- Ты непременно должна побывать у меня в гостях! Тебе у меня понравится. Мы, правда, строим свой дом недалеко от родительского, и он пока не готов. Я туда заказала гобелены и занавески из Франции. А свекор сказал, что гобелены это, конечно, хорошо, но в качестве подарка на начало семейной жизни он даст нам несколько прекрасных картин…
- Начало семейной жизни… свекор… Ничего не понимаю! Ты, что, вышла замуж?
- Ага! - Жанна сдернула с руки перчатку и показала обручальное колечко, выполненное с большим вкусом, скорее всего, каким-нибудь столичным ювелиром.
Подруги неровным шагом продвигались по улице, то и дело останавливаясь и оборачиваясь друг к другу, что-то увлечённо рассказывая одна другой, закидывая вопросами, давая сумбурные ответы. Слуга, конечно, не был рад такому ритму, - ему тоже приходилось останавливаться на почтительном расстоянии от девушек, чтобы, не дай Бог, его не обвинили в том, что он подслушивает хозяйские разговоры. Хотя, слышать звонких, как два колокольчика, подружек было немудрено, - но он все равно делал беспристрастный, скучающий вид и втайне мечтал, чтобы эта прогулка за покупками поскорее закончилась и чтобы дома кухарка Маня налила ему в благодарность за труды чарочку хмельного сбитня.
- Я так рада за тебя! - то и дело восклицала Олимпиада, и Жанна требовательно трогала подругу за плечо, как понукают краешком каблука лошадь, чтобы дать ей сигнал «ступай».
Олимпиада искренне радовалась за подругу - и даже удивлялась, как это она может так искренне радоваться, без предательского холодка на душе, без уколов зависти, похожих на комариные укусы, без досадливых размышлений о своей собственной судьбе, дескать, вот обошли меня опять чьи-то ножки, обогнали, - а у меня-то ничегошеньки и нет толкового, что не стыдно людям показать. За этими мыслями, как правило, следовало саможаление: никогда у меня ничего стоющего в жизни не было, а если что-то и было, то добивалась я этого не как другие: им счастье как будто с неба сыплется, с ними происходят счастливые случаи, удачи и везения, - а я добываю какой-нибудь крохотный, жалкий кусочек радости неимоверными усилиями, в кровавом поту, мозоля свою душу лишениями и страданиями. Кому из нас неизвестны такие мысли?
Оле казалось, что зависть и гордость над нею невластны, и всякий раз, когда подобные мысли крутились возле неё, она бессознательно делала вид, что это не она их думает. От этих мыслей легко можно отмахнуться, как от назойливых мух, - а, впрочем, зачем, ведь есть в этом процессе самобичевания даже какая-то сладость!
Так почему же теперь она была так по-настоящему, неподдельно счастлива за Жанну? Может быть, из-за того, - и единственно из-за того, - что по этой кальке Оля нарисовала и свое, брезжущее на горизонте будущее. Так бывает, когда мы решаемся на очень важный, всё переворачивающий в нашей жизни шаг, - мы допускаем последнее промедление в ожидании какого-то знака, толчка судьбы. История француженки в этот самый момент, на оживленных улицах Кяхты, явилась для Оли вожделенным высшим знаком. Девушка почувствовала, как всё нутро её засуетилось, закружилось, сворачивая её винтом, - надо было срочно, но вежливо отделаться от Жанны - и бежать скорее к особняку Лушниковых. Если бы теперь Иннокентия не оказалось дома, - Олимпиада бы, наверное, упала без чувств на его пороге. Этого не могло быть, всё непременно должно было случиться!
- Ну зайди хотя бы на минуточку, - не сдавалась Жанна. - Это ведь даже не у нас, французов, а у вас кодекс гостеприимства столь взыскателен. Так что я имею право и обидеться! Подумать, что ты не хочешь сесть со мной за одним столом и отпить… чаю! Ох уж этот чай, эти мне чаепития! Их можно продолжать сколько угодно, потому что от чая не пьянеешь - только на двор бегаешь (слово «на двор» Жанна с умилением и многозначительно произнесла на русском) - это вам не бургундское и не шампанское, от которого рано или поздно сползешь под лавку! А к чаю я таких пирожных купила! Наша Маня, конечно, мастерица стряпать, но я иногда даю ей отдых, да и не умеет она пирожные - больше по ватрушкам, пирогам и караваям. Говорю ей: «Маня, сделай пирожные!» А она нарочно недобро так посмотрит: «Тьфу ты, басурманская еда!» Пойдём, дорогая, я тебя накормлю, а не хочешь - спать уложу, отдыхай сколько потребуется. У наших такие перины - утонуть можно, я до сих пор к ним привыкнуть не могу! Стыдно сказать, ляжем с мужем, провалимся, что я его и рукой нащупать не могу! Приходится ласкаться на лавочке…
Последние слова Жанна сказала, перейдя на шёпот, в самое ухо Олимпиаде. И снова они смеялись, разгоряченные вдруг возникшей щепетильной темой.
