есть в 1917 году — цесаревич полностью излечится. Правда ли это? Федоров ответил, что такое выздоровление от гемофилии при нынешнем состоянии медицинской науки было бы просто чудом. Однако цесаревич может прожить долгие годы. И добавил: по его мнению, не следует надеяться, что после отречения Николай сможет держать сына, объявленного теперь царем, при себе, ибо более чем вероятно, что бывшего царя вышлют за границу. Это соображение заставило Николая изменить свои намерения. Он не мог расстаться с сыном и поэтому вместо отречения в его пользу решил вручить корону младшему брату великому князю Михаилу Александровичу.

Шульгин и Гучков прибыли в Псков без четверти десять вечера и были немедленно препровождены в царский поезд. Оба были небриты, в помятых одеждах, про Шульгина говорили, что у него был вид приговоренного. В присутствии Рузского, графа Фредерикса и генерала Нарышкина, ведшего запись, Гучков мрачно описал положение в столице. Избегая смотреть императору в глаза, уставившись в стол перед собой, он особенно напирал на опасность распространения беспорядков на фронтовые части и на бесполезность присылки карательной экспедиции. Он подчеркивал, что бунт стихийный: помощник Хабалова сообщил ему, что войска немедленно перешли на сторону восставших. По свидетельству Рузского, Николай был совершенно потрясен сообщением, что остававшийся в Петрограде собственный его величества конвой, где каждый солдат был известен по имени и обласкан царской семьей, явился в Государственную думу, прося разрешения арестовать тех офицеров, которые отказывались принимать участие в восстании. После этого царь уже едва слушал Гучкова.

 Когда Гучков закончил, он ответил «совершенно спокойно, как будто о самом обыкновенном деле», что еще раньше днем он принял решение отречься в пользу сына, «но теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что, ввиду его болезненности, мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучиться с ним я не могу». Престол должен перейти к Михаилу. От неожиданности Гучков и Шульгин не нашлись, что ответить. Придя в себя от потрясения, они подняли вопрос о законности такой процедуры. Но среди присутствующих не было ни одного квалифицированного юриста, и вопрос повис в неопределенности.

Николай не уступал. Он удалился в свой вагон, где оставался двадцать минут, в течение которых переделал манифест об отречении, назначив своим преемником Михаила. По просьбе Гучкова и Шульгина он включил в текст пассаж с заповедью брату дать клятву работать «в единении» с законодательными учреждениями. Это было за полчаса до полуночи, но царь пометил документ 3.05 пополудни, то есть временем, когда принял первоначальное решение, чтобы не создавалось впечатление, что он оставил трон под давлением со стороны Думы.

Пока снималась копия с манифеста, которую думские делегаты должны были отвезти в Петроград, Николай по их просьбе написал две собственноручные записки Сенату. В одной он назначал князя Львова председателем Совета министров, что узаконило деятельность Временного комитета. По словам Гучкова, император, согласившись назначить Львова, спросил, какой чин он имеет. Когда Гучков ответил, что не знает, Николай только усмехнулся: он, очевидно, не мог понять, как частное лицо, без всякого чина, может возглавить кабинет министров. Другое распоряжение касалось назначения вел. кн. Николая Николаевича преемником на посту Верховного главнокомандующего.

В дневнике Николай записал: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!»

Шульгин и Гучков уехали в Петроград в три часа ночи. Перед отъездом они сообщили телеграфом правительству содержание трех царских документов. Текст манифеста об отречении привел кабинет в замешательство, так как никто не предвидел отречения царя в пользу брата.

                ОТРЕЧЕНИЕ МИХАИЛА

3 марта, едва прибыв из Пскова с актом отречения Николая в пользу Михаила, Гучков, по требованию рабочих, отправился с вокзала в железнодорожные мастерские, изложил, что произошло, и, огласив акт отречения, закончил: "Да здравствует император Михаил!" Результат получился неожиданный. Оратор был, по рассказу Родзянко, немедленно рабочими арестован, будто бы даже с угрозами расстрела. "С большим трудом удалось освободить его при помощи дежурной роты ближайшего полка".

Поняв, что монархия не имеет в народе никакой поддержки, члены Временного комитета один за другим отодвигались от Михаила. Только Милюков и Гучков стояли за монархию до конца и по-прежнему ставили в зависимость от этого свое участие в кабинете. Пререкания и уговаривания шли без конца.  Милюков, выдвигая уже не раз приводившиеся им основания, доказывал, что важно сохранить монархию хоть в каком-то виде. Керенский возражал: как бы ни были вески исторические и правовые аргументы Милюкова, сегодня, учитывая настроение народа, такой курс совершенно невозможен. Помимо различных политических соображений сыграло свою роль и то обстоятельства, что Михаил явно не годился на роль лидера, способного возглавлять страну в бурную революционную эпоху. Он был мягким, скромным нерешительным и слабым человеком, мало интересующимся политикой. И хотя во время февральской революции Михаил был в Петрограде, но оказался совершенно бесполезным для думских лидеров, надеявшихся на его помощь в восстановлении порядка. Взвесив все «за» и «против», кабинет взял сторону Керенского. Было решено как можно скорее устроить встречу с вел. кн. Михаилом и убедить его отказаться от престола. Родзянко сообщил об этом Алексееву и Рузскому, прося их пока сохранять царский манифест в тайне.

В шесть часов утра Комитет Думы связался по телефону с вел. кн. Михаилом, остановившимся в доме княгини Путятиной. Его осведомили о решении брата передать ему российский престол и просили о встрече с кабинетом. Михаил был удивлен и раздосадован поступком Николая, возложившего на него столь тяжкую ответственность без предварительной договоренности.

