Третий год шла война.
В далёкой от дорог, затерянной в пуще деревеньке всем заправлял назначенный немцами староста, бывший колхозный бригадир Семён. Мужик был не вредный, сам жил и другим жить давал.
В начале лета пришло распоряжение о комендантском часе: между хат, мол, ходите, как хотите, а за околицу ни-ни с десяти вечера до шести утра.
Оно бы ничего, да вот незадача: как раз за околицей родник, с водой необычной, по старой байке, колдовской. Сулит поверье: у девки или бабы, которая на самой зорьке из ключа того умоется, враз красы прибудет. Издавна за тем женщины рано вставали — и на тебе.
Насела на Семёна ушлая бабёнка-разведёнка Вика: пусть всем нельзя, а мне одной дозволь на ключ по утрам ходить! Уж я тебя отблагодарю!
И на благодарность не поскупилась. Объявил Семён: всем запрет, кроме Вики. Бабы зароптали было, но цыкнул на них Семён — примолкли. Стала Вика спозаранку всю волшебную силу ключа забирать себе. Прежде красой особой не блистала, рыжая да зеленоглазая, а тут и впрямь расцвела. Проходила по деревне гордой походкой победительницы, смеялась над шипеньем за спиной «Шалава…»
В тот вечер с Семёном поужинали хорошо: свинины Вика нажарила с картошкой. Выпили самогонки на травах. Любились до полуночи, вздремнули чуток — и опять, до рассвета.
Ранней пташкой вспорхнула Вика, полетела на родник: подожди, Сёмушка, вернусь, ещё не так приголублю!
Хата Семёнова у самой околицы. Росной тропкой шла Вика через луг.
Разделась, окатилась, поплескалась в ледяной воде. Не замёрзла, наоборот, будто огнём взялась полная молодой силы тугая плоть, дух захватило — такую свою желанность бесконечную, прелесть неодолимую ощутила Вика! Пока набирала воду, обсохла на ветру. Натянула платье на голое тело, коромысло с вёдрами — полтора пуда — невесомо вскинула на плечи, не пошла, поплыла лебёдушкой, бесценным даром понесла себя милому. Разгоралась зорька, бил свет в глаза, мешал видеть, что впереди.
А там…
В погоне за партизанами ехала просёлком мимо деревни рота карателей. Притормозили у дома старосты. Стоял Семён навытяжку перед гауптштурмфюрером, глазами его ел, а боковым зрением с ужасом видел идущую лугом Вику. Пропали они. За нарушение комендантского часа — расстрел. На Семёне ответ за попустительство… Не смел дохнуть, обречённо ждал кары.
Такая смиренность немцу понравилась. Для острастки смазал по роже холуя. И улыбнулся милостиво: для первого раза прощаю.
Повернулся к пулемётчику на броневике. Небрежным жестом указал на женщину.
Прогремело.
Уже скрылась фашистская колонна за изгибом просёлка, а Семён всё стоял мокрый, с трудом переводя дыхание.
Будто чужими ногами пошёл к Вике. Удивлённо глядела она в рассветное небо. Знал своё ремесло убийца. В грудь. Наповал.
Ругнулся Семён по-чёрному: чуть не погубила, окаянная. Будь неладна такая любовь.
Велел бабам подобрать, схоронить Вику. Что, почему, объяснять не стал.
Живую лаяли — над мёртвой поплакали. Обрядили, уложили, поминки справили, как положено. Семён ни на кладбище, ни на обед не пришёл.
Окончилась война. Семёна судили. Признал вину, каялся. Получил десять лет, сгинул на Колыме. Многие его жалеют. Не злопамятен народ.
Вику призабыли. Но как-то обнаружили на деревенском кладбище заброшенную могилу пионеры — красные следопыты из области. «Виктория Огнева, 1920-1943». Заинтересовались, стали расспрашивать старушек. Те вспомнили: «Да, была такая — смазливая, дерзкая, языкастая. На немецкие запреты плевала. Ну и достукалась. Бах…»
Перед публикацией в областной газете журналист творчески поработал с поведанной ребятами историей: гордая красавица, хранительница древних традиций, не склонилась перед оккупантами, отказалась признать их власть — и была казнена.
К тридцатилетию Победы построили в районе стелу; имя Виктории Огневой на ней рядом с именами бойцов. В память Вики названа деревенская школа. В актовом зале её портрет — работа-дар известного московского художника. Перед лицом героини-землячки дают торжественное обещание юные пионеры.
И снова, как встарь, с зорькой идут девчата на заветный — Викин родник.