- Ладно, ладно, не тяни меня - сама пойду! А как же вы женились-венчались, если нельзя православному сочетаться с католичкой.
- Нельзя. Я приняла православие. Ты, может быть, помнишь, что меня всегда тянуло в ваши храмы. Помнишь нашу поездку в Посольский монастырь - я оттуда вышла каким-то совершенно другим человеком. Мне показалось, что у меня выросли крылья, что я не иду по земле, а лечу - и мне совсем не хотелось снова на неё опускаться. А помнишь, что мне сказал монах? «Скоро тебе настанет время остановиться, не противься этому, прояви смирение и будет тебе радость небесная на земле». Я эти слова тогда хорошо запомнила и глубоко в сердце сложила. Остановиться - это перестать бегать, как муравей, по земному шару, потому что не в этом, видать, счастье человеческое. И не в том, чтобы надорвавшись, с порванными жилами, заявить миру о себе, смотрите, вот какая она я! Счастье у женщины - оказывается, тихое. И вот теперь я - Лушникова, Лушникова Анна Севастьяновна.
Олимпиада остановилась как вкопанная и устремила на Жанну до того серьезный и проникновенный взгляд, что той сделалось не по себе.
- Ты вышла замуж за сына Алексея Михайловича?
- Да.
- За кого же? - ледяным тоном спросила Оля, хотя предчувствовала, что это излишне, - ответ она уже знала.
- За Иннокентия. Скоро месяц, как мы повенчались, - Жанна говорила все медленнее и как будто нерешительней, видя неожиданную перемену в подруге. - Я все гадала, сведет ли нас с тобой Господь еще раз, чтобы я могла поблагодарить тебя за приобретенное счастье.
- Меня? Никакой моей заслуги в этом нет…
- Ну как же? Ты - мой путеводный ангел, это ведь ты посоветовала мне остановиться у Лушниковых, дала их адрес, - и я перед ним так и отрекомендовалась, что я от мадмуазель Шишкиной.
- Так и сказала, что от меня? - спросила Олимпиада и с трудом скрываемая ирония тоненьким хрустальным звоном зазвучала в её голосе.
- Да, сказала.
- И Иннокентий присутствовал при этом?
- Да, они приняли меня вместе с отцом. Да и вообще, вся семья приняла меня тепло и радушно, - как ты и обещала! И это несмотря на то, что я чужестранка и иного вероисповедания. Они оказались очень прогрессивными, много расспрашивали о Франции, о местах, откуда я родом, о моем отце, моих путешествиях. Не хотели меня отпускать, и моё пребывание у них все затягивалось и затягивалось - до того даже, что мне самой расхотелось куда-либо уезжать. В конце концов, я почувствовала себя в этой семье, как дочь. Кяхта, конечно, не самый живописный уголок на земле, но к ней нужно присмотреться, проникнуться её философией и ритмом - и я с готовностью могу сказать, что мы совпали друг с другом. С Иннокентием мы много гуляли, часами бродили по окрестностям, хотя сам город можно и за час обойти, - и муж сделал все, чтобы я полюбила местный колорит, - с этими словами Жанна снова зарделась, - казалось бы, от резкого и холодного ветра, который обжигал щеки бредущих плечом к плечу подруг. На самом же деле, - и прекрасно, что никто не мог прочитать мысли новобрачной, - она вспомнила, что не давеча, как только сегодня утром, муж делал так, чтобы ей ещё сильней полюбился местный колорит… Как он ловил её, бегая по комнате в одном только нательном кресте, а она, увиливая, не уставала любоваться, как переминаются под упругой кожей его налитые молодой силой мышцы. Как он хватал её чётким движением, подобно снежному барсу, вылетающему из своего укрытия, удерживал за тонкие руки, пока его хват ни превращался в требование совсем иного рода, нежели веселая детская забава… Мысленно хлопнув себя ладонью по щеке, Жанна опомнилась и продолжала, - Иннокентий показал мне город с высокой точки…
- Да-да, на холме, - живо подхватила Олимпиада с полным знанием дела. - Оттуда открывается самый лучший вид на город: храм как будто рождественский пряничек, а домики все такие крохотные, как будто игрушечки в спальне у ребёнка…
- Оля, прости, но мне кажется… мне слышится, что ты как будто зло сейчас говоришь… Ты за меня что ли не рада? Или ты знаешь что-то такое, из-за чего не следовало бы так по-дурацки радоваться, как я это теперь делаю?