Когда члены Комитета прибыли в дом к Путятиной, Родзянко от имени большинства в кабинете заявил вел. кн. Михаилу, что, если он примет престол, в считаные часы разразится новый страшный бунт, который выльется в гражданскую войну. И правительство, не имея в своем распоряжении никаких надежных войск, ничего не может гарантировать. Поэтому решать вопрос монархии всего вернее предоставить Учредительному собранию.  Милюков высказал противоположное мнение (поддержал его только Гучков). Отказ принять корону будет означать гибель России, проговорил он голосом, осипшим от многодневных бесконечных выступлений, и продолжал: «Сильная власть, необходимая для укрепления порядка, нуждается в опоре привычного для масс символа власти. Временное правительство одно без монарха... является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений; стране при таких условиях может грозить потеря всякого сознания государственности». Тогда в полемику вступил Керенский: «Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасете Россию!.. Наоборот. Я знаю настроение масс... Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии... именно этот вопрос будет причиной кровавого разлада. Умоляю вас, во имя России, принести эту жертву».

В попытке примирить несогласные стороны и сохранить хоть что-то от монархического принципа Гучков предложил великому князю принять титул регента. В час дня Михаил, с возрастающим нетерпением выслушивавший эти споры, пожелал поговорить с Родзянко с глазу на глаз. По словам Родзянко, основной вопрос, который ему задал великий князь, когда они остались наедине, был: может ли Дума гарантировать его личную безопасность, и отрицательный ответ Родзянко решил исход дела. Возвратившись к думцам, вел. кн. Михаил заявил, что принял бесповоротное решение придерживаться воли большинства в правительстве и отказаться от престола до тех пор, пока его не предложит ему Учредительное собрание. Он прослезился. Керенский воскликнул: «Ваше высочество, вы — благородный человек. Отныне я буду это всюду говорить».

На следующий день, 4 марта, два манифеста об отречении — один высочайший от своего имени и от имени наследника, другой вел. кн. Михаила — появились напечатанными рядом на одном листе. По словам очевидцев, они были встречены населением с восторгом.

В целом надо признать, что отречение царя привело совсем не к тем результатам, на которые рассчитывали его организаторы. Еще 2 марта генералы и политики верили, что уход Николая удержит революцию в пределах одного лишь Петрограда. Но оказалось, именно отречение царя, обнародованное 4 марта, заставило общество понять, что в стране произошла революция: результатом был стремительный крах власти.

                ВОССТАНИЕ НА БАЛТИЙСКОМ ФЛОТЕ

Весть об отречении Михаила стала сигналом к восстанию 3–4 марта против командования в Гельсингфорсе и Свеаборге. Много офицеров было арестовано. Наиболее ненавистных спустили под лед (всего около 100 человек). Среди прочих был убит и командующий Балтийским флотом адмирал Непенин.

                АРЕСТ НИКОЛАЯ II И ЧЛЕНОВ ЦАРСКОЙ ФАМИЛИИ

3 марта, приехав в Могилев, Николай II  узнал от Алексеева, что его брат Михаил отказался принять корону и вручил судьбу монархии в руки Учредительного собрания. «Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» — записал в дневнике Николай. Он составил другой вариант манифеста, в котором вручал престол сыну. Алексеев решил не сообщать правительству о последней перемене монаршей воли и передал документ на хранение генералу Деникину.

Поскольку вопрос о судьбе бывшего монарха грозил стать камнем преткновения в отношениях между правительством и Советом, кабинет пришел к выводу, что всего благоразумнее переправить царя с семьей за границу. Однако, в тот же день 3 марта Исполком проголосовал за арест царя и всех членов царской фамилии, не исключая даже вел. кн. Николая Николаевича, только что назначенного Верховным главнокомандующим. Правительство тотчас же уступило требованию Исполкома и 7 марта объявило, что императорская фамилия будет содержаться под арестом в Царском, направив в Могилев четырех своих представителей для сопровождения арестованного. 8 марта, когда стало известно о переговорах с Великобританией о высылке туда низложенного императора, Исполком вновь вынес решение об аресте Николая и его семьи, конфискации имущества и лишении гражданских прав.

Тем временем в Могилеве царь прощался с армией. 8 марта он написал прощальный приказ войскам, в котором завещал сражаться до победы и «повиноваться Временному правительству». В 4.45 пополудни он сел в свой поезд. Перед отъездом Алексеев объявил царю, что тот должен считать себя арестованным.
В этот же день, 8 марта, в Царское Село приехал генерал Корнилов, новый главнокомандующий Петроградского округа (он был назначен царем по настоянию Родзянко незадолго до отречения). Корнилов объявил императрице, что она находится под арестом, и расставил часовых во дворце и парке. Хотя эта мера была предпринята по требованию Исполкома, однако в действительности, напротив, обеспечивала безопасность императорской фамилии, ибо Царскосельский гарнизон стал вести себя дерзко и угрожающе.

Императорский поезд прибыл в Царское утром 9 марта. Представленный охране как «полковник Романов», царь был немало поражен, увидев, что повсюду расставлены часовые и посты охраны и что передвижения его и членов семьи даже в пределах дворца строго ограничены. Свои апартаменты он не мог покинуть без сопровождения вооруженного охранника.

Николай заново начинал жизнь — жизнь простого, не обремененного государственными заботами гражданина. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина передавала позже его слова: «Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми». И это, добавила она, была отнюдь не поза. И действительно, все, кто общался с Николаем в этом его новом положении пленника, единодушно отмечали, что царь после своего отречения постоянно пребывал в хорошем расположении духа и явно получал удовольствие от нового образа жизни. Он колол дрова и укладывал их в парке в поленницы. Время от времени занимался садовыми работами, катался на лодке, играл с детьми».

