***
“Мы в книге рока на одной строке”
В.Шекспир.
Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислоняясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня направлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я ловлю твой замысел упрямый,
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Б. Пастернак
Любая эпоха течет по множеству рукавов: частных судеб и неизвестных друг другу свидетелей. Спустя время для постороннего читателя эти ручейки сливаются воедино для взаимной оглядки.
Основой моего повествования послужит прошедшее вокруг меня окружение.
Я пишу об окружавших меня людях, ставших тенями прошлого, историей и трагедией судеб, иначе, откуда же взять автору ту живую ткань, что послужит ему материалом? Он отсекает ее от себя, и потому в некотором смысле мои записки автобиографичны.
1 Пролог
Пространство большой старинной квартиры, погруженной в ночь, наполнили какие-то нечеловеческие, жуткие звуки, похожие на стон раненого животного.
Она поднялась, встала и подошла к мужу, хотела заговорить, но что-то в оцепенелой неподвижности его фигуры остановило ее, она постояла, раздумывая, не лучше ли удалиться, чувствуя себя беспомощной свидетельницей такого большого горя, закрыла дверь, хотя знала, что этот сильный человек больше всего нуждается в ее обмане, в детском обещании, что все будет хорошо.
Интуиция подсказывала ей, что происходит нечто ужасное. Легкий озноб тревоги, переходящий в дрожь и приведший к озарению, охватил ее пять лет назад на вокзале, где они с маленькой семимесячной дочкой и сыном школьником ждали пригородного поезда. Ужас прозрения, когда, видимо, от нездоровья и напряжения уходят мелочи, мешающие рассмотреть и проанализировать—этот ужас не оставлял места сомнению.
С чего же все началось?
Маленькая измученная родовыми схватками женщина металась уже третьи сутки. Хмурая акушерка бросила на пол старый тулуп. “Слезай!”- скрывая волнение, хриплым от курения голосом прикрикнула она на роженицу. А сама, ежась от предрассветной росистой сырости, побрела через двор к хирургу, знаменитому Козакову, с которым прошла вся ее война. Осторожный стук в окно: “Молодайка умирает, ребенок не по ее силам”.
- “ Готовь инструмент.
-Иду”. Помедлив на крыльце, хирург, содрогаясь от туманного одеяла утренней росы, вышел во двор.
Между тем запели предрассветные соловьи, золотые флейты русской земли, тонко улавливая связь человека с далью времен, со всей вселенной, но в этом звуковом и туманном эфире Козаковым вдруг овладело чувство неприкаянности и одиночества, меланхолии, свойственной русскому человеку. Предрассветная тема летнего утра звучала элегически печально, хотя чудесно передавала радость бытия и красоту жизни.
Обычно эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но эти же эпохи были несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает ее.
Хирург знал, как хрупка и ничтожна эта жизнь и как тяжело приходит в мир человек. Жизнь всех людей его поколения была полна страстей и драматических событий, личных и социальных.
Он пришел в палату, когда усилия утомленной в безуспешных попытках женщины угасли. Козаков был уже стар, и жизнь его прошла в период катастрофический и для их Родины и для всего мира. Была война, и молодежь как солому бросали в костер…
И все же новую жизнь он обязан отстоять.
Вот синий задушенный младенец у него на могучей ладони. Девочка, да какая крупная с темными по плечи волосами. Шлепки, растирания, искусственное дыхание. Первый крик! Врач тревожно глядит на часы. Сколько времени был без кислорода мозг?
Будем надеяться…
Утро разгоралось, и солнце коснулось тумана, так что он казался призраком снега на угасающей звезде. Из этого белого облака выступила массивная, мрачная крепость. Но волшебный художник работал быстро, оголяя и огрубляя передний план. Таинство округи убегало вдаль вместе с встающим рассветом. И если образовался узор, то он был неуловимый для глаза, капризный и замысловатый, будто породила его мечта, сновидение.
Новая жизнь…
Молодая мама назвала ее Ниной в честь Арбениной из “Маскарада” Лермонтова, потрясенная игрой Тамары Макаровой.
Родительский дом был недалеко от железнодорожной магистрали и выхватываемые из темноты чарующие, колеблющиеся тени на полу от мощного прожектора на станции порождали сны со сказочными странами, образы увиденного и прочитанного слагались в причудливые истории.
Девочка не доставляла хлопот родителям. Крепенькая с густыми каштановыми волосами, она открывала крышку старинного красного дерева бюро, где хранились ее сокровища, и часами рисовала замки, принцесс и рыцарей. Папа привез из Горького бордовый бархатный капор!
Гулко билось, звенело сердечко, вторило стуку колес проносящихся поездов от надежд и волнений ждущей впереди жизни, когда поворачивалась, любуясь обновкой у сизого старинного зеркала под таинственные призывные гудки летящих поездов.
Мама работала. Бабушка, что жила в доме, смотреть за ребенком отказалась. Нашлась няня. Старая дева из села Яново. От беспросветной нищеты работала в столовой за кормежку. Спала на печке, гулко кашляла. Ребенок любил ее безумно и она его тоже. “У лукоморья дуб зеленый…”. Все краски мира, радость пребывания на земле внушила ребенку эта необразованная обделенная мужским вниманием женщина, все то, что постигла сама с раннего возраста интуитивным впечатлением.
Всю серьезность земной жизни: eе орудие- труд, ее созидатель - человеческий дух, который всегда молод и переходит из поколения в поколение—все содержание бытия она передала ребенку, который впитал с раннего детства
Свое мироощущение, как и пленительную, неповторимую, неподражаемую музыку одинокой души.
Те. Ле. , так называла ее Ниночка, уходила от нас по пыльной деревенской дороге, когда Нине было 5 лет. Нина смотрела ей вслед и сердце разрывалось от боли.
Прошла жизнь. Но никогда более сильного чувства любви Ниночка ни к кому не испытывала. Уже будучи студенткой, нашла ее на койке в сельской больнице. Ее те.Ле. умирала от рака: “Дитятко мое, - те же светлые глаза, та же безмерная доброта”.
Нина вышла на крыльцо. Последние лучи заходящего солнца - печаль и тайная тоска души – особенная, как бы отрадная. Юное сердце не принимало горя.
Да пребудет в мире, да покоится,
Как душа свободная твоя,
Скоро, скоро в синем море скроется
Белая ладья.
Спасибо Бунину. Она назвала свою дочку Еленой в честь моей милой няни.
Яркий мартовский день. Весна. Снега разрыхлялись. Синева неба лишь на своде примешивает к чистоте кобальта каплю бирюзы. Обласканная энергичной молодой матерью, девочка любуется синими тенями, от несущих соки земли стволов берез, но как мучительно болит голова. Не с того ли июньского утра? Не ошибся ли Козаков?
В юности есть надежды, что жизнь будет замечательной, интересной, богатой необыкновенными встречами и событиями. И есть всегда несоответствие между этой надеждой и настоящим, полным разочарований, страданий и печалей, настоящим, когда жизнь ущербна.
Ребенок очень впечатлителен,- вздыхает принимая в мягкую вечно потную ладонь денежку - говорит доктор свой диагноз. Ниночка только-что посмотрела в железнодорожном клубе “Белый клык” по Джеку Лондону и вот температура, горячка.
Другие статьи в литературном дневнике:
