Начало здесь http://proza.ru/2025/07/24/1735
Вскоре действительно обнаружились в дальнем углу старинной залы полуразрушенного строения и другие картины, заставленные и прикрытые самыми разнообразными ветхими вещицами и хламом. В большинстве своём они были без рам или и вовсе представляли собой просто наброски, аккуратно разложенные по папкам. И несомненно рисовавший их был берменгевцем, давно живущим на чужбине и скучающим по родине, поскольку изображал исключительно берменгевские города, берменгевские дома, людей в национальных берменгевских костюмах, шумные берменгевские праздники, а также пейзажи берменгевской природы.
Это даже было во многом трогательно – художник, оторванный от родной земли, живущий на чужбине, с сердцем, полным тоски. Его картины были настоящими пейзажами памяти. К примеру, изображение берега родной реки, где, возможно, когда-то, будучи мальчишкой, он ловил рыбу с отцом. Также пейзаж – берёзовая роща, где листья шепчут на ветру, как голоса ушедших друзей и многое в том же духе.
Цвета работ художника были приглушёнными, но тёплыми, будто свет сквозь старую фотографию. Они представляли собой некие окна в прошлое – всё это как-то подсознательно воспринималось через исходящую от них энергетику. Часто на полотнах неизвестного мастера изображались реальное окна, через которые виднелись сельские дома, зимние улицы, праздничные огоньки, представляя собой как бы порталы в душу, в ту часть жизни живописца, которую он не может вернуть, как бы ни хотел.
Также он рисовал портреты – лица памяти, но не точные, а размытые, как сны. К примеру, женщина с прекрасным лицом, возможно – мать с усталой добротой в глазах, симпатичная соседка с корзиной яблок, школьный учитель с мелом в руке — все они словно растворялись в красках, как воспоминания, которые ускользают, как ни старайся их вернуть.
Палитра неизвестного художника была серо-голубая, охристая – краски тоски, с вкраплениями алого, как сердце, в котором живёт и боль, и любовь. На одной из картин виднелась чёткая приписка карандашом на берменгевском: «Здесь небо, которое никогда не бывает таким, как дома. Не пойму даже: что в нём не то? И земля, которая никогда не зовёт по имени. Я пробовал рисовать здешние пейзажи, но в каждом из них, как отпечаток, всегда оказывалась тень родного края, будто пишу не то, что вижу, а то, что помню. Даже если изображаю чужой город, в его улицах всегда почему-то прячутся пейзажи родной деревни».
И в самом деле, картины художника были «молчанием кисти» – не криком, а шёпотом, в которых он не требовал, не обвинял, а просто писал, чтобы не забыть. Каждый мазок – как письмо домой, которое никто не получит.
- Как вы думаете, господин Финшеньер, кто может быть этим неизвестным художником? – спросил у босса писарь.
- Без сомнения, он – берменгевец. Вот уж не знаю – заговорщик ли? Шпион ли? Но берменгевец.
- Это-то понятно. Но более конкретных у вас предположений разве не имеется? Здесь на картинах нет ни подписей, ни аббревиатуры. По крайней мере я ни одной не обнаружил пока. А без этого, как можно судить об авторстве? Даже не понятно: мужчина живописец или женщина, хотя, мне кажется почему-то, что манера видения всё-таки мужская – в женских портретах чувствуется скрытая сексуальность. Да и потом, только мужчина, скорее всего, может так восхищаться героями своего отечества. Я сейчас имею ввиду берменгевского генералиссимуса… Хотя точно – автор мужчина. Конечно! Ведь в своей записке карандашом, помните, на берменгевском пишет «пробовал» – мужской род.
- Я всё больше поражаюсь тебе, Антоний, твоей эрудиции и способностям, - восхитился подчинённым босс. – Столько разных деталей подметил, столько интересных выводов сделал. И плюс ко всему ты, оказывается, знаешь берменгевский язык?
- Да так, выучил кое-что и кое-как по случаю. Полезно знать наречия своих врагов. Иначе разве можно их победить…. Так что вы всё-таки думаете о художнике? Вы ведь так и не сказали.
- Да в общем-то художник может оказаться кем угодно: обитателем баронского дома, к примеру, кем-то из прислуги, или просто бродягой с улицы. Ведь мы сюда легко попали и не встретили на своём пути никаких препятствий. Потому запросто здесь мог побывать и даже обосноваться кто-то ещё.
- Слуга? Бродяга? Это вряд ли, - возразил Вирт, - поскольку в каждом мазке художника чувствуется аристократ, по крайней мере – человек весьма образованный, тонко чувствующий, который едва ли будет бродить по улицам или кому-то прислуживать.