                ПРИЧИНЫ ДВОЕВЛАСТИЯ

Своеобразие ситуации после падения в России монархии заключалось в том, что, встав формально во главе страны, Временное правительство не обладало реальной властью. И никто не понимал этого лучше самих министров. Так 9 марта генерал Алексеев, возглавлявший ставку, телеграфировал военному министру: "Германское ярмо близко, если только мы будем потакать Совету". Гучков отвечал ему: «Врем, правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет раб. и солд. депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Врем, правительство существует лишь пока это допускается Советом раб. и солд. депутатов. В частности, по военному ведомству ныне представляется возможным отдавать лишь те распоряжения, которые не идут коренным образом вразрез с постановлениями вышеназванного Совета»

С первых дней революции в России установилось двоевластие. В этом, по мнению Троцкого, не было ничего необычного.  В революциях XVII и XVIII столетий двоевластие представляет собою каждый раз естественный этап борьбы, навязанный ее участникам временным соотношением сил, причем каждая из сторон стремится заменить двоевластие собственным единовластием. Парадокс русской революции заключался в том, что это двоевластие сознательно и преднамеренно было создано официальной демократией (меньшевиками и эсерами).  Двоевластие складывается на первый взгляд не в результате борьбы классов за власть, а в результате добровольной "уступки" власти одним классом другому. Поскольку русская "демократия" стремилась к выходу из двоевластия, она его видела в своем собственном отстранении от власти. «Вопрос стоял так, - пишет Троцкий, - либо буржуазия действительно овладеет старым государственным аппаратом, подновив его для своих целей, причем советы должны будут сойти на нет; либо советы лягут в основу нового государства, ликвидировав не только старый аппарат, но и господство тех классов, которым он служил. Меньшевики и эсеры держали курс на первое решение. Большевики – на второе».

Анализируя причины двоевластия, Троцкий отмечает, что то, что создалось 27 февраля в Таврическом дворце под названием Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, имело, по существу, мало общего с этим именем. Совет рабочих депутатов 1905 года, родоначальник системы, вырос из всеобщей стачки. Он непосредственно представлял массы в борьбе. Вожаки стачки становились депутатами Совета. Отбор личного состава происходил под огнем. Руководящий орган был выбран Советом для дальнейшего руководства борьбой. Именно Исполнительный комитет 1905 года поставил в порядок дня вооруженное восстание. Февральская революция, благодаря восстанию полков, победила прежде, чем рабочие создали советы. Исполнительный комитет возник самочинно, до Совета, помимо заводов и полков, после победы революции.  Действительные вожаки рабочих еще не покидали улицы, разоружали одних, вооружали других, закрепляли победу. Наиболее дальнозоркие из них были сразу встревожены вестями о возникновении в Таврическом дворце какого-то Совета рабочих депутатов. Но им пришлось принять его как данность. Комитет, утвержденный первым хаотическим собранием Совета, оказывал затем решающее влияние как на состав Совета, так и на его политику. Это влияние было тем более консервативным, что естественного отбора революционных представителей, который обеспечивается накаленной атмосферой борьбы, больше не было. Восстание осталось уже за спиною, все опьянялись победой, располагались устраиваться по-новому, размякли души, отчасти и головы. Понадобились месяцы новых конфликтов и борьбы в новых условиях, с вытекавшей отсюда перетасовкой личного состава, чтобы советы из органов, увенчавших задним числом победу, стали подлинными органами борьбы и подготовки нового восстания.

Однако не только условия возникновения Исполнительного комитета и Совета определили их умеренный характер: налицо были более глубокие и длительные причины, действовавшие в том же направлении. Солдат в Петрограде было свыше полутораста тысяч. Рабочих и работниц всех категорий – по крайней мере в четыре раза больше. Тем не менее на двух рабочих делегатов в Совете приходилось пять солдатских. Нормы представительства имели крайне растяжимый характер, солдатам всячески шли навстречу. В то время как рабочие выбирали одного представителя на тысячу, мелкие воинские части посылали от себя нередко двух. Серое солдатское сукно, пишет Троцкий, стало основным советским фоном. Чтобы лучше понять дальнейшее развитие событий, продолжает он, надо остановиться на характеристике тех двух партий, которые с начала революции заключили тесный блок, господствовали в советах, в демократических муниципалитетах, на съездах революционной демократии.

                СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ПАРТИИ И ИХ ВОЖДИ

В первые недели после переворота ни одна из левых партий не имела в столице своего настоящего штаба. Общепризнанные вожди находились в эмиграции. Вожди второго ряда передвигались к центру с Дальнего Востока. Это создавало у временных руководителей осторожное и выжидательное настроение, толкавшее их ближе друг к другу. Ни одна из руководящих групп не доводила в эти недели своих мыслей до конца. Борьба партий в Совете носила крайне мирный характер: дело шло как бы об оттенках внутри одной и той же "революционной демократии".

Первый месяц революции, пишет Троцкий, был для большевизма временем растерянности и шатаний. Вожди большевиков, оказавшиеся на момент революции в столице, действовали не как представители пролетарской партии, которая готовится открыть самостоятельную борьбу за власть, а как левое крыло демократии, которое, провозглашая свои принципы, собирается в течение неопределенно долгого времени играть роль лояльной оппозиции. Суханов утверждает, что на заседании Исполнительного комитета 1 марта в центре обсуждения стояли лишь условия передачи власти: против самого факта образования буржуазного правительства не было поднято ни одного голоса, несмотря на то что в Исполнительном комитете числилось из 39 членов 11 большевиков и примыкающих к ним, причем 3 члена центра, Залуцкий, Шляпников и Молотов, присутствовали на заседании.

2 марта Петроградский партийный комитет, только что выпущенный из тюрьмы, образовал бюро в составе упомянутых выше Шляпникова, Молотова и Залуцкого. Три дня спустя это бюро осуществило под редакцией Молотова первый выпуск возрожденного органа партии — газеты «Правда». 10 марта был учрежден Военный комитет (позднее переименованный в Военную организацию) под управлением Подвойского и Невского для ведения агитации и пропаганды в войсках Петроградского гарнизона. Для своей штаб-квартиры большевики выбрали роскошный особняк в стиле модерн, принадлежавший балерине Кшесинской. При содействии дружественных войск здание было реквизировано, несмотря на протесты владелицы. В нем до июля 1917 года официально располагались Центральный Комитет партии большевиков, Петроградский комитет и Военная организация.