Олимпиада молчала, прекрасно понимая, что молчать - это худшее, что она может делать в складывающихся обстоятельствах. Ей в очередной раз было больно. То, что на протяжении последнего месяца поддерживало в ней желание открывать глаза по утрам - рассыпалось в мгновение ока, как слизанный волной песчаный замок. Безупречно ровная, безмятежная поверхность накрыла её надежды, как могильная плита. А под этой плитой закурлыкало и запузырилось злорадство, - Олимпиада позволила ему, наконец, завладеть ею - «надо же, какое отсутствие воображения и изобретательности! Вы, Иннокентий Алексеевич, похоже, со всеми девушками обходитесь одинаково! Однообразным манером пытаетесь пробудить к себе интерес… Самец вы - и больше никто! Я очень надеюсь, что обрусевшая француженка сможет-таки привнести хоть какое-то разнообразие в ваши скучные кяхтинские будни!»
Оля разрыдалась, хотя глаза её оставались сухи и холодны, - она разрыдалась внутренними самыми отчаянными и душераздирающими рыданиями. С каким животным сладострастием и упоением она озвучила бы свой внутренний монолог Иннокентию, если бы он сейчас стоял перед ней. О, как она была зла! Как она, внешне оставаясь абсолютно беспристрастной, кипела от своей злобы, - как будто бы молодой Лушников давал ей клятвы любви и обещал жениться - а женился на другой...
И как только эта мысль белым платочком мелькнула среди багрово-красного месива, в которое превратилась Олина душа, девушка, зацепившись внутренним взглядом за это единственное белое пятно, начала потихоньку приходить в себя.
Действительно, разве Иннокентий не предлагал ей остаться с ним? И в этом своем предложении он был благороден и честен до конца. Разве, когда она уже пускалась в путь, он ни объявил ей, что, скажи она только одно слово, - и он пуститься за ней в погоню, настигнет и заберет желанный трофей! Олимпиаду, конечно, уязвляло, насколько быстро он забыл чувство к ней и утешился в объятиях другой. Он готов был бороться за неё со всем миром и со всеми обстоятельствами, - но он не готов был бороться с ней. К чему были эти полутона, намеки, многозначительные фразы и запутывающие взгляды? Для Оли, да, они имели вполне определённым шарм. А простой сибирский юноша, похоже, был воспитан несколько иначе - он не знал, как обойтись с её кокетством. Вернее сказать, как обойти это кокетство, чтобы подобраться к живому человеку.
Жанна в этом плане, видимо, оказалась более покладистой и сговорчивой. И ведь поняла русскую душу лучше неё, Олимпиады, в чьих жилах текла русская кровь. Больнее всего уязвляло Олю то, что этот союз мог оказаться не только жизнеспособным, но и скрепленным вполне сильным, искренним чувством. И глубоким взаимопониманием, так как эти двое смотрели друг на друга в простоте сердца, а не через авантюрно-приключенческую призму, к которой Олю втайне всегда тянуло. Ей здесь не было места, и, осознав это, она как будто даже успокоилась, посмотрела на Жанну - новоиспеченную Анну - другими глазами, с жалостью и пониманием.
Разве она - одна, кто хочет любви и ласк? Нет, все люди жаждут одного и того же, и в этом своем стремлении - одинаково сильные и жалкие. Будто пелена, в которой Оля баюкала себя последний месяц, распахнулась, - и девушка увидела, что вся эта история с Иннокентием была лишь наваждением, сладостной пилюлей, которую она сосала после того, как очутилась совсем одна. Филлип умер, Александр прогнал её с позором, - и было бы бесчестно и низко успокоиться в объятиях Иннокентия, - поэтому никакого Иннокентия и не случилось.
Продолжить чтение http://proza.ru/2025/11/02/1271