- Возможно. Но если он – шпион, Антоний, то вполне способен прикидываться и тем, и другим. И этого для нас, в нашем расследовании, исключать никак невозможно, если мы хотим вычислить негодяя, разоблачить и вывести на чистую воду… Художник… Художник… Ты знаешь, Антоний, в связи с этим мне вдруг вспомнился один случай, скорее эпизод из жизни обитателей баронского особняка… Не знаю уж даже, имеет ли он отношение к данному делу?... Короче, лет пятнадцать назад это было… Нет, всё-таки меньше… Короче, лет десять с хвостиком назад орудовал тут один художник по имени Жюльен Моро из Парижа, кажется. Он представился всем сыном ливанской актрисы и французского гравёра. Расписывал, вроде, капеллу в монастыре неподалёку отсюда. Так и познакомился с баронессой Элизабет, с которой завязал бурный роман.
- Француз?
- Нет, ну, возможно, и француз. Но подозревали, что был он берменгевским шпионом.
- И чем закончилась эта история?
- Страшным, скажу я тебе, скандалом, когда баронская родня узнала о связи баронессы с нищим художником. Тогда буквально вся высокопоставленная династия съехалась из столицы, со всех концов Мерундии и даже из-за границы в наш маленький городок Мюсед, чтобы потребовать от баронессы Элизабет прекратить свои любовные приключения и не порочить честь семьи. А её любовника с позором выслали из страны за разврат и непристойное поведение.
- И это всё? А почему же решили тогда, что этот самый Жюльен Моро был берменгевским шпионом?
- Да так, просто болтовня, возможно. А скорее всего, всё это отголоски покушения на Аларика фон Штауффенберга и его страшной смерти от взрыва бомбы, что бросили в его карету. Тогда болтали больно много о том, что на его жизнь успешно покусились берменгевцы.
- А вы сами-то как думаете: это были берменгевцы?
- Но вот я-то как раз так не думаю совсем.
- Почему?
- Да потому что тормозили уж больно тогда наше расследование сверху. А я так точно это знаю потому, что сам принимал в нём самое деятельное участие. И оттого создавалось впечатление, что явно кто-то из наших высокопоставленных замешан в этом заговоре с покушением и убийством, а вовсе не берменгевцы. На них просто всё свалили, потому что удобно было свалить. Так бывает. Но доказательств, кстати, никаких не было, впрочем, как и конкретных подозреваемых.
- Но зачем своим убивать своего же барона?
- Ну, ты меня просто удивляешь, Антоний! Вот вроде бы умный, проницательный человек, а иногда рассуждаешь, как ребёнок. Барон Аларик же был влиятельным дипломатом, правда отошедшим уже некоторое время от дел. И мало ли кому из своих он мог чем-то перейти дорогу. А, возможно, знал что-то такое, чего не должен был совсем знать. Как будто у нас в Мерундии и без берменгевцев не творятся грязные дела и не плетутся интриги.
- Так значит, этот Жюльен Моро совсем и не был берменгевским шпионом?
- Возможно и не был. Кто ж его знает? А возможно, и всё-таки был. А может, и был шпионом, но не берменгевским.
- И что же он хотел в таком случае от баронессы Элизабет? Совсем ведь не случайно в этом случае Моро (или кем он там являлся) закрутил с ней роман.
- Возможно, и не случайно. И если Моро был шпионом, то скорее всего искал что-то среди бумаг покойного барона, так я думаю. Быть может, письма, потому что некоторые из них потом всплывали то здесь, то там, используемые в политических интригах, и как раз, представь, обладателями их оказывались по большей части берменгевцы. Хотя они-то здесь вроде бы причём? И как в их руках могла оказаться переписка барона, тем более его поздние письма, которые он писал или получал вот в этом фамильном замке, когда проживал здесь на старости лет? Не иначе, как разве что были украдены из этих каменных стен ловкими шпионами. А раз шпионы имелись налицо, так значит и Моро мог быть шпионом или одним из них.
- Логично. Так, значит, возможно, этот самый Жюльен Моро, будучи берменгевским шпионом, так и не прекратил своих отношений с баронессой Элизабет, до сих пор тайно с ней встречается, что-то вынюхивает, опять надеется выкрасть что-то или, возможно, уже украл и смылся? А логово своё этот художник, предположительно даже с разрешения баронессы, основал именно здесь. И порисовывал (или до сих пор порисовывает) в этом месте свои картины?
- Очень возможно, что и так, Антоний. По крайней мере пока других предположений у меня нет, чтобы какого-то художника заподозрить в шпионаже. Но очень скоро мы сможем всё узнать, если организуем слежку за этим местом, чтобы выяснить со всей определённостью: какой человек, точнее – какой берменгевец, мог обосноваться в этих развалинах и что ему нужно?
Продолжение здесь http://proza.ru/2025/08/02/96