Между тем Ленин, находившийся в Швейцарии, отправил 6 марта экстренную телеграмму своим соратникам в Россию. Он писал: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата – единственная гарантия; немедленные выборы в Петроградскую думу; никакого сближения с другими партиями». Только упоминание о выборах в думу вместо Совета имело в этой первой директиве эпизодический характер и вскоре отпало; остальные пункты, выраженные с телеграфной категоричностью, намечали уже полностью общее направление политики. Одновременно Ленин начинает слать в "Правду" свои "Письма издалека", которые, опираясь на осколки иностранной информации, заключают в себе законченный анализ революционной обстановки. Известия заграничных газет позволяют ему вскоре заключить, что Временное правительство, при прямой помощи не только Керенского, но и Чхеидзе, не без успеха обманывает рабочих, выдавая империалистическую войну за оборонительную. 17 марта он пишет через посредство друзей в Стокгольме письмо, исполненное тревоги: "Наша партия опозорила себя бы навсегда, политически убила бы себя, если бы пошла на такой обман... Я предпочту даже немедленный раскол с кем бы то ни было из нашей партии, чем уступлю социал-патриотизму..."

И в теории, и на практике большевистские вожди в Петрограде проводили диаметрально противоположную политику и просто игнорировали ленинские указания. В опубликованных протоколах заседаний Петроградского комитета не воспроизводятся дискуссии, возникшие при получении его телеграммы.

При этом готовность молча или с оговоркой склониться перед правительством буржуазии отнюдь не встречала безраздельного сочувствия в партии. Большевики-рабочие сразу натолкнулись на Временное правительство как на враждебное укрепление, неожиданно выросшее на их пути. Выборгский комитет проводил тысячные митинги рабочих и солдат, почти единогласно принимавшие резолюцию о необходимости взятия власти Советом. Однако опасение перейти за пределы демократической революции диктовало временному руководству большевиков политику выжидания.

Положение еще более осложнилось к середине марта, после прибытия из ссылки Каменева и Сталина, которые круто повернули руль официальной партийной политики вправо. Не лишенный теоретической подготовки и политического чутья, пишет Троцкий, с большим опытом фракционной борьбы в России и запасом политических наблюдений на Западе, Каменев лучше многих других большевиков схватывал общие идеи Ленина, но только для того, чтобы на практике давать им как можно более мирное истолкование. Сталин представлял совершенно иной тип большевика и по своему психическому складу, и по характеру своей партийной работы: крепкого, теоретически и политически примитивного организатора.

Так, публицист без решимости и организатор без кругозора, продолжает Троцкий, довели в марте свой большевизм до самой грани меньшевизма. Сталин оказался при этом еще менее Каменева способен развернуть самостоятельную позицию в Исполнительном комитете, куда он вступил как представитель партии. Не осталось в протоколах или в печати ни одного предложения, заявления, протеста, в которых Сталин выражал бы большевистскую точку зрения в противовес пресмыкательству "демократии" перед либерализмом. Суханов говорит в своих "Записках": "У большевиков в это время кроме Каменева появился в Исполнительном комитете Сталин... За время своей скромной деятельности в Исполнительном комитете (он) производил – не на одного меня – впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать".

Член заграничной редакции центрального органа Каменев, член Центрального Комитета Сталин и депутат Думы Муранов, также вернувшийся из Сибири, отстранили старую, слишком "левую" редакцию "Правды" и взяли с 15 марта газету в свои руки. В программной статье новой редакции заявлялось, что большевики будут решительно поддерживать Временное правительство, "поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией". По вопросу о войне новые руководители высказывались не менее категорически: пока германская армия повинуется своему императору, русский солдат должен "стойко стоять на своем посту, на пулю отвечать пулей и на снаряд – снарядом". "Не бессодержательное "Долой войну" – наш лозунг. Наш лозунг – давление на Временное правительство с целью заставить его... выступить с попыткой склонить все воюющие страны к немедленному открытию переговоров... А до тех пор каждый остается на своем боевом посту!"

День выхода первого номера преобразованной "Правды" – 15 марта, – рассказывает Шляпников, – был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов Комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии – Исполнительного комитета, – был преисполнен одной новостью: победой умеренных, благоразумных большевиков над крайними. В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками... Когда этот номер "Правды" был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников... Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что "Правда" была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями "Правды", то потребовали исключения их из партии".

15 или 16 марта большевики Петрограда созвали партийную конференцию; ни протоколы ее, ни резолюции не были в дальнейшем опубликованы, и это заставляет предположить, что многие ее участники заняли антиленинскую позицию по ключевым вопросам об отношении к правительству и войне. Принимая во внимание преобладавшие настроения, можно понять, недоумение и недоверие, с каким восприняли петроградские большевики появление Коллонтай с первым и вторым ленинскими «Письмами издалека». В них Ленин разъяснял указания, данные в телеграмме от 6 марта: «Правительство октябристов и кадетов, Гучковых и Милюковых… не может дать народу ни мира, ни хлебе, ни свободы». Его директива большевикам не оставляет никакой свободы для маневра: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; …вооружение пролетариата – единственная гарантия; … никакого сближения с другими партиями…», — никакой поддержки Временному правительству, вооружение рабочих. Программа показалась совершенно фантастической, выдуманной в отрыве от ситуации в России. После нескольких дней колебаний первое из «Писем издалека» было опубликовано в «Правде», но с изъятием тех мест, в которых Ленин нападает на Временное правительство. Вторую и последующие части печатать не стали.

