О символизме в пушкинской прозе. Экскурс VО ПРЕДШЕСТВЕННИКЕ БЕЛКИНА ВО ВСТУПЛЕНИИ К ПОЭМЕ “РУСЛАН И ЛЮДМИЛА”. Срв. аналогичный пушкинскому образ в цикле статей П.А.Катенина “Размышления и разборы”, который печатался в 1830 г. в “Литературной газете”: “Было время во Франции, когда не почитали достойным трагедии никого, кроме греков и римлян Теперь лист перевернулся, греков и римлян гонят с белого света: и то и другое предрассудок, недостаток истинного вкуса и поэтического чувства” (цит. по: Катенин П.А. Размышления и разборы. М., 1981. С.50). Эта же пространственная парадигма используется Катениным и тогда, когда он полемизирует с эстетической концепцией А.В.Шлегеля, уподобившего романтическую драму перспективной живописи: “сравнение ошибочно ибо свойство формы ее круглость. В ней единства места и времени уничтожить нельзя; рама здания не раздвинется и часы представления слишком не растянутся” (там же. С.142-143). Автор имеет здесь в виду т.н. “круглую скульптуру” (в противоположность “полукруглой”, т.е. барельефу), которой он и уподобляет драму, так же как Шлегель – живописи. Как мы увидим в дальнейшем, замысел повествовательной структуры “Повестей… Белкина” появляется еще во вступлении 1828 года к поэме “Руслан и Людмила”, в частности – в первых же стихах его сформулировано соотношение “реальной” и “символической” последовательности болдинских “сказок”: “кот ученый / Все ходит по цепи кругом; / Идет направо – песнь заводит, / Налево – сказку говорит”. На нашей диаграмме мы действительно “налево” расположили последовательность “сказок” – повестей Белкина, “направо” – последовательность евангельских чтений. В описанном Пушкиным сказочном “лукоморье” нельзя не узнать очертаний побережья Финского залива, а в “дубе зеленом” – знаменитый дуб, посаженный будто бы Петром I в имении А.Д.Меншикова Александрия (ставшем при Пушкине загородной резиденцией Николая I). В 1828 году, когда выходило второе издание первой поэмы Пушкина, П.П.Свиньин писал: “Нельзя оставить Петергоф, не возымев желания видеть развалины дома Меншикова и дуб, недалеко от него посаженный самим Петром Великим От первого осталась теперь одна стена, близкая к падению, а место другого означает пенек, рассыпающийся от гнилости; назад тому 10 лет сей дуб удивлял еще своею толщиною: внутри ствола его была сделана беседка с лавочками, в коей императрица Екатерина II однажды кушала чай вместе с императором Иосифом. Против сего места находится зверинец, принадлежащий Петергофскому ведомству; в нем в прежние годы содержалось много диких зверей” (цит. по: Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга и его окрестностей. Спб., 1997. С.406-407). Здесь откровенно звучат хрестоматийно известные строки пушкинского “Лукоморья”: “Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей...”! “Правдивый” очерк известного “лгуна” Свиньина (так он назван в одноименной басне А.Е.Измайлова, где уже предстал любителем описывать гигантские растения, внутри которых, как в доме, размещаются люди) служил комментарием к сказочной топографии пушкинского вступления. Действительно, на этом месте находился “пенек”: “На поляне близ дороги, ведущей к Коттеджу , можно видеть громадный дуплистый пень, объемом более сажени. Внутри дупла поставлены скамейки, на которых могут поместиться три человека” (Гейрот А.Ф. Описание Петергофа. Спб., 1868. С.120). Однако не этот дуб, оказывается, был посажен Петром. “Вблизи Марли замечателен посаженный рукою Петра I дуб, который раскинул густо и широко свои твердые ветви” (Шарубин Н.Г. Очерки Петергофа и его окрестностей. Спб., 1868. С.9-10). Хитрый Свиньин, совмещает воедино два дуба, находящихся почти симметрично относительно оси Главного канала. И наконец, “кот ученый”, прикованный к этому дубу “златою цепью” – это, по всей вероятности, Н.М.Карамзин, наполнивший свою “Историю Государства Российского” удивительными сведениями, почерпнутыми из русских летописей; у него Пушкин гостил в период Петергофского праздника 1818 года, то есть именно в тот год, когда, по словам Свиньина, “сей дуб удивлял еще своею толщиною” (Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина. 1799-1826. Л., 1991. С.162): “И я там был, и мед я пил; / У моря видел дуб зеленый; / Под ним сидел, и кот ученый / Свои мне сказки говорил”. А к сказочным “историям” Карамзина Пушкин, подобно фонвизинскому Митрофану, был “еще сызмала охотник”. Перейти к основному тексту статьи © Copyright: Алексей Юрьевич Панфилов, 2009.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