Социалисты-революционеры не считали себя марксистами. Будущая революция представлялась эсерам не буржуазной и не социалистической, но "демократической". Они намечали себе, таким образом, путь между буржуазией и пролетариатом, а следовательно, и роль третейского судьи над ними. После Февраля могло казаться, что эсеры очень близко подошли к такому положению. Еще со времени первой революции они имели корни в крестьянстве. В первые месяцы 1917 года вся деревенская интеллигенция усвоила себе традиционную народническую формулу: "земля и воля". В отличие от меньшевиков, всегда остававшихся чисто городской партией, социалисты-революционеры, казалось, нашли чрезвычайно мощную опору в деревне. Мало того, они господствовали и в городах: в советах через солдатские секции и в первых демократических муниципалитетах, где они собирали абсолютное большинство голосов. Могущество партии казалось беспредельным. На самом деле оно являлось политической аберрацией.

Партия эсеров, пишет Троцкий, выступала как торжественное наименование всего того, что было незрелого, бесформенного и путаного в Февральской революции. Всякий, кто от дореволюционного прошлого не унаследовал достаточных оснований голосовать за кадетов или за большевиков, голосовал за эсеров. Но кадеты стояли в замкнутом лагере собственников. Большевики еще были малочисленны, непонятны, даже страшны. Голосование за эсеров означало голосование за революцию в общем и целом и ровно ни к чему не обязывало. В городах оно означало стремление солдат сблизиться с партией, которая стоит за крестьян, стремление отсталой части рабочих держаться ближе к солдатам, стремление мелкого городского люда не отрываться от солдат и крестьян. В этот период членский билет эсера являлся временным свидетельством на право входа в учреждения революции.

Штаб эсеров, по мнению Троцкого, не был ни значительным, ни ярким. Так называемые народные социалисты, составлявшие крайний правый фланг, возглавлялись старым эмигрантом Чайковским. Рядом стояла Брешко-Брешковская, которую однопартийцы называли бабушкой русской революции. Первое место среди эсеров сразу после своего вступления, далеко впереди остальных, но не в партии, а над партией, занял Керенский, человек без какого бы то ни было партийного прошлого. Впрочем, формальное вступление в партию эсеров не нарушило презрительного отношения Керенского к партиям вообще: он считал себя непосредственным избранником нации.  Будущий министр земледелия, а затем и председатель Учредительного собрания Чернов (со значительными, но не связанными единством познаниями, скорее начетчик, по характеристике Троцкого, чем образованный человек) был несомненно наиболее репрезентативной фигурой в партии и не случайно считался  вдохновителем, теоретиком и вождем.

Партия меньшевиков имела во главе разных своих течений ряд выдающихся фигур, но ни одного революционного вождя. Крайнее правое крыло, возглавлявшееся старыми учителями русской социал-демократии: Плехановым, Засулич, Дейчем, – стояло на патриотической позиции еще при самодержавии. Более широкие круги старых меньшевиков, в их числе такие фигуры, как Мартов, Дан, Церетели, отклоняли от себя ответственность за войну. Февральская революция примирила большинство меньшевиков с войной, в которой они отныне открыли оборону революции. С наибольшей решимостью встал на этот путь Церетели, тянувший за собой Дана и других. Мартов оставался в оппозиции к их политике, противодействуя в то же время сближению левых меньшевиков с большевиками.

Наиболее выдающейся фигурой, выдвинутой меньшевиками, являлся бывший депутат второй Думы Церетели, который немедленно по прибытии из ссылки возглавил не только меньшевиков, но и все тогдашнее советское большинство. Церетели открыто провозгласил, что без крепкой буржуазной власти революции грозит неминуемая гибель. Демократия должна ограничиваться давлением на либеральную буржуазию, остерегаясь неосторожным шагом толкнуть ее в лагерь реакции, наоборот, поддерживая ее, поскольку она будет укреплять завоевания революции. В конце концов этот режим должен был завершиться буржуазной республикой с социалистами в качестве парламентской оппозиции. Другой видный грузин-меньшевик Чхеидзе всецело подчинялся Церетели, хотя моментами и пугался его доктринерской прямолинейности. Влиятельнейшей фигурой среди меньшевиков был Дан, старый работник партии, считавшийся всегда второй фигурой после Мартова.

Меньшевики, начиная с первой революции, выводили необходимость союза с либералами из буржуазного характера революции и ставили этот союз выше сотрудничества с крестьянством как с ненадежным союзником. Большевики, наоборот, всю перспективу революции строили на союзе пролетариата с крестьянством против либеральной буржуазии. Так как эсеры считали себя прежде всего крестьянской партией, то следовало как будто ждать в революции союза большевиков с народниками в противовес союзу меньшевиков с либеральной буржуазией. На самом деле, пишет Троцкий, мы видим в Февральской революции противоположную группировку. Меньшевики и социалисты-революционеры выступают в теснейшем союзе, который дополняется их блоком с либеральной буржуазией. Большевики на официальном поле политики совершенно изолированы.

Оценивая ситуацию в целом, Троцкий утверждает, что блок эсеров с правительством помещика Львова знаменовал разрыв их с аграрной революцией, как блок меньшевиков с промышленниками и банкирами, типа Гучкова, Терещенко и Коновалова, был равносилен их разрыву с движением пролетариата. Союз меньшевиков и эсеров означал при этих условиях не сотрудничество пролетариата и крестьянства, а коалицию партий, порвавших с пролетариатом и крестьянством ради блока с имущими классами.

                ПЕРВЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ ИСПОЛКОМА

Совет и его Исполком обосновались в Таврическом дворце — обиталище Думы и центре оппозиции при царизме. Поначалу собрания Исполкома, при небольшом числе участников и их политической грамотности, протекали едва ли менее беспорядочно, чем собрания всего Совета, во всяком случае, в первые недели его существования. Как описывает их представитель трудовиков В. Б. Станкевич, они представляли собой такой же сумасшедший дом: «В это время Исполнительный комитет имел чрезвычайный вес и значение. Формально он представлял собой только Петроград, но фактически это было революционное представительство для всей России, высший авторитетный орган, к которому прислушивались отовсюду с напряженным вниманием, как к руководителю и вождю восставшего народа. Но это было полнейшим заблуждением. Никакого руководительства не было, да и быть не могло... Заседания происходили каждый день с часу дня, а иногда и раньше, и продолжались до поздней ночи, за исключением тех случаев, когда происходили заседания Совета и Комитет, обычно в полном составе, отправлялся туда. Важнейшие решения принимались часто совершенно случайным большинством голосов. Обдумывать было некогда, ибо все делалось второпях, после ряда бессонных ночей, в суматохе. Усталость физическая была всеобщей. Недоспанные ночи. Бесконечные заседания. Отсутствие правильной еды — питались хлебом и чаем и лишь иногда получали солдатский обед в мисках, без вилок и ножей». Позднее, к концу марта, когда из сибирской ссылки вернулся ведущий грузинский меньшевик Ираклий Церетели и занял место председательствующего, сессии Исполкома приобрели более упорядоченный вид, в большой мере благодаря тому, что его решения предварительно проходили обсуждение на собраниях социалистических партий.

Вожди Совета не скрывали того факта, что Временное правительство существует лишь с их благоволения. Наряду с правительством Исполком занимался законотворчеством во всех сферах деятельности.  Уже 3 марта он создал сеть «комиссий», занимавшихся насущными проблемами: снабжением продовольствием, железнодорожным сообщением, почтой и телеграфом, финансами — настоящее постоянно действующее теневое правительство, дублирующее и через это контролирующее все действия правительства официального. Основным учреждением, служащим этой цели, была «Контактная комиссия» из пяти социалистов — представителей интеллигенции (Н. С. Чхеидзе, М. И. Скобелев, Ю. М. Стеклов, Н. Н. Суханов и В. Н. Филипповский), созданная 7 марта «в целях осведомления последнего о требованиях революционного народа, воздействия на правительство для удовлетворения этих требований и непрерывного контроля над их осуществлением».

Исполком обращал особое внимание на вооруженные силы. «В целях установления прочной и постоянной связи» Исполком назначил комиссаров в военное министерство, в армейское главнокомандование и в штабы главнокомандующих фронтов и флотов. Эти комиссары должны были следовать инструкциям, исходящим из Исполкома. Во фронтовой зоне ни один приказ, изданный военным командованием, не имел силы без предварительного одобрения Исполкома и его комиссаров.

Дабы направлять и систематизировать свою работу, Исполком создал 14 марта новый бюрократический орган — Бюро. К середине апреля в Бюро входило 24 члена (11 меньшевиков, 6 эсеров, 3 трудовика и 4 «нефракционных» социал-демократа). Большевики поначалу отказались от участия на том основании, что им было предложено недостаточное число мест. Исполком и его Бюро заменили собой неисправимо недисциплинированные пленарные заседания Совета, который созывался все реже и реже. Если Совет все-таки собирался, то лишь для того, чтобы бурно приветствовать решения Исполкома. В первые четыре дня своего существования (28 февраля — 3 марта) Совет собирался ежедневно. Далее, в течение всего месяца, — только четыре раза, а в апреле — шесть. Никто не обращал особого внимания на его шумные заседания.

В «Воззвании к народам всего мира» Исполком 15 марта призвал все народы подняться на революцию: «...обращаясь ко всем народам, истребляемым и разоряемым в чудовищной войне, мы заявляем, что наступила пора начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран; наступила пора народам взять в свои руки решение вопроса о войне и мире… В сознании своей революционной силы российская демократия заявляет, что она будет всеми мерами противодействовать захватной политике своих господствующих классов, и она призывает народы Европы к совместным решительным выступлениям в пользу мира... Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакционных посягательств как изнутри, так и извне. Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силе».

                ПЕРВЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Временное правительство сначала разместилось в Мариинском дворце, где прежде находился Совет министров, а в июле перебралось в Зимний дворец — резиденцию царя. (К тому времени Совет переместился в Смольный, где ранее размещался Институт благородных девиц).

Интеллигенция, образовавшая российское правительство, готовила себя к этой роли многие годы. Совершенно неправомочно утверждать поэтому, как это делал Керенский в одном из вариантов своих мемуаров, что Временное правительство оказалось у кормила власти «неожиданно»: будущие члены правительства еще с 1905 года протестовали и требовали права сформировать кабинет. Но, как отмечал Николай II, никто из них не имел опыта управления страной. Все, что они знали в политике, было почерпнуто в Думе, и под политикой они понимали борьбу с правительственной бюрократией в залах и кулуарах Таврического дворца, обсуждение законодательных предложений и, в критические минуты, обращение к массам. Они привыкли именно презренной бюрократии предоставлять заботу о рядовых, повседневных задачах государственного управления. Политические понятия, почерпнутые главным образом из литературных источников, приучили русскую интеллигенцию к восприятию демократии не как идеала, достигаемого кропотливой работой, а как некой реальности, которой мешает утвердиться лишь царское законоустройство. Они были убеждены — или, вернее, им пришлось убедить себя, — что для того, чтобы дать демократии проявиться, самое главное — отказаться от управления.

И если царский режим, пишет Пайпс, старался подчинить политику администрации, то они желали устранить администрирование из политики. Внимание первого Временного правительства было устремлено на искоренение неурядиц старого режима, в основном посредством законодательной деятельности. И за все время своего существования это правительство больше занималось разрушением старого правопорядка, чем созданием чего-то нового взамен. Оно так и не создало новых учреждений, способных заменить те, что рухнули либо под собственным весом, либо под натиском с его стороны.

В первые недели после прихода к власти правительство провело множество законов, направленных на осуществление положений восьмистатейной программы. Солдаты получили полные гражданские права, и те, что служили в тылу, более не подлежали суду военного трибунала. Все ограничения гражданских прав, связанные с религиозной или этнической принадлежностью, были сняты. Смертная казнь отменена. Права собраний и обществ гарантированы. Польше была обещана полная независимость после окончания войны, а Финляндии было гарантировано восстановление ее конституционных прав.

Дабы обеспечить продовольственное снабжение городов, Петроград ввел 25 марта государственную монополию на торговлю хлебом. Крестьянам предписывалось излишки зерна сдавать правительственным агентам по твердым ценам. Однако средств обеспечить соблюдение этих предписаний не было, и крестьяне не повиновались им, продолжая реализовывать излишки на свободном рынке. Аграрные волнения весьма пагубно отразились на обстановке в армии. Слухи о грядущем «черном переделе» вызвали на фронте первое массовое бегство солдат, боявшихся опоздать к вожделенной минуте и остаться ни с чем.

Ничто не было столь необходимо для стабилизации обстановки, как скорейший созыв Учредительного собрания. Лишь орган власти, избранный на демократической основе, обрел бы неоспоримую законность и в этом качестве был бы способен отразить атаки как крайне правых, так и крайне левых. 25 марта правительство назначило комиссию из семидесяти юристов для выработки закона о выборах в Учредительное собрание. Они немедленно увязли в технических подробностях. Недели проходили за неделями — и все безрезультатно. Набоков замечает, и не без оснований, конечно, что всегда оказывались другие, более настоятельные, не терпящие отлагательства дела. Откладывая выборы, правительство не только нарушало положения своей программы, но и оказывалось беззащитным перед обвинением, на которое нечего было возразить, что оно намеренно тянет время, ожидая, пока улягутся революционные страсти. Медлительность правительства сыграла значительную роль в его окончательном свержении.

Еще одним жизненно важным вопросом был вопрос о войне и мире. Теоретически все ведущие партии, представленные в правительстве и Совете, за исключением большевиков, выступали за продолжение войны до победного конца. Эта позиция отражала и настроение населения. Вопреки широко распространенному мнению, что февральская революция была вызвана усталостью от войны, антигерманские настроения в стране были очень сильны. К свержению царского режима в первую очередь привело убеждение, что он неспособен довести войну до победы, ищет сепаратного мира и даже выдает врагу секреты.

Милюков, ответственный за внешнюю политику, в интервью 22 марта определил цели войны с точки зрения правительства. Они включали «освобождение» славянских народов Австро-Венгрии, «слияние» украинских территорий Австро-Венгрии (то есть Галиции) с Россией и обретение Константинополя и Черноморских проливов. Социалисты-интеллигенты восприняли заявления Милюкова как вызов их «Воззванию», которое провозглашало отказ от «захватных стремлений». Под давлением Совета и по настоянию некоторых членов кабинета, в особенности Керенского, правительство согласилось издать официальное заявление о целях войны, более соответствующее позиции Исполкома. Одобренное последним, с небольшими изменениями оно было обнародовано 27 марта. Заявлением утверждалось, что цель России «не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, а утверждение полного мира на основе самоопределения народов».

                ФОРМИРОВАНИЕ МЕСТНЫХ ОРГАНОВ ВЛАСТИ

Россия весной 1917 года, пишет Пайпс, явила миру уникальный пример правительства, порожденного революцией, устранившей прежний аппарат управления прежде, чем оно (правительство) смогло бы заменить его структурами собственного производства. Начало революционной анархии положили, как уже говорилось выше, 5 и 6 статьи восьмистатейной программы, принятой Временным правительством в согласии с Исполкомом 1—2 марта. 4 марта был упразднен департамент полиции, хотя к тому моменту это стало уже чистой формальностью, ибо уже с 27 февраля, когда здание департамента было разгромлено толпой, он практически бездействовал. На следующий день правительство разослало инструкции местным властям о создании отрядов народной милиции, под командованием выборных офицеров, приданных в распоряжение земств и городских Советов.  Тогда же 5 марта по распоряжению князя Львова были уволены все губернаторы и вице-губернаторы. Их полномочия передавались председателям губернских земских управ.  Во главе уездов под свежим наименованием комиссаров стали председатели уездных управ. Не только судьи, но и прокуроры дореволюционной поры остались на местах.

Уже в начале марта во всех важнейших городах и промышленных центрах  стали возникать советы, исполнительные органы которых оказывались в руках интеллигентов-социалистов. Отсюда в течение ближайших недель они распространились по всей стране. Но в деревнях советы начинают функционировать лишь в апреле — мае. От имени крестьянства первоначально говорила главным образом армия. Большинство деревень впервые услышали о революции четыре-шесть недель спустя, то есть в первой половине апреля, с началом весенней оттепели. Крестьяне истолковали эту новость на свой лад — как призыв к захвату частновладельческих земель, что десять лет назад удалось сдержать Столыпину. «Черный передел» стал вновь набирать силу по мере того, как общинные крестьяне, сперва робко, но постепенно все дерзостней, захватывали землевладения, и в первую очередь принадлежащие тем крестьянам, которые вышли из общины и вели единоличное хозяйство.

                ВОПРОС О 8-ЧАСОВОМ РАБОЧЕМ ДНЕ

Экономические трудности, обостренные 32 месяцами войны, стучались, по словам Троцкого, в двери и окна нового режима. Расстройство транспорта, недостаток разных видов сырья, изношенность значительной части оборудования, грозная инфляция, расстройство товарооборота — все это требовало смелых и неотложных мер. Рабочие требовали восьмичасового рабочего дня. На заводах Петрограда шло волнение. Немалое число предприятий бастовало. Правительство преднамеренно оставалось в стороне от этого вопроса. В буржуазных газетах открылась неистовая кампания против рабочих, которых обвиняли в классовом эгоизме и отсутствии патриотизма. Чтобы сломить их, решено было восстановить против них солдат. Сокращение рабочего дня означает ведь ослабление фронта. Разве можно думать только о себе во время войны? Разве в окопах считают число часов?

Рабочие поняли опасность и умело парировали ее. Для этого им достаточно было рассказать правду, назвать цифры военных барышей, показать солдатам заводы и цеха с грохотом машин, адским пламенем печей – свой постоянный фронт, на котором они несли неисчислимые жертвы. Социалистические газеты печатали многочисленные резолюции воинских частей об их неразрушимой солидарности с рабочими.

10 марта, когда меньшевистская газета писала, что 8-часовой рабочий день не стоит в порядке дня, общество заводчиков и фабрикантов, которое накануне уже оказалось вынуждено войти в официальные сношения с Советом, заявило о своем согласии на введение 8-часового рабочего дня и организацию фабрично-заводских комитетов. После столь яркого урока, замечает Троцкий, рабочие стали ближе присматриваться к советским руководителям. Авторитет меньшевиков понес серьезный урон. Большевики окрепли на заводах, отчасти и в казармах.

                СОВЕТЫ В АРМИИ. ВОПРОС О ВОЙНЕ

Для солдат вопрос о войне разрешался в то время формулой: "Фронт держать, в наступление не идти". Выжидательное держание фронта означало перемирие. Солдатская теория и практика оборонительной войны была формой молчаливого, а в дальнейшем и открытого соглашения с немцами: "Не трогайте нас, и мы вас не тронем". Больше этого армия уже не могла дать войне.

Столичным политикам это казалось каким-то недоразумением, которое можно устранить, если на солдат как следует нажать. Агитация за войну выросла в чрезвычайной степени. Буржуазная пресса в миллионах экземпляров изображала задачи революции в свете войны до победы.  Влияние большевиков, очень слабое в момент переворота, еще более уменьшилось, когда тысячи рабочих, сосланных на фронт за забастовки, покинули ряды армии.

Официальная демократия, пишет Троцкий, смертельно боялась тех командиров, которых терпела и поддерживала. Она не могла не противопоставить им свой контроль, стремясь одновременно и опереть его на
солдат, сделать его по возможности независимым от них. В заседании 6 марта Исполнительный комитет признал желательным ввести своих комиссаров при всех воинских частях и военных учреждениях. Таким образом, создавалась тройная связь: части делегировали своих представителей в Совет; Исполнительный комитет посылал своих комиссаров в части; наконец, во главе каждой части становился выборный комитет, представлявший собой как бы низовую ячейку Совета. Комитеты развернулись в могущественную централизованную систему, восходившую к Петроградскому исполнительному комитету и организационно закреплявшую за ним власть над армией. Этой властью Исполнительный комитет пользовался, однако главным образом для того чтобы через комиссаров и комитеты снова впрячь армию в войну.

Главная функция эсеров и меньшевиков, пишет Троцкий, состояла в том, чтобы революционную энергию масс переключить на провода патриотизма. Они стремились, с одной стороны, возродить боеспособность армии — это было трудно; они пытались, с другой стороны, побудить правительства Антанты отказаться от грабежей — это было смехотворно. В обоих направлениях они шли от иллюзий к разочарованиям и от ошибок к унижениям.

 14 марта Исполнительный комитет внес в Совет написанный Сухановым проект манифеста "К народам всего мира". Манифест, конечно, выражал пожелание мира, притом демократического, без аннексий и контрибуций.

18 марта в ставке состоялось совещание высших чинов по поводу состояния армии. Заключения центральных управлений были единодушны. "Укомплектование людьми в ближайшие месяцы подавать на фронт в потребном числе нельзя, ибо во всех запасных частях происходят брожения. Армия переживает болезнь. Наладить отношения между офицерами и солдатами удастся, вероятно, лишь через 2–-3 месяца (генералы не понимали, что болезнь будет только еще прогрессировать). Пока же замечается упадок духа среди офицерского состава, брожение в войсках, значительное дезертирство. Боеспособность армии понижена, и рассчитывать на то, что в данное время армия пойдет вперед, очень трудно". Вывод: "Приводить ныне в исполнение намеченные весной активные операции недопустимо". 1 апреля во главе вооруженных сил был поставлен генерал Алексеев.

Дезертирство, сократившееся после переворота под влиянием надежд, снова возросло под влиянием разочарования. За одну неделю, с 1 по 7 апреля, с Северного и Западного фронтов дезертировало, по сообщению генерала Алексеева, около 8 тысяч солдат. "С большим удивлением, – писал он Гучкову, – читаю отчеты безответственных людей о "прекрасном" настроении армии. Зачем? Немцев не обманем, а для себя — это роковое самообольщение".

                I СОВЕЩАНИЕ СОВЕТОВ. ОБРАЗОВАНИЕ ВЦИКа

Через месяц после низвержения самодержавия было созвано Первое совещание советов (проходило в Петрограде с 29 марта по 3 апреля), неполное и одностороннего состава. Хотя из 185 представленных организаций местные советы составляли две трети, но это были преимущественно солдатские советы; вместе с представителями фронтовых организаций военные делегаты, главным образом офицеры, находились в подавляющем большинстве. Раздавались речи о войне до полной победы и окрики по адресу большевиков, несмотря на их более чем умеренное поведение. Была принята резолюция о включении в состав Исполкома представителей губернских Советов и фронтовых армейских частей, превратившем Петроградский Совет во Всероссийский совет рабочих и солдатских депутатов. 16 делегатов из разных частей России пополнили ряды Исполкома, переименованного во Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК). Теперь его численность возросла до 72 человек, из которых 23 были меньшевиками, 22 — эсерами и 12 большевиками.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЭМИГРАЦИИ ЛЕНИНА. «АПРЕЛЬСКИЕ ТЕЗИСЫ» http://proza.ru/2025/02/09/214

Великая Российская революция 1917-1922 гг.  http://proza.ru/2011/09/03/226